Об одном стихотворении и его авторе - Константин Азадовский

Константин Азадовский

Об одном стихотворении и его авторе[1]

В начале 1960-х годов Иосиф Бродский, вернувшись из поездки в Москву, прочитал мне по памяти стихотворение. Помню, как он читал — горячо, увлеченно:

Нас хоронила артиллерия.Она сначала нас убилаИ, не гнушаясь лицемерием,Клялась потом, что нас любила.

Она раскаивалась жерлами,Но мы не верили ей дружноВсеми искромсанными нервамиВ руках полковников медслужбы.

Мы доверяли только морфию,По самой крайней мере — брому,А те из нас, что были мертвыми, —Земле неверной, но знакомой.

А тех из нас, что были мертвыми,Земля, кружась, не колебала,Они чернели натюрмортамиГотического Калибана.

Нас поздравляли пэры АнглииИ англичанки восковые,Интервьюировали б ангелы,Когда б здесь были таковые.

Но здесь одни лишь операторыИз студии документальных фильмовНакручивают аппаратами,А их освистывают филины…

Один из нас, случайно выживший,В Москву осеннюю приехал.Он брел по улицам, как выпивший,Он меж живыми шел, как эхо.

Кому-то помешал в троллейбусеНогой искусственной своею.Сквозь эти мелкие нелепостиОн приближался к Мавзолею.

Там все еще ползут, минируютИ отражают контрудары,А здесь уже иллюминируют,Уже кропают мемуары.

И здесь, вдали от зоны гибельной,Лиловым лоском льют паркеты,Большой театр квадригой вздыбленнойСледит салютные ракеты.

И здесь, по мановенью Файера[2],Взлетают стати Лепешинской,И фары плавят плечи фрайераИ шубки женские в пушинках.

Солдаты спят. Им льет регалииМонетный двор порой ночною.А пулеметы обрыгали ихБлевотиною разрывною.

Но нас не испугает ненавистьВечерних баров, тайных спален.У нас защитник несравненный есть —Главнокомандующий Сталин.

И отослав уже к полуночиСекретарей и адъютантов,Он видит: в серых касках юношиСвисают с обгорелых танков.

На них пилоты с неба рушатся,Костями в тучах застревая.Но не оскудевает мужество,Как небо не устаревает.

Так пусть любовь и независимостьНас отличат от проходимцев,Как отличил ГенералиссимусСвоих неназванных любимцев[3].

Стихотворение потрясло меня. — Кто автор? — спросил я. — Слуцкий?

— Нет. Полковник Львов.

— А кто это?

— Не знаю. Так мне сказали.

Сегодня известно: Иван Александрович Львов-Иванов — фигура реальная. Владимир Корнилов в своей мемуарной статье (см. далее) сообщает о нем, что «полковник», участник Гражданской войны, служил в 1940-е годы заместителем директора по хозчасти Литературного института. Известно также, что в 1949 году Львов-Иванов был секретарем парторганизации Литинститута. Об этом «странном, молчаливом человеке», который явно покровительствовал вольнодумцам послевоенной поры и не желал клеймить евреев-«космополитов», сочувственно вспоминает и Е. Ржевская в автобиографическом повествовании «Домашний очаг. Как оно было»[4].

Я попросил Иосифа записать стихотворение и тогда же его запомнил; вернее сказать, оно само, легко и естественно, легло в мою память. А лист бумаги, на котором оно было записано, затерялся — не помню, при каких обстоятельствах.

Кто же на самом деле был автором? Я узнал это в августе 1989 года. Открыв журнал «Огонек», я увидел рубрику (ее вел Е. Евтушенко) «Русская муза ХХ века» и сразу наткнулся на знакомые строки «Нас хоронила артиллерия…». Тут же было названо имя автора — Константин Левин — и указаны даты его жизни: 1924–1984. Но что случилось! — стихотворение было напечатано в совершенно иной редакции, с пропущенными строфами, искалеченными, искаженными строчками и какой-то неуклюжей, вымученной концовкой:

И знал солдат, равны для РодиныТе, что заглотаны войною,И те, что тут лежат, схороненыВ самой стене и под стеною[5].

Калибан и Генералиссимус, пэры Англии и восковые англичанки — все куда-то исчезло.

