Заговор генералов - Владимир Понизовский

Понизовский Владимир Миронович

Заговор генералов

Владимир Миронович Понизовский

Заговор генералов

Анонс

Действие романа В. Понизовского "Заговор генералов" охватывает период от последних дней 1916 года до Великой Октябрьской социалистической революции. Его главная тема - организованный большевиками разгром корниловского мятежа. Это событие явилось ключевым моментом в подготовке В. И. Лениным и его соратниками победы в октябре 1917 года. Опираясь на подлинные документы и факты, многие из которых не столь широко известны, писатель рассказывает о кульминационном моменте классовой борьбы, воссоздает образы вождей пролетариата и его врагов.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Пролог. 29 июля 1916 года

Книга первая. НА РАЗЛОМЕ

Часть первая. НОВОЛЕТИЕ

Глава первая, 16 декабря 1916 года

Глава вторая. 17 декабря

Глава третья. 18 декабря

Часть вторая. КРАСНЫЕ БАНТЫ

Глава первая. 27 февраля 1917 года

Глава вторая. 27 февраля (продолжение)

Глава третья. 28 февраля

Глава четвертая. 1 марта

Глава пятая. 2 марта

Глава шестая. 3 марта

Книга вторая. ВИХРИ

Часть первая. ПРОТИВОБОРЦЫ

Глава первая. 3 августа 1917 года

Глава вторая. 4 августа

Глава третья. 5 августа

Глава четвертая. 6 августа

Глава пятая. 7 августа

Глава шестая. 8 августа

Глава седьмая. 9 августа

Глава восьмая. 10 августа

Глава девятая. 11 августа

Глава десятая. 12 августа

Глава одиннадцатая. 13 августа

Глава двенадцатая. 14 августа

Глава тринадцатая. 15 августа

Часть вторая. "А БОЙ ВЕДЬ ТОЛЬКО НАЧИНАЛСЯ..."

Глава первая. 24 августа

Глава вторая. 25 августа

Глава третья. 26 августа

Глава четвертая. 27 августа

Глава пятая. 28 августа

Глава шестая. 29 августа

Глава седьмая. 30 августа

Глава восьмая. 31 августа

Эпилог. 31 марта 1918 года

Пролог.

29 июля 1916 года

1

Фонарь "летучая мышь" в металлической сетке отбрасывал на стол клетчатую тень. В этой паутине белый лист был похож на паука-крестовика.

Антон наклонился над столом. Свежестругапые доски скипидарно пахли, на затесе проступили бусинки смолы. Он начал писать:

"Начштаба 4-го дивизиона.

Доношу, что 29-го в 11 ч. утра произведена мною пристрелка из двух орудий по окопал, и работам противника.

Выпущено 5 гранат и 2 шрапнели. После пристрелки неприятельская батарея открыла огонь и выпустила 37 бомб. Одно попадание в блиндированное гнездо четвертого орудия на участке Московского пехотного полка. Орудие не повреждено..."

Путко оторвал карандаш. Потом снова уткнул его острием в лист:

"...Смертельно ранен фейерверкер Егор Кастрюлин. Тут же на позиции Кастрюлин скончался..."

Сутки назад в этом же блиндаже он писал командиру дивизиона ходатайство о производстве Егора Федоровича за боевые отличия в старшие фейерверкеры. И вот теперь, вдогонку - вторая бумага, следующий отрывной листок из той же полевой книжки. А солдата, на которого он всегда мог положиться, чью дружбу так медленно и настойчиво завоевывал, уже нет...

У фейерверкера было широкое, густо поросшее рыжими, в проседи волосами лицо - всегда сосредоточенно на-супленное, с прищуренными, будто вовсе закрытыми, глазами. За эти три месяца Антон так и не смог ни разу встретиться с ним взглядом. Казалось, Егор Федорович все время - сидя и стоя, в походе и у орудия - спал. Но на самом деле он был лучшим солдатом на батарее, храбрым и распорядительным, знал службу и выполнял приказания в точности, даже лучше, чем Путко требовал. Был он из "старичков", участвовал в японской, на германскую мобилизовали по второму сроку. На плоской его груди позвякивали медали "За усердие" на Станиславской и анненской лентах. Как и для большинства других мужиков, война была для него работой. Тяжелой, постылой. Но неотвратимой. Антону представлялось, что с таким же чувством необходимости, с каким приходилось им рыть траншеи, настилать блиндажи, выкатывать на позиции орудия, - выходили они в слякоть и распутицу на поля со своими сохами или волокли дрова из стынущего леса. Надо - и весь сказ. Потому и солдатскую свою работу они выполняли буднично-крепко.

Эх, Егор Федорович, не уберегся...

- Цвирка!

Брезентовый полог зашелестел. В блиндаж, пригибая голову, вошел вестовой. Путко вырвал из книжки листок, сложил, сунул в конверт:

- Караваеву - доставить на фольварк, штабс-капитану.

- Слушсь, вашбродие! - Цвирка исчез за пологом. Тут же вернулся, шагнул к столу, протягивая в ладонях парящий вкусным запахом котелок:

- Повечеряйте, вашбродь. Кашевар, хай ему гриц, тильки доставив.

