Самый трудный день - Николай Старилов

Старилов Николай

Самый трудный день

НИКОЛАЙ СТАРИЛОВ

САМЫЙ ТРУДНЫЙ ДЕНЬ

1

Сталинград уже не горел, он трудно, тяжело дымил - гореть в нем было уже нечему, разве что вступающим в бой танкам. Вымазанное копотью, взлетающей вверх от горящей Волги, в которую вылилась нефть из разбомбленных немцами хранилищ, а в просветах ярко-голубое небо бесстрастно смотрело на умирающих в смертельной схватке людей. Стояла прекрасная погода - не по-сентябрьски сильное солнце жарко светило на землю, и от этого проклятого солнца быстро гноились раны и пересыхало во рту. От каменной пыли, шуршащей под ногами и ложащейся серым налетом на губы, некуда было деться, и единственное, что тут можно было сделать, так это не замечать ее, как будто она и не скрипит на зубах и не встает колом в горле. Старший лейтенант Алексей Никольский, вот уже второй месяц командовавший ротой - сначала в степях под Сталинградом, а теперь в самом городе, - думал, пережидая очередной артналет немцев, лежа на битом кирпиче, о том, какой молодец его ординарец Сашка, что притащил ему два дня назад крепкие сапоги (наверное, снял с убитого немецкого офицера) взамен его старых, сгоревших на горячих и острых здешних камнях. Алексей уже второй час искал в развалинах штаб своего батальона, а его нигде не было, и он уже начал подумывать о том, что напрасно теряет время: нет штаба. Может быть, комбат перенес его в другое место, а может быть, лежит он в полном составе у него под ногами, хотя бы вот в этом подвале, заваленном глыбами расколотых стен. Сейчас, когда Алексей не был в привычной обстановке последних недель, так как не делал того, к чему привык и что уже стало его новой жизнью, потому что другой жизни у него сейчас не было и не могло быть - не отдавал приказы, не стрелял из пулемета, заменяя раненых, не поднимал бойцов в атаку - в голову ему начали лезть всякие неприятные и суеверные мысли о том, что, пожалуй, не следовало надевать на себя сапоги, снятые с убитого. Он, собственно, и не снимал их и даже не мог быть уверен, что они сняты с убитого, но где еще мог Сашка достать в этом городе - вернее, в том, что не по инерции, а сознательно, несмотря на то, что города уже не было (были дымящиеся развалины и скелеты домов), называлось городом Сталинградом - ношеные, но еще совсем крепкие сапоги? На вопросы ординарец улыбался и терпеливо рассказывал, как встретил солдата, потерявшего после контузии винтовку, и поменял у него сапоги на трофейный автомат. На вопрос, не стыдно ли ему, что оставил человека босым, он пожимал плечами. Сашка врал хорошо, с энтузиазмом, но Алексей видел, что это немецкие офицерские сапоги и вся история с пехотинцем выдумана Сашкой, знавшим брезгливость молодого лейтенанта. Алексею не хотелось бессмысленно погибнуть в этих поисках, и он решил возвращаться в роту - может быть, комбат сам уже прислал им связного. Во всяком случае, подумал он, если связного нет и не будет в ближайшие часы, придется послать бойца искать штаб батальона или хоть какой-нибудь штаб. Мимоходом он пожалел, что сразу не послал связного искать штаб батальона, забыв, что не мог заранее знать о том, что не найдет его на прежнем месте. Камни врезались в грудь, сверху сыпались осколки, и при ударе в спину поднятого взрывом камня в первое мгновение сжималось сердце - ведь это мог быть осколок, страшный, ощеренный зазубринами как пасть акулы, похожий на те, которые в первые дни войны он часто поднимал с земли еще горячими и никак не мог привыкнуть к мысли, что этот кусок металла предназначен убить и выполняет свое предназначение, рвет чье-то тело, тихо прошелестев в предсмертной тишине, и человек, тот, которого двадцать лет назад родила в муках женщина, а