Объяснение я нашел в короткой справке, написанной Евтушенко. Приведу ее полностью:

Знаменитое стихотворение Левина «Нас хоронила артиллерия» ходило по рукам в послевоенной Москве вместе со стихами Наума Коржавина. Константин Левин, элегантный независимый холостяк, жил литературными консультациями, к публикациям, казалось, не стремился. Перед самой смертью, по моей просьбе, сделал новую, лучшую редакцию своего шедевра. По мнению Слуцкого, один из лучших поэтов фронтового поколения[6].

Не берусь судить, насколько достоверны эти пояснительные строки, не лишенные самолюбования и снисходительности к собрату-неудачнику. Но особенно удивило меня заявление Евтушенко о том, что новая редакция является «лучшей». Даже неискушенный в поэзии читатель может убедиться (сравнив первоначально написанные строфы с теми, что опубликовал Евтушенко), какой текст «лучше». Впрочем, огоньковская «публикация» не была первой: стихотворение Левина — в том же усеченно-изуродованном виде — было впервые напечатано в журнале «Дружба народов» (1986, № 5), а затем вошло в посмертный и доныне единственный сборник К. Левина «Признание»[7]. Именно этот текст, признанный как «последняя авторская воля», и тиражируется с тех пор — и на бумаге (в разного рода сборниках и антологиях русской поэзии второй половины ХХ века), и в Интернете.

Стихотворение, действительно ходившее по рукам, было с давних пор хорошо известно поэту Владимиру Корнилову, товарищу Левина по Литературному институту. Прочитав его в новом и «улучшенном» варианте, Корнилов сразу же усомнился. «…Странная вещь, стихотворение от этого что-то потеряло», — пишет он в статье, посвященной Константину Левину. И приводит несколько строк, глубоко осевших в его памяти:

…Главнокомандующий Сталин.И, отпустив уже к полуночиСекретарей и адъютантов,Он видит: в дымных шлемах юношиСвисают с обгорелых танков…[8]

Да, память не подвела Корнилова. Он помнил обрывки первоначального варианта и невольно сравнивал его с позднейшим. Только высказался Корнилов, на наш взгляд, слишком мягко. Правильней было бы сказать не «что-то потеряло», а оказалось безнадежно испорченным.

Печальную историю этого стихотворения сообщил в своих мемуарах и Б. Сарнов:

В 1988 году стараниями друзей удалось собрать и издать крохотную книжку его [Левина] стихотворений. Но она промелькнула как-то незаметно. Хотя стихотворение «Нас хоронила артиллерия…» там тоже было, оно даже открывало книгу, но и оно как-то потускнело, поблекло. Словно печатный станок, облизав его свинцовым своим языком, лишил его былого магнетизма.

На самом деле виноват был, конечно, не печатный станок. Все объяснялось куда как проще: замордованный автор долго мучил, терзал это свое создание. Что-то в нем менял, переделывал, дописывал[9].

Однако свидетельства современников не до конца проясняют судьбу этого стихотворения. Без ответа остаются основные вопросы. Когда именно Левин стал «терзать» свое произведение? По собственной воле или уступая просьбе Евтушенко? Действительно ли это случилось «перед самой смертью» или, возможно, раньше? И главное: что послужило причиной столь кардинальной переделки? Б. Сарнов пишет о «замордованности» автора. Вряд ли. Ведь жизненные невзгоды Константина Левина (если отвлечься от драматизма его внутренней жизни) были к началу 1980-х годов уже далеко в прошлом.

Так что же побудило автора испортить свое произведение?

Думается, в этой «порче» была своя логика. Читателей-шестидесятников (а в 1960-е годы, что подтверждает и пример с Бродским, это стихотворение еще продолжало циркулировать в первоначальной редакции) не мог не смущать пафос «Артиллерии», особенно в заключительных строфах. Монументальная фигура Верховного, «несравненного защитника» обреченных на смерть солдат, высоко взнесенного над панорамой праздничной и нарядной московской толпы, наводила на мысль о «культе», о прославлении того, чьи преступления были развенчаны и осуждены во второй половине 1950-х. Этот пафос казался ложным, и многим (возможно, и самому Левину) хотелось его приглушить или попросту устранить. В позднейшем варианте, который стал ныне хрестоматийным, имя Сталина вообще отсутствует.