Лицо Цвирки все было в брызгах, шинель черная.

В блиндаже, под тремя накатами, устоялась влажно-душная тишина, отрешающая от всего, что происходило наверху.

- Льет?

- В три струи, - тряхнул головой солдат. - Оно и пора: у их озими ужо в налив пошли.

"Тебе-то какая забота о румынских хлебах?" - подумал Путко, доставая ложку и зачерпывая из котелка. Его заботил дождь. И тоже это было связано со смертью фейервер-кера. Если будет лить, как прошлой ночью, четвертое орудие засосет. Три пушки поручик расположил по склону холма, а четвертую выдвинул вперед, в порядки пехоты, в болотистую низину, не перекрытую от противника спиралями колючей проволоки. "Егора Федоровича не надо было бы предупреждать, а как там Петр, его брат?.." Придется тащиться к четвертому орудию. Иначе и вправду засосет, постромки оборвешь - не вытащишь.

Днем, спустившись туда после обстрела, он застал Кастрюлина еще живым. Не узнал. Лицо фейерверкера стало иссиня-белым под резко обозначившейся рыжиной волос, с широко открытыми, удивленно-огромными глазами. Будто впервые за всю свою жизнь он вот так распахнуто посмотрел на мир и поразился небу, лесу, дали - всему, что открылось опрокинутому взору. Он так и умер - без стонов, казалось, без мучений, с удивленно открытыми глазами. Младший брат Егора Федоровича Петр беззвучно плакал, стоя перед ним на коленях и комкая фуражку.

Как получилось, что старший и младший братья оказались на одной батарее, в прислуге одного орудия, Антон не знал - оба начали службу задолго до него. Внешне они были непохожи. Петр - высокий, длиннорукий, горластый, и даже не рыж, а темноволос и темноглаз, с изрытым оспинами лицом. Моложе лет на двадцать и еще холост. А у Егора Федоровича семья сам-десять... Похоронили фейерверкера неподалеку от орудия, на взгорке, у осин. Теперь дождь, наверное, уровнял бугор. Только свеже-срубленный крест останется на чужой земле.

Путко опорожнил котелок. Кулеш оказался на славу: расстарался кашевар, разжился приварком на брошенной боярской усадьбе.

- Передай телефонисту: я на четвертом. - Антон надел фуражку, застегнул плащ. - Ты - со мной.

В траншее хлюпало. Ночь была темная, лило уже какие сутки.

- О как: до Ильи и поп дождя не умолит, а опосля Ильи баба фартуком нагонит! - изрек позади вестовой.

Антон снова вернулся к мыслям о фейерверкере. Поначалу, оказавшись на батарее, Путко почувствовал нерасположение к себе солдат. С чего бы? Нарушая устав, Антон не "тыкал". Не дергал без повода, не вешал без нужды нарядов. А все равно солдаты не подпускали к себе - к своим думам, к своим душам. Хоть и незримая, но бездонная расселина отъединяла его - офицера, "белую кость" - от нижних чинов, "серой скотинки". Казалось, в артиллерии это отчуждение должно чувствоваться меньше: исключая ездовых, и на фронте занятых обычным деревенским делом - уходом за лошадьми, все солдаты были с кое-каким образованием, на худой конец двухлетним церковноприходским. Но зато в артиллерии и на третьем году войны сохранилось больше, чем в других войсках, кадровых офицеров, выпускников академий и привилегированных училищ. Межа, которую, казалось, не запахать. Это и тяготило Антона. Знали бы они... Должны узнать. Но как к ним подступиться?.. Егора Федоровича на батарее слушали, почитали за "батьку". Антон, решив преодолеть недоверие солдат, все надежды возложил на Кастрюлина-старшего. Понял бы Егор Федорович, если бы Путко открылся и сказал, откуда и зачем пришел он в армию?.. Если бы поверил - понял. Но спешить было нельзя. Сначала обвыкнуть самому, заслужить уважение солдат, а оно дается не чинами и даже не Георгиевскими крестами.

И не ошибиться. Иначе провал. Снова кандалы или того хуже - по законам военного времени...

Год назад, когда он уже без кандалов работал в том же руднике на Нерчинской каторге и был не "испытуемым", а расконвоированным "исправляющимся", полицейский пристав прочитал им, арестантам, царский указ: ссыльно-поселенцы и каторжные, за исключением приговоренных к смерти, мобилизуются в действующую армию, и оставшийся срок наказания с них снимается. Суть указа была понятна: царю уже не хватало пушечного мяса, и он вынужден собирать "скотину" и по острожным стойлам.

Уголовники стали откупаться от мобилизации "желтой пшеничкой" золотишком, выносили его из забоев. Рассудили, что не так уж худо живется им на руднике: руки-ноги хоть и ободраны кандалами, да целы, за зернышки "пшенички" и марцовка у них есть, и послабление режима, и сивуха, и даже "мазихи" - женщины, приехавшие "на заработки" или сами бывшие каторжанки. Чем не "жисть"? Не хуже воли. А тут - на фронт, где и убить могут! "Политики" же встрепенулись: замаячила свобода. Но вступать в царскую армию, идти на империалистическую войну?..