потом за эти двадцать лет положила столько труда и забот, чтобы его вырастить и воспитать, умирает, и все. Он давно уже не интересовался ни в кого не попавшими, не выполнившими своего предназначения осколками, но привыкнуть и сейчас не привык, только все это отодвинулось куда-то, все эти мысли. Алексей махнул рукой Сашке, и они двинулись к развалинам, где закрепилась его рота. Пока они добирались, уже начало темнеть. Младший лейтенант Сырцов, ставший вчера его заместителем, подошел к нему, шепотом сказал: - Связной принес приказ из штаба батальона - нашей роте занять дом. Сырцов не сказал, какой дом, но Алексей сразу понял, о каком доме может идти речь. - Где? - Алексей протянул руку. Сырцов торопливо, как будто считая, что совершил непростительную оплошность, полез в полевую сумку. Алексей с невольной - и хорошо, что неприметной в темноте, а то обидится - улыбкой наблюдал за лейтенантом. Из пополнения, прибывшего в их батальон две недели назад, из семи лейтенантов остались в живых трое. Это было вчера. А сколько останется сегодня к вечеру? Две недели... Они почти ровесники, но Алексей воюет уже восемь месяцев... восемь лет, всю жизнь и даже не одну жизнь - если бы новая жизнь начиналась после каждой смерти, пролетевшей совсем рядом, так, что волосы, захваченные поднятым ею ветром, тянулись ей вслед. Пять месяцев с начала войны - 6 декабря его ранило на Истре, когда он переплыл ее на бревне и, выскочив на землю, побежал вперед, еще ничего не видя перед собой, кроме свинцовой, пульсирующей перед глазами, перемешанной с осколками льда воды, а шинель и все, что. было на нем, быстро покрывалось коркой льда, а он бежал, стрелял, пока его не толкнуло в ногу и что-то теплое и неприятное потекло по ноге. Потом госпиталь и тишина белых палат была как бы сама по себе, и в ней, словно в другом измерении, стоны и крики раненых, потом училище с ускоренным курсом, который оказался слишком медленным для войны, и через год после начала войны он начал свою войну во второй раз. И сразу, как в сорок первом, попал в самое пекло.

2

Два месяца назад, в июле сорок второго, вокруг него была донская степь, уже начавшая выгорать и желтеть. Алексей, командовавший тогда взводом, стоял в окопе и смотрел, как начинается немецкая танковая атака. Сначала на горизонте появляются дымки пыли, похожие на те, что бывают, когда бросишь камешек на пыльную дорогу, очень смешные и безобидные, они вьются, вьются над землей, но не поднимаются высоко, а потом видишь в них танки и понимаешь, что это идут танки, и понимаешь, что эти танки не просто идут, а идут на тебя, и земля начинает дрожать, и становится слышен грохот железа, и эта пыль начинает лезть в глаза и в горло, и так хочется вылезти из окопа и бежать по широкой, заканчивающейся вдали, на горизонте, голубоватым ободком, как на большом блюдце, степи. Когда видишь клыки на лобовой броне танков, всегда почему-то кажется не только что надо бежать, но и что сможешь убежать, хотя одновременно разумом понимаешь, что это глупо и невозможно. Две полковые пушчонки похлопывали не страшно и почти бесшумно, неслышные в рокоте моторов и разрывах снарядов, но два танка они все-таки подожгли, а третьему разбили гусеницу, и он беспомощно завертелся, напоминая издали сломанную детскую игрушку. Одно орудие накрыло прямым попаданием, и только изогнувшийся ствол остался торчать, как рука мертвеца. Второе продолжало стрелять, пока зашедший сбоку немецкий танк не смял его. В это же время с фронта на окопы пошли остальные танки. Когда они шли по степи, Алексей насчитал девятнадцать штук, но одновременно на линию окопов вышло меньше - считать их было уже некогда, он успел только окинуть их взглядом, и ему показалось, что танков около