Вкус яда - Владимир Югов

Владимир Югов

ВКУС ЯДА

Иные загадки не разгадываются долго. В меня эта загадка вошла много лет тому назад. В ту самую пору, когда в наш противотанковый дивизион определили служить сына командира нашей дивизии. Фронтовики — тогда они еще многие служили — встретили это его определение настороженно (будет папочке все доносить, как убегают в самоволку, как иногда пьют). Для меня же, салажонка, Саша Кудрявцев был открытием. Он знал напамять художников кто и что нарисовал, читал всего «Евгения Онегина», и когда мы шли с ним к нему домой (жил он все-таки не в казарме), то в след за нами, в ложбинах гор, так и висели слова каких-либо милых стихов.

Я тогда тайно писал поэму «Отечество» («И Сталин с улыбкой выходит на мраморный мавзолей…»). Я задыхался от счастья, что имею право слушать Сашу Кудрявцева. Когда появился Коля Рябов, третий среди нас, я даже тайно ревновал его — видишь, и он теперь слушает!

Коля был оригинал. Появился он у нас в дивизионе вместе с сержантом Калинкиным — мы занимались огневой подготовкой, и вот идут двое в чапанах. Потом я уже узнал: оба они воевали в Китае, помогали там устанавливать коммунистический режим. Оригинальность Рябова состояла в том, что он освоил горловое пение, мог куковать кукушкой, свистеть соловьем. И, как еще оказалось, по ночам, когда мы спим, Коля пишет повесть какую-то. Саша Кудрявцев и стал донимать его: о чем эта повесть?

— Где-то как «Герой нашего времени», — отшутился Коля.

Потом случилось так: мы выпили вина из погреба генерала «Государственные запасы России 1914 г.». Языки наши развязались. Я читал свою поэму «Отечество», Саша читал тоже поначалу стихи, потом рассказ о том, как его выгнали из военного училища («теперь вот с вами, а знаете, как неудобно идти утром в дивизион: вы уже вкалываете, а я иду хамом. И все — мамочка. Она у нас дивизией командует. Она и не хочет, чтобы я в казарме спал»).

Я помню: Коля Рябов впервые тогда сознался, что повесть, конечно, не о новом герое нашего времени, а о любви… Гитлера.

— Как о любви? — опешил я. Мне ненавистен был Гитлер.

— Да, о любви. К англичанке одной. И о враче Гитлера. Он его, мы ведь этого не знали, травил с помощью американской разведки.

— Погоди-погоди, — вступил в разговор Саша. — Откуда ты все это взял?

— Взял.

И стал нехотя, под напором Саши, пояснять, как однажды, в Китае, они захватили богатый квартал. Коля с дружками потом сидел в обороне. Это был русский дом. И там он нашел какие-то печатные материалы обо всем этом. Теперь, когда служба такая тянучая и липучая («все тянется — как горькая нужда, а лепят тебе, только пикни, всякую взыскательность, я и пишу»).

На генеральской конюшне, дней десять спустя, Коля читал нам свою повесть о любви Гитлера, о его враче. А через неделю он утонул в Аму-Дарье (так все вышло неожиданно — после учений под Чарджоу ребята поехали на студебеккере купаться, машина упала с кручи, только трое выплыли. Коля был в кабине: потом водолазы оттуда его извлекли). Через неделю — выпало вроде росчерком судьбы, почему должны были остаться мне листики, вобравшие повесть погибшего друга, — генерала Кудрявцева перевели в Польшу военным атташе.

Повесть путешествовала потом за мной. Она меня не волновала. Как-то я копался в хорошем архиве. Я был, наверное, упорен в поисках, и это архивным работникам всегда нравится. Одна их них сказала:

— Вот я вам преподнесу подарочек — ахнете!

И милая женщина принесла мне документы о… любви Гитлера к англичанке и о враче Мореле, который с помощью американской разведки губил здоровье тирана. Мне лишь оставалось написать об этом. Мне бы надо было сопоставить написанное с повестью Рябова, да, к сожалению, она сгорела вместе с другими рукописями в доме, где я жил после демобилизации из армии. Мне и самому интересно, что я придумал в этой детективной истории, а что не придумал. Но читатель может быть уверен: по документам все было так, как тут изложено.

1

Никогда бы и не предположил фюрер, что все закончится так. Он был любим, обожаем Юнитой. Он гордился ее выдержкой, стойкостью. И вдруг выстрел в Мюнхенском парке. Многие называли этот парк Английским садом. И не стоило слишком гадать, почему она выстрелила в себя именно тут. Это было 3 сентября. Англия и Франция в этот день объявили войну Германии. Юнита посчитала: все кончено. Всю жизнь она старалась сблизить свою страну с его Германией. Она, выходит, проиграла. Она не оправдала его надежд. Потому и такой исход. Единственный для нее.

