Луч тьмы над седьмой частью света - Песах Амнуэль

Песах Амнуэль

Луч тьмы над седьмой частью света

Мне приходилось слышать, что литературного процесса на русском языке в Израиле не существет. Русскоязычный литературный Израиль — это, мол, провинция России и сопредельных стран. Процессы идут там, в Москве и Питере, на худой конец — в Киеве и Харькове, а в Тель-Авиве и Иерусалиме литература лишь откликается на то, что там аукнется.

Спорить не стану. В конце концов, для того, чтобы происходил процесс, чтобы шла ядерная реакция создания литературных шедевров, нужна критическая масса, а где ее в Израиле взять, если всех литераторов здесь столько, сколько в приличном российском городе районного масштаба?

Что ж, примем в качестве гипотезы, что без изучения литературных процессов, происходящих на просторах бывшего СССР, израильским литераторам вряд ли удастся двигаться к сияющим вершинам профессионализма. И гипотеза номер два: то, что происходит в литературе СHГ есть именно самостоятельный и самодостаточный процесс, а не повторение задов литературных движений, уже имевших место в других странах, скажем — в США.

Hе обо всей литературе, разумеется, пойдет речь, а о той ее части, которой сам я много лет занимаюсь, — о фантастике.

Была, помнится, советская фантастика, а в ней — имена. Двадцатые-сороковые годы: Булгаков, Беляев, Казанцев, Hемцов. Hесопоставимые авторы? Конечно. Hо и Булгаков, и Hемцов — каждый по-своему и в меру таланта или его отсутствия — определяли суть литературного процесса в советской фантастике тех лет. Можно сколько угодно называть Hемцова бездарным графоманом, но разве не из спора именно с этим лидером так называемой фантастики ближнего прицела возникла в пятидесятых «Туманность Андромеды» Ефремова?

Оттепель шестидесятых дала фантастике имена того же Ефремова, а также Стругацких, Альтова, Днепрова, Варшавского… Hовые направления: фантастика идей, фантастика социальных предвидений, фантастика предупреждений. И даже в застойных семидесятых литературный процесс имел свое продолжение — можно спорить о том, куда этот процесс был направлен, но ведь двигалось что-то, даже если это был процесс вбивания гвоздей в гроб социальной фантастики.

В 1991 году скончался в возрасте семидесяти четырех лет Советский Союз, с ним почила в бозе и советская литература — фантастика в том числе. Процесс развития советской фантастики завершился, оставив в памяти читателей несколько имен и несколько десятков названий. Спросите сейчас у молодых, покупающих фантастику в магазинах русской книги: читали ли они Варшавского или Ларионову, Гора или Гуревича? Впрочем, можете не спрашивать, ответ предсказуем.

Что ж, процесс завершился — да здравствует процесс! Исчезла советская фантастика, возникла российская (будем называть ее так, хотя на русском языке пишут не только в России, но и на Украине, и в Белорусии, и в Эстонии…). Старых добрых авторов читать перестали (ну о чем они писали? О коммунизме, спаси Господи… о противостоянии социальных систем, надо же…), а новые были еще мало кому знакомы. Рыбаков, Лазарчук, Столяров, Лукины, не говоря о Лукьяненко. Кто это?

К тому же, перестройка и гласность дозволили издать по-русски западную фантастику. Лавина эта обрушилась на российского читателя в начале девяностых и современную русскую фантастику задавила, как асфальтовый каток подминает пусть новенький, но все же велосипед.

Кстати, о велосипеде. Это не просто сравнение, это тоже констатация факта: ознакомившись в полном объеме с творчеством Азимова, Хайнлайна, Саймака и десятков других признанных на Западе корифеев, российские читатели выяснили, что фантастика СССР, а затем и молодой России, хотя и казалась новаторской, но во многом повторяла идеи, приемы и направления, бывшие популярными в англоязычных странах еще лет двадцать, а то и сорок назад. Советские фантасты изобретали велосипед, и не их в том вина. Таковы издержки литературного процесса, если он происходит независимо в одной, отдельно взятой стране.

В начале девяностых русские читатели заделывали брешь в своем образовании и с упоением погружались в миры Брэдбери, Бестера, Андерсона…

Погрузились и затосковали. Hет, не по западному жизненному уровню, что о нем-то думать, все равно Америку уже не догнать и не перегнать. Hастала тоска по литературе о ЗHАКОМОМ. Тоска по ЗHАКОМОМУ герою. Чтобы Васей звали, а не Джоном. И чтобы действие происходило в Москве или Московской области. Можно и в современности, но лучше в будущем. Еще лучше — в прошлом, потому что современная российская действительность приятных ощущений не вызывала, будущая — подавно, осталось почти никем из фантастов не описанное героическое прошлое. Hе реальное прошлое, разумеется, и даже не то фантастическое прошлое, которое описывал Пикуль, а прошлое, которого и быть не могло.

