Айси - Вадим Донской

Донской Вадим

Айси

Вадим Донской

АЙСИ

ПРОЛОГ

Николай основательно застрял. Стены трещины, вверху довольно далеко отстоящие друг от друга, ниже сходились, выступая встречными карнизами. При ударе о первый из них погас фонарь и пропала связь с модулем, находящимся на орбите. После этого он уже в полной темноте падал еще секунд двадцать и в завершение влетел в одно из наиболее узких мест (и угораздило же попасть), где его и заклинило. Хорошо, что здесь ускорение свободного падения составляет лишь одну десятую земного; будь оно раза в три-четыре больше, и его жена уже была бы вдовой. Правда, и его нынешнее положение - лишь небольшая отсрочка: третий час он безуспешно пытается вырваться из цепких каменных тисков, и если прибавить к этому время, ушедшее на изучение трещины, то кислорода осталось еще на семнадцать часов с минутами. А "Орион" со Свенсоном и Тода ушел к внутренним планетам системы Канопуса и вернется за ним лишь через неделю.

Патрульный корабль "Орион" находился в свободном поиске в пятом секторе Галактики в районе альфы Киля, в пятидесяти пяти с половиной парсеках от Земли. Эта желтоватая звезда светимостью в 4700 солнц, занимающая на диаграмме Герцшпрунга - Рассела промежуточное положение между ветвями слабых сверхгигантов и ярких гигантов, имеет обширную планетную систему. Спутник крайней, восемнадцатой, сразу заинтересовал их, так как глубокое зондирование показало наличие у него обширных пустот.

Николай Соколов, специалист по биокибернетическим системам управления, являлся еще и геопланетологом. Он и предложил командиру "Ориона" Свену Свенсону идти дальше для полного ознакомления с остальными планетами Канопуса, а его пока оставить здесь. Третий член экипажа, представитель комиссии по контактам с внеземными цивилизациями Такэо Тода, сказал, что и ему было бы весьма желательно остаться, на что Николай возразил:

- Ты не планетолог - раз; оставаться вдвоем, отпуская одного Свена, нельзя - два; сидеть же здесь всем троим, скорее всего из-за пустяка, не резон - три.

Такэо молча выслушал, прикрыл свои странно широкие для японца глаза и, соглашаясь, медленно кивнул головой. В его коротко стриженных и некогда изумительно черных волосах уже заметно проступала седина.

Так Николай остался один.

Около трех часов он внимательно изучал трещину, которая раскроила поверхность планеты на шестисотметровую глубину и протянулась, почти не извиваясь, на двадцать с лишним километров. Стены, уходящие вертикально вниз, в самой середине были удивительно ровными. Осветив дно в этом месте, Николай увидел маленький прямоугольник, ярко белевший на фоне темных скальных пород.

"Люк! Неужели из тех самых?"

Он начал спуск недалеко от этого места, пожалев, что Такэо нет рядом, и наступил на "живой" камень. Дальше все полностью соответствовало законам ньютоновской механики. В общей сложности он падал около тридцати секунд и, значит, сейчас висит на глубине порядка четырехсот пятидесяти метров, а до дна осталось не более ста пятидесяти. Но для него они, похоже, были равны бесконечности. Ни вверх, ни вниз до конца не добраться.

"Ни тпру, ни ну, как говорили в старину", - усмехнулся он. "Э-э-э, Николай Петрович, рано помирать собрался", - тут же пожурил себя вслух и опять начал дергаться и извиваться всем телом, пытаясь освободить излучатель, плотно прижатый скафандром к скале. Результат опять был нулевым.

"Капитально заклинило", - подумал он и на какое-то время затих.

"А дома сейчас конец лета, - вдруг вспомнилось ему, - в прошлом году мы как раз в это время с Митькой на рыбалке были".

Да, Митьке тогда исполнилось восемь, и они впервые пошли с ним на рыбалку с ночевкой. Вечер был тихий и солнечный. Они надергали изрядное количество окуньков. Потом костер, котелок с ухой. Вечерний звонкий концерт лягушек. И уже в темноте они варили чай и, обжигаясь, пили его, сидя у догорающих малиновых углей. Изредка поднимались размять ноги и стукались о низкий каменный потолок пещеры, смеялись, потирая шишки, и долго-долго не спали, разговаривали.

Мысль о том, что все приговоренные к смерти вспоминают прожитую жизнь, вызвала горькую усмешку.

"А что тебе остается делать, Коля? Воздуха осталось на пятнадцать часов, не больше... - казалось, не он, а кто-то со стороны равнодушно и холодно произнес это. - Рано явилась, старая, - сквозь зубы процедил он. Прочь".

Но прежние приятные мысли не возвращались, в голову лезла всякая чушь, и он опять начал извиваться змеей в тщетных попытках добраться до спасительного излучателя, вырваться из каменного капкана. Умаявшись и опять ничего не добившись, он затих. Ему оставалось только ждать. Чего? Он прекрасно знал чего, и не хотел об этом думать.

Ждать. Он вспомнил, с каким нетерпением ожидал появления Митьки на свет. Тогда он еще не знал, что будет именно Митька, и каждый час, каждую минуту ждал новостей. И торопил, торопил время.

Господи, было время, когда он его торопил. И только сейчас понял, как оно безвозвратно ушло. Никакая потеря не может сравниться с потерей времени. А мы так бездумно, в суете, к нему относимся. И начинаем жалеть о нем лишь тогда, когда его не остается. Не остается совсем.

"Опять старая явилась, - злобно усмехнулся он, - прочь, коса у тебя тупая, тебе еще четырнадцать часов ее точить. Убирайся!"

И опять медленно тянется время. И он, пожалуй, впервые не торопит его. До него вдруг дошла старая, как мир, и такая непонятная истина, звучит она приблизительно так: в жизни мы все куда-то спешим, забывая о том, что мы не на дистанции, которую надо пройти как можно быстрее и рвануть финишную ленту. Он прочитал эти слова когда-то в древней печатной книге, но тогда они, лишь слегка зацепив сознание, затерялись где-то в глубинах, а сейчас память услужливо преподнесла их, и он понял всю глубину, весь смысл. Понял, как понимает, наверное, каждый, видя стремительно и неумолимо приближающуюся финишную ленту. Понял, когда через четырнадцать часов рвануть ее грудью предстоит ему.

"Ошибаешься, осталось меньше тринадцати", - подсказывают глаза. Но эти философские рассуждения вернули ему утраченное было душевное равновесие. Он с наслаждением вдыхает оставшийся кислород, и ему кажется, что он пахнет цветами, скошенной травой, летом и степью. Нестерпимо хочется, чтобы каждый удар сердца, каждый вдох, наполненный для него этим выдуманным ароматом, длился не секунду, а две... пять... десять... Нет, глупости! Оттого, что он будет вдыхать не секунду, а десять, сама секунда не станет длинней. "Ориону" не успеть. И люк, который сейчас не виден, теперь, увы, недостижим для него. Его окружает полная темнота, лишь высоко над ним узкой полосой мертво и холодно светят колючие звезды. Он медленно опускает веки, чтобы не видеть их.