Он стоял у окна в задумчивости, там уплывали серединные сентябрьские дни. Мысли были печальны и тяжелы. Она осталась ему верна, но — как же так? Зачем? Ах, Юнита! Много тех, кто готов идти за ним, куда он скажет. Но она, Юнита, одна. Она неповторима. Таких больше нет.

Машинально обернулся к столу, подошел, стал листать календарь. 1939-й. Как летит время! С того года, в который он пришел к власти, минуло шесть лет. Сколько событий. Однако ни одно из них, как это, не задело так больно. Юнита Митфорд, английская аристократка, восторженный почитатель его идей, появилась незаметно, пришла — как воздух, как утро, как дождь. Это было что-то необходимое ему. И он всегда ее принимал. Да, почитателей было — не счесть. Но Митфорд!..

Его никогда не настораживала дружба с ней. Пусть неспроста нацелилась на него. Пусть игра. Пусть преклонение — шаг к коварному замыслу. Замыслу их разведки. Он не любил ее страну, ее нацию. Поднимают вой после каждой речи. Она всегда старалась примирить его с англичанами, помочь в сближении Германии и Англии. С сарказмом думал он сейчас о тех, кто предупреждал его: Юнита — не тот человек, не друг, а хитрый и коварный враг.

В то сентябрьское утро, узнав, что час тому назад Юнита выстрелила себе в голову, он, как ни странно, сказал чуть ли не торжественно:

— Ну видите?! Это достойный ее конец!

Это он говорил тем, кто считал ее шпионкой. И теперь, думая о ней, он испытывал это чувство торжества. Потому что верил в ее любовь к нему, к его идеям. Вот видите, — хотелось тогда ему крикнуть всем тем, кто по долгу службы предупреждает, — она не выдержала того, что ее страна напала на меня, и застрелилась. С другой стороны, ему было невыносимо жутко, больно, что самые преданные ему так бесславно умирают.

Собственно, это ему поначалу доложили, что она умерла. На самом деле она была жива. Может, она так хотела? Чтобы он взглянул на нее? Ободрил? Что-то сказал дружеское, как он мог говорить только ей? Может, она верила в его любовь? Так поставила пистолет, чтобы не умереть. Чтобы он…

Когда ее после рокового выстрела принесли в этот маленький домик, куда он часто наведывался, когда уложили бережно на диван, она не могла пошевелить даже бровью, что-то сказать ему губами. Он стоял над ее поверженным телом, понимал, что она ничего не слышит. Отдавал распоряжения:

— Созовите лучших врачей! Привезите их сюда немедленно…

Он отдавал, уже по привычке, распоряжения никому, но он знал, что кому это полагается делать, тот слушает, запоминает и не дай бог проигнорирует его эти отрывистые распоряжения.

Ему доложили, когда он был в своем кабинете, доложили уже через час: врачи — у постели Юниты, они начали бороться за ее жизнь.

Это доложил ему личный врач Морель. Он стоял в проеме двери — этот толстый смуглый доктор с жирными черными волосами и протирал свои толстые очки.

Может, единственному человеку этот, сидящий за первым столом Германии человек прощал небрежение в одежде, запахах. Он и сейчас, этот грязный Морель, пах свинюшником и, кажется, этот свинюшный запах распространялся по святому, с железным порядком помещению, но хозяин спокойно спросил:

— Что же, Теодор, она? Что теперь с ней?

— Она так и находится в бессознательном состоянии.

— И вы ничего, Морель, не можете сделать?

— Нет. Ни я, ни другие… Привезите со всего мира лучших медиков, и они, уверяю вас, будут тоже бессильны.

— Я понял так, что у нее паралич нервной системы?

— Да.

— Как это плохо, Морель. Даже вы ничего не можете сделать для нее…

Что заставило фюрера так душевно, с такой надеждой на помощь Юните говорить с этим врачом-алкоголиком, с врачом не нордической крови? Ведь многие даже при Гитлере намекали, что Морель — еврей… На это были свои причины. Года два тому назад Морель прописал своему хозяину (он, единственный из всего окружения, звал Гитлера не мой фюрер, а мой хозяин) одно из лекарств, не самим Морелем сделанное, но по его рецепту. Попринимав пилюли своего врачевателя, Гитлер вдруг почувствовал облегчение, со временем он стал бодр, более энергичен. Это после нескольких лет мучения! И он стал доверять Морелю.

Эскулап в начале тридцать седьмого года произвел полное медицинское обследование своего подопечного. На Мореля тогда глядели с изумлением: он заставлял капризного и недоверчивого вождя считаться с собой. Беспрекословно фюрер приседал, показывал все места. Он, правда, при этом стеснительно подхохатывал. Стоя перед врачом «в обезьяньей позе», Гитлер выдал ходивший потом среди своих самых близких людей анекдот: так стоит Сталин перед своим народом после того, что сделал со своими военными кадрами.