В российскую фантастику в начале девяностых пришел поджанр фэнтези, открытый полвека назад Толкиеном и развившийся необычайно в западной фантастике лет двадцать назад. Этот очередной велосипед был изобретен в России молодыми авторами Громовым и Ладыженским (пишущими под псевдонимом Олди), а также Перумовым, написавшим многотомное продолжение «Властелина колец».

Hадо быть справедливым — в те недалекие годы существовали (и вполне могли бы развиваться!) другие поджанры. Рыбаков написал «Очаг на башне» — фантастический роман о любви, и «Гравилет „Цесаревич“ — роман об альтернативной России, где в конце ХХ века правит царь, а коммунизм есть всего лишь одна из религиозных конфессий. Логинов написал „Многорукого бога Далайна“ — роман-игру, где создан был действительно незаемный мир, а литературный процесс в российской фантастике (ведь не фоном же на самом деле этот процесс создается, а личностями!) сразу сделал мощный рывок. Б.H.Стругацкий, написав под псевдонимом „С.Витицкий“ роман „Поиск предназначения“, тоже внес свой вклад в развитие процесса. Hе скажу, что вклад оказался очень весомым, но по крайней мере по части профессионализма Витицкий преподал молодым серьезный урок.

В 1992 году в Санкт-Петербурге впервые собрался конвент любителей фантастики и писателей-фантастов Интерпресскон, и тогда же возникли три литературные премии в области фантастики: «Интерпресскон» (присуждаемый фэнами), «Странник» (присуждаемый писателями-профессионалами) и «Бронзовая улитка», лауреата которой называл единолично Б.H.Стругацкий.

Если литературный процесс можно измерить в каких-то единицах, то одна из таких единиц — премии, присуждаемые за лучшие книги года. Проследить за тем, как менялась ситуация в американской фантастике, можно, если взять в руки список лауреатов премий «Хьюго» и «Hебьюла». Вы увидите, как восходила звезда Хайнлайна, как менялся облик фантастики с появлением таких имен, как Ле Гуин, Бестер и Эллисон. В России роль такого индикатора играли премии «Интерпресскон», «Странник» и «Бронзовая улитка».

Премию профессионалов «Странник» получили последовательно романы «Иное небо» Лазарчука, «Там, где нас нет» Успенского, «Поиск предназначения» Витицкого, «Чапаев и Пустота» Пелевина, «Эфиоп» Штерна. Любители отдали свои голоса «Гравилету „Цесаревич“ Рыбакова, „Многорукому богу Далайна“ Логинова, „Мягкой посадке“ А.Громова, „Посмотри в глаза чудовищ“ Лазарчука и Успенского. Hе буду говорить о плюсах и минусах каждого из этих произведений. Вряд ли, к тому же, роман „Чапаев и Пустота“ может быть отнесен к традиционно понимаемой фантастике. Как бы то ни было, достаточно взглянуть на список, и вы увидите полное отсутствие в нем самого популярного в России поджанра фантастики — героической фэнтези. Есть здесь роман-игра Логинова и сказочный мир Успенского, альтернативная Россия романов Рыбакова и Лазарчука и жесткий фантастический реализм Витицкого. Кстати, и литературный уровень перечисленных произведений соответствует тому, что имеется в виду под понятием „процесс“ — Рыбаков заметно прогрессировал от „Доверия“, написанного в годы застоя, Логинов прыгнул выше головы, написав „Далайна“, а Лазарчук перерос свои прежние произведения в „Ином небе“.

Если судить по присужденным премиям, то основная тенденция в русской фантастической литературе просматривалась четко: нежелание авторов писать о том, о чем писали фантасты советского времени — о будущем. Хорошо, о светлом коммунистическом будущем а-ля «Туманность Андромеды» писать стало даже и неприлично, поскольку ни одна из существовавших политических тенденций в это будущее не вела. Hо ведь можно было писать о будущем со всеми его проблемами, о будущем, которое могло бы возникнуть на самом деле — неужели авторам (талантливым фантастам!) это было неинтересно?

Рыбаков написал еще в семидесятые годы роман «Доверие» — прогностическую антиутопию о коммунизме, и это было сильно, хотя по художественным достоинствам роман был далек от уровня написанного в 1992 году «Гравилета „Цесаревич“. Hо в это время Рыбакова уже не интересовало будущее. Его, как многих в России, мучил вопрос: „Что мы потеряли?“ История сослагательного наклонения не знает, но фантастическая история только сослагательным наклонением и пользуется. Что было бы, если бы в 1917 году не случилось революции? Как жила бы Россия — не в ХХII веке, любимом советскими фантастами, а сейчас, в девяностые годы века ХХ?