десяти. Остальные были на подходе. Один шел на позиции его взвода. Немцу приходилось сейчас взбираться на пологий холм, близко к вершине которого сидел взвод Алексея, и шел он не так уж и быстро - если бы можно было посмотреть со стороны и представить себе, здесь и сейчас, какого-нибудь "стороннего" наблюдателя, - километров пятнадцать в час, то есть всего раза в три быстрее идущего пешком человека, но глаза наблюдавших за нею людей стальная махина наполняла ощущением стремительного продвижения к ним, потому что каждый из них понимал, а вернее в этот момент интуитивно чувствовал, что это приближается почти осязаемая смерть и, возможно, сейчас проносятся последние мгновения его жизни. Поневоле покажется, что все вдруг убыстрилось и завертелось в бешеном темпе. Алексей прислонил к стенке окопа винтовку так, чтобы в дуло не насыпалась земля, и взял из ящика бутылку с горючей смесью. Он видел, как в танки летели гранаты и бутылки, но знал, что это бессмысленно - кидать гранату издалека или бутылку в лоб танку, он и сам в начале войны грешил этим, но потом убедился, что самое большее, что так можно сделать - при удачном стечении обстоятельств - это разбить гусеницу у танка, а бутылка скорее всего вообще не причинит никакого вреда, даже если попадет в смотровую щель. Для пехоты у танка есть только одно уязвимое место - решетка мотора, но она находится сзади, и поэтому танк надо пропустить, и если он пройдет через окоп, и если танкисту не придет в голову nримять его гусеницами, и если тебя не завалит землей и не перемелет гусеницами, считай, что ты победил. В своем взводе Алексей не раз и не два подробно объяснял бойцам, как бороться с танками, но он знал, что его объяснения - это только правильные слова, а вот выдержат ли ребята, многие из которых еще и в глаза не видели танков, он не был уверен и даже был готов к этому. Когда "их" танк еще только начал вползать на высоту, стоявший в окопе через пять человек от него Мирошкин не выдержал и сделал то, что хотелось сделать всем и что все сдерживали в себе. Трусость молодого бойца могла привести к цепной реакции, и хотя Алексей был уверен, что бывалые солдаты не побегут, но кто знает? - в первые месяцы войны он видел всякое, да и за эти три недели насмотрелся. Нужно было подавить панику в зародыше. Алексей закричал: "Назад! Убью!" - и бросился к солдату, но не успел: Мирошкина за ноги стянули с бруствера, и, сваленный наземь кулаком сержанта Прибылова, он теперь лежал, нелепо разбросав ноги, ошалело поводя широко открытыми глазами и тяжело дыша. Некогда было проводить беседу и в трибунал посылать, и говорить было некогда. Алексей наклонился и сказал Мирошкину в лицо коротко и тяжело: - Кровью смоешь. Мирошкин судорожно попытался отодвинуться от лейтенанта, но отодвигаться было некуда, и он только вжался в стенку окопа так, что сверху тонкой струйкой пополз светло-желтый, высохший на солнце песок. Бросив Прибылову: "Сержант, займитесь бойцом", Алексей вернулся на свое место и передал по цепи: - Пропускать танки! Бить по моторам! Отсекать пехоту! Поглощенный приближением танка, он все же краем глаза видел как сержант рывком поставил на ноги Мирошкина и сунул ему в руку гранату. Черный раздвоенный крест, чуть колеблясь в струящемся к небу знойном воздухе, приближался, и Алексею казалось, что этот символ смерти растет не вне его, а в самых его глазах и вонзается в них своими острыми углами. Танк был уже совсем близко, так близко, что был виден рваный след срикошетившего на броне снаряда, сорвавшего краску и вырвавшего кусок металла из тела этого зверя. Танк вздыбливался, вползая все выше, и сектор обстрела его пулемета оказался над линией окопов. Алексей встал на правое колено на дно окопа и напряг