Стая - Ольга Григорьева

Ольга Григорьева

СТАЯ

Любая из страстей рождает столько бед,

И столько волчьих стай в чащобе жрет обед;

Там – засуха и зной, тут – северная вьюга;

Там океаны рвут добычу друг у друга,

Полны гудящих мачт, обрушенных во тьму;

Материки дрожат, тревожатся в дыму,

И с чадным факелом рычит война повсюду,

И, села превратно а пылающую груду,

Народы к гибели стремятся чередой…

И это на небе становится звездой!

В судьбе племен людских, а их непрестанной смене

Есть рифы тайные, как в бездне темных вод.

Тот безнадежно слеп, кто в беге поколений

Лишь бури разглядел да волн круговорот.

Глава первая

ПРИТКА

Она столкнулась с Бьерном у обозной телеги – одной из многих, отправлявшихся в Альдогу[1]. Невысокий коренастый раб Бьерна нес большую корзину на длинном ремне, она – нелепый, драный, перебинтованный берестяной плетенкой короб. Не из тех, что матово поблескивают кожей в больших боярских домах, а еще прабабкин – твердый, плетенный из ивовых прутьев, с деревянным днищем.

– Отойди! – Бьерн отогнал ее от телеги, раб осторожно поставил корзину внутрь.

Короб она не выронила. Сжалась пред варягом – маленькая, костлявая, некрасивая, – зыркала исподлобья и молчала. Не уходила.

– Так, – он остановился, поглядел на оборванную девку, на ее жалкий короб, нахмурился: – Чего тебе?

– Мне надо в Альдогу…

Бьерн хмыкнул, отвернулся, направился к стоящим подле городьбы лошадям.

Нынче по зиме на Приболотные земли налетела неведомая хворь, унесла почти треть всех жителей. А когда вскрылся лед на Малой Рыське, многие уцелевшие отправились вверх по реке. Шли к родичам, что жили в других местах – посуше, полюднее. Некоторые – из тех, кто побогаче, сами ладили обозы – снимались с насиженного места со всем скарбом, грузились на телеги. Победнее или вовсе осиротевшие лепились к ним, клялись Родом, что непременно отработают в дороге. Звали таких просителей притками, как болячки, что липнут к человеку и отвязаться не хотят. Беженцы чаще брали взрослых приток – кому ведомо, когда потребуются в пути сильные руки …

Пока Бьерн крепил на конской спине седло да прилаживал к луке клевец на короткой рукояти, девка вновь очутилась рядом. Прижала к пузу свои нехитрые пожитки, обхватила руками плетеные бока, шмыгнула носом.

– Как тебя зовут? – спросил варяг.

– Айша.

На самом деле у нее было несколько имен. Одно, родовое, дал ей жрец в дальнем болотном капище[2], и знали его лишь тот жрец да она сама. Другое – общинное[3], девчачье, никак не вязалось с ее узким, тонким лицом, тощей фигурой и глубоким грудным голосом. Поэтому никто не называл ее по имени. Зато прозвище, данное ей давным-давно, прилепилось прочно, приросло и, как часто бывает, стало нравиться ей самой.

– Айша? – Бьерн удивился. Она кивнула:

– Мне бы приткнуться. Я отработаю …

Ее упорство нравилось варягу. Он огладил лошадиный круп, усмехнулся:

– Отработаешь?

По тону Айша поняла – разрешил. Благодарно улыбнулась, сунула в телегу короб, влезла следом.

– Рейнар! – позвал Бьерн худого юркого мужика, восседающего на первой телеге. Раб подвел ему лошадь, Бьерн легко запрыгнул в седло: – Готовы?

Мужичок утвердительно кивнул, гаркнул, телеги медленно тронулись в путь. Ленивая рыжая лошаденка зачмокала копытами по новгородской грязи. Айша смотрела по сторонам и молчала. Бьерн ехал возле телеги, косился на ее профиль – чересчур острый, чересчур резкий и при этом светлый, почти прозрачный.

– Ты откуда родом?

Откуда она еще могла быть, как не из глухого, затерянного в болотах печища[4], что, как грибы, росли в Приболотье? Этот короб, красная шерстяная юбка с драным подолом, чуни[5], чем-то напоминающие кошачьи лапы, с желтыми носами и коричневым верхом, серая рубаха с большими выцветшими узорами по вороту, плат, по-бабьи подвязанный почти под самые брови… И глаза под ним… Огромные, широко расставленные, слегка приподнятые в углах, желто-зеленые, как у дикой кошки… Красивые глаза…

– С Затони.

Сначала Бьерн не понял. Потом сглотнул, уставился на ее крупный мягкий рот:

– С Затони? С Гиблого болота?

Айша зло покосилась на него, потерла указательным пальцем переносицу, нехотя повторила:

– С Затони.

