Оборотень - Сергей Михайлов

Сергей Михайлов

Оборотень

Посвящаю моему сыну Сергею

Люди наиболее готовы к убийству, когда они находятся в смысловом вакууме.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

1.

Прежде чем начать свой рассказ, я хотел бы представиться. Зовут меня Максим Чудаков, мне тридцать четыре года, я коренной москвич, холост, работаю экспедитором в НИИ Труб и Рычагов в тамошней столовой, живу один в однокомнатной квартире на проспекте Мира возле метро «Щербаковская» в старом, довоенной постройки, доме. Родственников за границей не имею.

Взяться за перо меня побудили три обстоятельства. Во-первых, если это не сделаю я, то инициативу перехватит какой-нибудь писака, совершенно не разобравшийся в существе дела, и до неузнаваемости исказит события, как это уже было в истории с убийством профессора Красницкого. Где, каким образом и от кого автор раздобыл необходимую информацию, мне так и не удалось узнать, но одно могу сказать: все было совершенно иначе. Как-нибудь на досуге, когда выдастся свободное время, я сяду и изложу все сам — добросовестно, в соответствии с фактами, с привлечением документальных материалов. А пока — пока вступает в силу второе обстоятельство: события, которые произошли со мной буквально неделю назад и о которых пойдет речь в этой повести, настолько еще свежи в моей памяти, что не изложить их на бумаге со всеми подробностями, нюансами и штрихами я просто не в силах — какой-то зуд не дает мне покоя, гложет изнутри и вкладывает перо в мои неумелые пальцы. И наконец, обстоятельство третье — это мой долг перед гениальным детективом нашего времени капитаном Щегловым. Я никоим образом не претендую на роль летописца или биографа, подобно капитану Гастингсу или доктору Уотсону, на весь мир прославивших замечательных сыщиков Эркюля Пуаро и Шерлока Холмса, — нет, такую ответственность я на себя не возьму, но не рассказать о старшем следователе МУРа Семене Кондратьевиче Щеглове не могу: это мой долг не только перед ним, но и перед истиной — ведь именно благодаря его уму, таланту и неиссякаемой энергии дело, краткий обзор которого я даю на этих страницах, успешным образом завершилось. Честь ему и хвала. Правда — если уж быть до конца объективным и беспристрастным, — вынужден признать (вопреки характерной для меня скромности): в этом ужасном деле я принимал самое непосредственное участие, и часть славы, лучи которой способны ослепить кого угодно, но только не Щеглова, причитается и на мою долю.

С Щегловым судьба свела меня более полугода назад при обстоятельствах, как нельзя более характерных для его профессии: в кабинете следователя МУРа. Только что был убит профессор Красницкий, известный на весь мир ученый-энтомолог, и я, невольный свидетель, а позже — и участник трагических событий, держал ответ перед грозным капитаном угрозыска. А к концу следствия мы уже были друзьями. С тех пор я виделся с ним раза два-три, не больше — его постоянная занятость, бешеные гонки за преступниками, дела, от которых волосы дыбом становятся, и бессонные ночи рядового, но от того не менее гениального, сотрудника МУРа не позволяли мне настаивать на более тесном общении. А как бы я этого хотел! Ведь моя страсть к криминалистике, сыску и детективному чтиву не знает предела.

В истории, о которой пойдет речь, судьба снова столкнула нас. Именно здесь, в старом доме отдыха, во всю ширь развернулся талант криминалиста и гений психолога и аналитика старшего следователя Московского угрозыска капитана Щеглова. Ему и посвящаю я этот рассказ.

Все началось с путевки. Обыкновенной горящей путевки, совершенно бесплатной и никому не нужной путевки, которую я рискнул взять.

Чтобы понять мотивы, толкнувшие меня на этот поступок, необходимо вновь оглянуться назад. Не прошло еще и трех месяцев, как я работал на новом месте. Научно-исследовательский институт с замысловатым названием только-только открылся, и ничего примечательного в нем не было, если не считать одного обстоятельства: он находился в трех минутах ходьбы от моего дома. Магазин «Овощи-фрукты», где я работал прежде, этим преимуществом не обладал: до него мне приходилось пилить целых семь остановок на автобусе, да еще пешком минут десять — и так каждый день. Но, пожалуй, главная причина перемены места работы крылась в другом. После той истории с убийством профессора Красницкого и разоблачения банды Боброва отношение ко мне в родном коллективе в корне изменилось. И если в глазах рядовых торговых работников я превратился в героя дня, в эдакого Робина Гуда, то директор магазина, человек в общем-то неплохой, но до ужаса трусливый, стал относиться ко мне с опаской. Не знаю, были ли за ним какие грехи по торговой линии или тут просто сработал инстинкт самосохранения (еще бы! под самым носом сыщик-любитель работает — да мало ли что может случиться…), только сосуществовать со мной под одной крышей ему стало тесно. Собственно, именно он подкинул мне идею о вакансии в НИИ и порекомендовал меня тамошнему директору столовой, причем на новом месте мне светила довольно-таки приличная зарплата. (Впрочем, может ли она быть приличной при нынешнем скачке инфляции?) Я дал свое согласие, ибо предложение действительно казалось заманчивым.

Теперь о путевке. Работая в магазине «Овощи-фрукты», я не только не пользовался никакими профсоюзными благами, включая путевки, но даже никогда и не слышал, чтобы они у нас были. Поэтому здесь, в институте, как только по местному радио промелькнуло сообщение о горящей путевке в подмосковный дом отдыха, я сразу же отправился в местком, написал заявление и стал ее законным владельцем. Отъезд намечался через день.

Стояли крещенские морозы. Зима выдалась на славу, и поездка обещала быть великолепной. Я всегда любил перемену места обитания, и эти две недели, которые, согласно отметке в путевке, мне предстояло провести в глухом, почти таежном подмосковном лесу, в таинственном доме отдыха, должны были внести приятное разнообразие в мою серую, будничную жизнь. И как ни отговаривали меня мои новые коллеги по работе от столь опрометчивого шага, приводя в качестве аргументов такие замечания, что, мол, это не дом отдыха, а дыра, каких еще свет не видывал, что холодрыга там несусветная и что при их нормах питания я не то что две — и одной недели не протяну, — я не внял их искренним предостережениям и остался непоколебим. Трудности меня притягивали, а в отношении жизненных удобств я всегда был неприхотлив. В конце концов, пожимая плечами и в недоумении разводя руками, они оставили меня в покое.