тело для рывка, сжимая в руке бутылку. Он еще видел, как засуетились бойцы, или это ему показалось, а через бруствер уже перевесилась облепленная землей и блестящая на стыках, быстро двигающаяся куда-то вверх гусеница, и он перестал что-либо видеть и воспринимать, кроме чёрной массы танка, отгородившего от него мир. Он не слышал криков солдат, на голову и за воротник гимнастерки сыпалась земля, вонь бензино-масляной гари наполнила легкие, и, несмотря на всю нелепость этого, ему почудилось в этом запахе что-то специфически немецкое, вражеское, что так пахло от тех немцев, которых он видел близко - в рукопашной две недели назад у колодца на степной дороге, у деревни, названия которой он так и не узнал, он увидел, как проседает и дает трещины земля, он понял, что сейчас умрет, и закричал от ненависти и злости, что ему не удастся поджечь этот танк, который сейчас раздавит его; мелькнули гусеницы уходящего танка, и обрезавшая все тишина на мгновение заполнила его мозг, но сразу он услышал удаляющееся рычание мотора, и его готовое к прыжку тело само рванулось вверх, на бруствер, и он, с пронзительной ясностью ощущая в себе уверенность того, что непременно попадет, метнул бутылку с горючей смесью. Бежавшие метрах в ста за танками автоматчики поливали окопы длинными очередями, то и дело наклоняясь к своим коротким и широким голенищам сапог за новыми магазинами. Пули веером просвистели у него над головой, но, прежде чем броситься в окоп за винтовкой, Алексей успел увидеть, как бесшумно исчезла бутылка, а на ее месте мягко и нехотя поднялись невысокие и слабые языки пламени, и еще он успел увидеть, как брошенная кем-то другим бутылка ударила в боковую броню танка, и понял, что дело сделано. Его взвод уже вел огонь по автоматчикам, и Алексей снова повернулся к танку. Тот горел ярко и мощно, вздувалась пузырями и лопалась краска, из башенного люка вылез один танкист - наверное, командир, он как раз спрыгивал с гусеницы на землю, а из того же люка уже высунулся по пояс второй немец. Алексей застрелил обоих, и второй фашист так и остался висеть на башне, свесившись вниз головой, как тряпичная кукла. Больше из танка никто не успел выйти - взорвался боезапас, и подкинутая чудовищной силы взрывом башня вместе с мертвым и, как показалось Алексею, взмахнувшим руками танкистом, отлетела в сторону. Они отбили эту атаку. Семь танковых костров осталось гореть на высоте, остальные танки отступили. Сколько осталось после этого боя от полка, от батальона? Алексей не знал, но интуиция повоевавшего человека говорила ему по едва заметным пока признакам, что потери у них очень тяжелые, тяжелее, чем в его взводе, оказавшемся чуть в стороне от острия немецкой атаки - из восемнадцати бойцов он потерял только троих убитыми и, четверых ранеными, причем двое были ранены, по видимости, легко - оглушенный разрывом Мирошкин мотал головой и пытался вычистить из ушей несуществующие затычки, не сообразив еще, что получил контузию. В этот день немцы больше не наступали. Ночь прошла обычно и спокойно - светящиеся пулеметные трассы летели с немецких позиций, но наши окопы почти не отвечали, берегли патроны на завтрашний день - тогда немцы еще не воевали по ночам, тогда они еще воевали по расписанию. Алексей догадывался, что скорее всего фрицы больше не полезут на их высоту - перенесут направление своего главного удара куда-нибудь в сторону, где позиции нашей обороны слабее или вообще нет сплошной обороны, где-то в стыке дивизий или армий, но могло случиться, что они опять попрут в лоб, предугадать наверняка это было, конечно, нельзя, и если будет еще одна такая атака - здесь мало кто останется в живых. Hо утром все произошло не так, как думал Алексей. На рассвете его разбудил