Политика у шимпанзе. Власть и секс у приматов - Франс де Вааль

Франс де Валь

Политика у шимпанзе: Власть и секс у приматов

Посвящается Яну ван Хоффу

И вот, на первое место я ставлю как общую склонность всего человеческого рода вечное и беспрестанное желание все большей и большей власти, желание, прекращающееся лишь со смертью.

CHIMPANZEE POLITICS

Power and Sex among Apes

FRANS DE WAAL

25th anniversary edition

The Johns Hopkins University Press

© 1982, 1989, 1998, 2007 Frans de Waal All rights reserved. Published by arrangement with The John Hopkins University Press, Baltimore, Maryland

Перевод с английского ДМИТРИЯ КРАЛЕЧКИНА

На обложке – статуйка обезьяны на храме в Убуде, Бали (Лес обезьян – Monkey Forest).

Предисловие к 25-му юбилейному изданию

Книга может выдержать множество переизданий за четверть века только в том случае, если она посвящена теме, неизменно притягивающей к себе читателей. Политика и есть такая тема. Мы с головой погружены в политику, поэтому сразу же распознаем любые связанные с ней махинации – даже за пределами собственно человеческих дел. Если придерживаться предложенной Гарольдом Ласвеллом знаменитой дефиниции политики как социального процесса, определяющего «кто, что, когда и как получает», вряд ли можно сомневаться в том, что шимпанзе занимаются ею. Поскольку и у нас, и у наших ближайших родственников этот процесс предполагает устрашение, создание коалиций и тактики изоляции, общая терминология вполне оправданна.

Некоторые считают, что аргументы, предлагаемые в книге вроде этой, принижают политиков-людей, тогда как другие считают, что они возвышают обезьян. Возможно, у нас есть все причины попытаться сбить спесь с политиков-людей, особенно когда они ведут себя так, словно весь мир принадлежит только им. «Политика у шимпанзе» действительно использовалась с этой целью. Например, издатель французского перевода этой книги разместил на обложке изображения Франсуа Миттерана и Жака Ширака с обезьяной между ними! Я лично не считаю это забавным. Используя обезьян, чтобы посмеяться над людьми, мы на самом деле говорим, что обезьян не стоит принимать всерьез, тогда как я пытаюсь подвести к прямо противоположной идее. Мне больше интересен другой аспект, а именно: поведение наших ближайших родственников указывает нам на важные составляющие человеческой природы. Даже если не брать политические маневры, шимпанзе демонстрируют множество форм поведения, близких поведению человека, начиная с технологий создания различных орудий и заканчивая войной между разными сообществами. В действительности наше место среди приматов все больше определяется на фоне таких существенных сходств.

Столетие открытий

С тех самых пор как Платон попытался определить человека как единственное одновременно бесперое и двуногое животное, но был тут же опровергнут Диогеном, который в качестве подтверждения своей мысли представил аудитории ощипанного цыпленка, человечество прилагало немало сил, чтобы найти окончательное доказательство своей уникальности. Например, некогда создание орудий казалось настолько выдающимся качеством, что даже вышла книга под названием «Человек – творец орудий». Это определение продержалось лишь до тех пор, пока не было открыто, что дикие шимпанзе извлекают термитов из термитников при помощи веток, видоизмененных специально для этой задачи. Другие связывали уникальность человека с языком, определяемым в качестве символической коммуникации. Но как только лингвисты услышали об обезьянах, которые выучили «американский язык знаков», они отказались от символов как критерия и стали больше напирать на синтаксис. Особое место человечества в мироздании – это место претензий, от которых пришлось отказаться, и постоянно меняющихся определений того, что значит быть человеком.

Чем больше мы узнаем об обезьянах, тем больше они кажутся похожими на нас именно в той мере, в какой это обусловлено их генетическим материалом. Знания об их поведении накапливались горсткой лабораторных исследователей с начала прошлого века. Вольфганг Кёлер описал, как шимпанзе, если у них были ящики и палки, пытаясь достать высоко подвешенные бананы, обычно какое-то время просто сидели, прежде чем к ним внезапно приходило решение: мгновенное озарение, которое исследователи в этой области знаний до сих пор называют «моментом Кёлера». Роберт Йеркс документировал темперамент обезьян, тогда как Надежда Ладыгина-Котс пошла по стопам Дарвина и предоставила подробное сравнительное описание мимики молодого шимпанзе, содержавшегося в Москве у нее дома, и ее собственного сына.