Мало кто не знал о Затони – дальнем лесном печище, куда боялись заходить даже самые отважные охотники. В Приболотье вообще выживали люди непростые – лесные, болотные, чуждые до веселых утех и шумных игрищ, но никто и никогда не видел тех, кто жил в Затони. Сколь бы ни приходили туда случайные путники иль искатели лучшей доли – небольшие затоньские дома встречали их молчаливой сырой пустотой. Средь людей бродили разные слухи. Поговаривали, будто живет в Затони старый колдун со своими крогорушами, лембоями да прочими кромешниками[6] и обладает он удивительной силой переходить из живого мира в мир мертвых. А от незваных гостей прячется на кромке меж живыми и мертвыми – потому-то его и не застать.

Горму, отцу Бьерна, эти разговоры не нравились. Надеясь развеять сплетни, Горм пару раз посылал в Затонь своих людей. Однажды Бьерн пошел с таким отрядом – было интересно – верно ли толкуют бабы.

До сей поры при воспоминании о Затони у Бьерна неприятно сохло горло и по спине пробегали мурашки. До ухода в болотные земли он многое повидал – да и как не повидать сыну свободного ярла?[7] С малолетства воевал в хирде[8] отца в разных землях, на море и на суше, привык и к крови, и к непогоде, и к смерти. Но к тому, что испытал там, в Затони, – приучен не был. Печище казалось заброшенным – ютилось в небольшой болотной лядине[9], меж трех высоких корявых осин с голыми ветками. Крышу головной избы зеленой шерстью покрыл болотный мох, еще пять низких земляных валов с черными дырами влазов выстроились полукругом. В центре меж ними выпирал в небо острый костяк старого колодезного журавля, кособочилась телега на одном колесе. Телега обросла огромными лопухами, вокруг колодца гнездилась густая крапивная поросль. Подле одной из землянок, на неструганом березовом поручне трепыхалась под порывами ветра грязная тряпица.

«Эй, есть тут кто?» – крикнул Бьерн. Голос загудел, заметался меж осиновых стволов, не затихая, а лишь набирая силу, стукнулся гулким эхом в покосившуюся дверь. Та отворилась. На двор вышла баба. Маленькая, босая, со спутанными черными космами волос, закрывающими плечи. Красная с желтыми пятнами юбка едва доставала ей до щиколоток. Издали баба казалась белокожей и красногубой. Ее шею плотно облегали несколько рядов костяных и стеклянных бус. Сползали вниз, прикрывая голую грудь. Впалый бабий живот перетягивал длинный кушак с желтым шитьем по краю, отороченный волчьим мехом. Раздвоенные концы кушака волчьими лапами касались земли, путались в красных складках. Мотая кудлатой башкой, баба направилась к колодцу. Прошла босая сквозь крапивные кущи, будто не заметила. Склонилась над колодцем, затем выпрямилась, откинула на плечи волосья и села на край. Запрокинула голову, воззрилась на пришедших, вытянула руки, словно пытаясь оттолкнуть их. Бьерн увидел ее обвисшие груди, морщины на шее, исцарапанные тощие лодыжки под приподнявшимся подолом. «Не бойся, мать, – сказал кто-то сердобольный из воинов. – Скажи, где хозяин? » «У-у-у», – низко затянула старуха, поднялась на ноги, подобрала юбку и встала на край колодезной опалубки. Она не произнесла ни слова, а по ее морщинистым щекам все время текли слезы. Потом, несколько ночей подряд, Бьерну снились эти влажные воспаленные глаза и мокрые полосы на проеденных временем старушечьих щеках… Не переставая завывать, старуха сделала несколько шагов по краю до утла колодезной опалубки, затем резко взмахнула руками, как птица крыльями, и прыгнула в колодец. Да нет, не прыгнула – упала башкой вниз. Когда полезли доставать ее тело, то нашарили в застоявшейся колодезной воде еще двух мертвяков – мальчишку лет двенадцати и совсем маленькую девочку. Мальчишка выглядел как любой другой мертвяк, а девочку вода не пощадила – раздула, изуродовала, разъела кожу, оставив нетронутым лишь небольшой клочок – на лопатке. Там кожа оставалась чистой, только очень белой, почти голубой, и на этом неприятно голубом клочке черным пауком растопыривала щупальца большая родинка… Найденные мертвецы отличались от тех, коих несчетно видел Бьерн в битвах. От их вида, от мысли о том, как они умирали здесь, в забытом людьми и богами лесном печище, от бессмысленности их смерти к горлу подкатывала тошнота и обуревала злость… Больше, сколь ни шастали по землянкам, сколь ни блудили по сырой темной большой избе, людей не сыскали… С тем и вернулись к Горму в Заморье. Весть об их ходке быстро разнесли по всему Приболотью. С той поры Затонь называли не иначе как Гиблое болото.