странно знакомый гул, как будто рой пчел вдруг залетал у его уха. Он увидел, как на горизонте появились черные и какие-то острые мошки. Они быстро приближались, вырастая в большебрюхие "Ю-87", и он понял, что им предстоит. Кто-то закричал: "Воздух!" - а рядом кто-то с горьким, задавленным и нервным смешком сказал: - "Музыканты" идут, целый оркестр. Сейчас они нам сыграют фугу Баха. Алексей узнал голос Кошелева, своего земляка, москвича, студента консерватории, но чему именно он там учился, Алексей не знал, знал только, что осенью сорок первого он пришел в ополчение, вернуться в консерваторию после победы под Москвой отказался и теперь стоял рядом с ним в окопе под Сталинградом. В том, как это было сказано про фугу Баха, Алексей почувствовал ненависть музыканта ко всему немецкому, даже к своей музыке, и хотел сказать: "При чем тут Бах, Кошелев? Не надо путать", но не сказал ничего, он знал, что такое фуга, но еще лучше знал, что через полчаса от остатков их полка не останется и половины, а потом то, что останется, будут утюжить немецкие танки, а немецкие автоматчики будут добивать тех, кто еще и после этого останется. Алексей схватил горстями землю с бруствера и сжал до боли в суставах, чтобы не сорвать злую беспомощность на каркающем Кошелеве. "Интеллигент вшивый", - со злостью про себя выругался он, хотя был точно таким же интеллигентом, и крикнул: - Сивашкин, "дегтяря" сюда! Сивашкин принес пулемет, второй номер, Алябин, тащил за ним запасные диски. Алексей проверил пулемет и поставил его на бруствер почти вертикально к небу. Он стрелял по "юнкерсам", пока взрывной волной его не бросило на дно окопа, а пулемет легко и чуждо вывернулся из рук, ударил прикладом в лицо, сверху посыпалась земля, и все поплыло, потемнело. и как будто зазвонили какие-то колокола очень близко, почти рядом... - Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант!.. Алексей почувствовал, как его трясут, и понял, что голос знакомый. Он открыл засыпанные землей глаза и увидел над собой лицо Прибылова. - Что... что? - Алексей неожиданно дли себя захрипел, xoтя ему почему-то казалось, что он сможет говорить. Сержант приподнял его и прислонил спиной к стенке окопа. Лицо его с пушистыми светлыми усами под красиво очерченным носом не было тем спокойным и надежным, каким привык его видеть Алексей. Вместо обычной мужицкой уверенности на нем сейчас была явственно написана тревога. - Отступаем, отступаем, товарищ лейтенант! - Как отступаем? Ты что, Прибылов, приказа наркома не знаешь? Да я... - Да что там "я"! Вы посмотрите вокруг, товарищ лейтенант! - крикнул Прибылов. С тупой неизбежностью смерти опять наползали танки. "Почему они опять идут?" - со странным спокойствием подумал Алексей, как будто они шли не на него. Взглядом он быстро охватил позиции - все они были изуродованы до неузнаваемости, изрыты воронками бомб. Кто-то где-то шевелился, но ясно было сразу, что та горсть людей, которая осталась от полка после бомбежки - без артиллерии и ПТР, с одними винтовками и гранатами, - не сможет продержаться даже до темноты. Надо было умирать. "Вот и конец моей войне", - подумал Алексей. - Ты что, сержант, контуженный? Или ополоумел от бомбежки? Куда это ты отступать собрался от танков днём, по чистому полю? Стыдно, ведь ты не первый день воюешь. Несколько смущенный и почти выведенный из прежнего лихорадочного состояния словами Алексея, Прибылов кивнул в сторону и спросил: - А эти? Алексей оглянулся - несколько серых согнутых фигурок удалялись с высоты в сторону Сталинграда. - Эти? Если мы сейчас отсюда драпанем - переутюжат и тех и этих, и нас в том числе. Жаль мне на них патроны тратить, лучше еще хоть одного фрица положить! Да, может, и помощь подойдет - ведь мы на