Люди наблюдали за шимпанзе и в естественной среде обитания, однако в те времена работа в природных условиях не пользовалась большой популярностью и считалась ненаучной: только лабораторные исследования обеспечивали уровень контроля, необходимый для науки. Напряжение между двумя этими подходами сохраняется и сегодня, хотя история исследований шимпанзе служит наглядным подтверждением результативности перекрестного опыления лаборатории и поля. Следующий толчок исследования получили в 1930-х годах, когда кратковременные экспедиции (вроде трехмесячного пребывания Генри Ниссена в Гвинее, позволившего задокументировать пищевые привычки обезьян) стали первыми серьезными попытками изучения шимпанзе в дикой природе. Но только в 1960-х годах были запущены два долгосрочных пионерских проекта. На восточном берегу озера Танганьика (в Танзании) Джейн Гудолл разбила лагерь в заповеднике в Гомбе-Стрим, а Тошисада Нишида сделал то же самое в Махали-Маунтинс в 170 километрах к югу.

Эти полевые исследования опровергли представление о шимпанзе как мирных вегетарианцах и позволили приподнять завесу над поразительной сложностью их социальной жизни. Считалось, что среди приматов потребление мяса встречается только у людей, но у исследователей появились свидетельства того, что некоторые шимпанзе ловили мелких обезьян, разрывали на части и тут же поедали. И если первоначально считалось, что у шимпанзе нет социальных связей за исключением уз, существующих между матерью и потомством, полевые исследователи выяснили, что все особи на определенном участке леса обычно регулярно встречались, образуя одну социальную группу. Напротив, взаимодействия с особями из соседних областей, если и случались, обычно оказывались враждебными. Ученые начали говорить о «сообществах», чтобы не использовать термин «группа», поскольку крупные скопления шимпанзе наблюдались редко: они разбиваются на постоянно меняющиеся небольшие «партии», которые бродят по лесу, – эта система известна под названием «объединение-расщепление».

От еще одной претензии на уникальность людям пришлось отказаться, когда открыли, что мы – не единственные приматы, убивающие себе подобных. Сообщения о драках за территорию со смертельным исходом между сообществами шимпанзе сильно повлияли на послевоенные споры о корнях человеческой агрессии.

В 1970-х годах прошла вторая волна важных исследований шимпанзе, на этот раз в условиях неволи. Эти исследования сблизили их с человеком в когнитивном отношении так, как никто не мог даже себе представить. Гордон Галлап показал, что большие человекообразные обезьяны узнают себя в зеркале, что указывает на определенный уровень самосознания, который отделяет людей и антропоидов от всех остальных приматов. Эмиль Мензел провел эксперименты, в которых обезьяна, знавшая, где был спрятан определенный предмет, выпускалась вместе с другими обезьянами, не имевшими такого знания. Его опыты показали, как обезьяны узнают друг у друга нечто, а также как они друг друга обманывают. Примерно в то же самое время одна из крупнейших в мире колоний обезьян, живущих под открытым небом, была создана в зоопарке Арнема в Нидерландах, где я и начал свои наблюдения, которые привели к публикации в 1982 г. «Политики у шимпанзе».

Историописание

В 1979–1980 гг. только начиная работать над «Политикой у шимпанзе», я был молодым ученым, которому едва исполнилось тридцать лет, и терять мне особо было нечего. По крайней мере так я тогда думал. Мне нравилось развивать собственные идеи, сколь бы спорными они ни были. Следует также помнить о том, что в те времена едва ли можно было соединить в одном предложении слова «животные» и «когнитивные процессы», не вызвав при этом удивленных взглядов. Большинство моих коллег сторонились любых предположений о наличии намерений или эмоций у животных, опасаясь обвинений в антропоморфизме. Не то чтобы все они отказывали животным в праве на внутреннюю жизнь, но они придерживались бихевиористской догмы, утверждавшей, что, поскольку нам неизвестно, что думают и чувствуют животные, нет смысла об этом говорить. Я все еще помню, как часами простаивал у металлической ограды пахучего ночлега шимпанзе и держал у уха единственный в здании телефон, по которому говорил с моим профессором Яном ван Хоффом, который, хотя и неизменно поддерживал меня, все же всегда пытался умерить мой пыл, когда я в очередной раз хотел преподнести ему какую-нибудь из своих диких выдумок. Именно в этих моих спорах с Яном я – сначала в шутку – стал называть процессы, происходящие в колонии, «политикой».