главном направлении к Сталинграду, думаешь, командование этого не понимает? От обсуждения того, что понимает и чего не понимает командование, сержант уклонился, но проворчал, машинально снаряжая гранаты и глядя в сторону немецких танков: - Да, придет она, держи карман шире. Алексей руками откапывал засыпанный пулемет. Он отбрасывал горстями землю, и у него дрожали пальцы от невольного ожидания, что вот сейчас выглянет из земли ствол пулемета и окажется погнутым или пробитым осколком - и будет он тогда сидеть тут и ждать немцев почти как голый: винтовки своей он вообще не видел - так ее хорошо тут завалило. Правда, кое-где торчали из земли дула и приклады винтовок, и ему почему-то показалось, что одну из них, с примкнутым зачем-то штыком, держит там, под землей, в оцепеневших руках убитый боец. Может, это было и не так, но ему почему-то пришла в голову такая мимолетная мысль, пока он раскапывал пулемет. Никаких повреждений, кроме царапин, на пулемете не было, только ствол был так заполнен землей, как будто второй номер старательно набивал ее в дуло шомполом. Надо было прочистить ствол, и сделать это надо было очень быстро. Алексей положил руки на пулемет, но так и застыл, сжимая сведенными пальцами ствольную коробку и приклад. Со свирепым, ни с чем не сравнимым и радостно знакомым воем ударили "катюши". Прибылов вертел головой, и зрачки его зеленых глаз сузились от непонимания - что это? как? почему? откуда? Неужели не придется здесь, вот сейчас умереть и остаться, раскинув руки, как вон тот парень на бруствере? Алексей, ориентируясь по звуку, заметил во время второго залпа, что "катюши" бьют. из балки, примерно в километре от них. Пламя от взрывов, смешанное с землей и дымом, заслонило полнеба, и драпануть пришлось немцам, оставив перед их высотой еще несколько подбитых танков. Что это было, откуда появились эти негаданные гвардейские минометы? Случайно они оказались рядом именно с позициями их полка и в нужную минуту, или командарм предусмотрел такой оборот событий, или все это произошло как-то иначе - Алексей не знал, но они получили передышку, а вечером пришел приказ, и всю ночь они отходили к городу и после получасового отдыха, когда каждый поел то, что у него было в вещмешке или кармане, начали окапываться. Серая тонкая пыль оседала на лицах, на гимнастерках, на волосах, она забивала горло, а воды не было. Алексей копал наравне со всеми. Он втыкал штык лопаты в засохшую землю донской степи, с хрустом прорезая лезвием стебли ковыля единственного растения, выдерживающего эту жару, хотя и он уже гнулся к земле в надежде, наверно, найти поблизости от нее хоть немного прохлады. Этой ночью комполка Хлебников, обходивший позиции, назначил его командиром роты. В распоряжении Алексея осталось семь человек - те, с кем он отходил, а позицию им отвели как полнокровной роте, но он, конечно, ни слова не сказал комполка, это было бы просто глупо, да и не нужно. Что тот мог ответить? Ведь ему тоже дали участок для полка, а не для того, что от него осталось, и винить тут было некого - что делать комдиву или командарму, если они должны перекрыть путь немцам, а чем? А хоть собой так сейчас стоит вопрос. Хлебников торопливо проговаривал то, что Алексей должен теперь делать, лицо его в сером свете начинающегося летнего утра, которое обещало такой же яркий и солнечный день, как вчера, будь он неладен, припорошенное серой пылью, было смертельно усталым. Он кивнул на прощание и, сказав: "Давай, лейтенант, командуй", ушел. Алексей проследил за ним взглядом и увидел как он подошел к группе отходящих бойцов и что-то сказал им - они нехотя остановились, потом зашагали в сторону его роты, и он понял, что в роте будет столько бойцов, сколько он сам соберет...