Дождливые дни - Андрей Ханжин

Андрей Ханжин (Литтл)

Дождливые дни

И если это жизнь — то не найдётся на земле ни одного человека, который в тайниках души своей, где-то там, глубоко внутри, не желал бы скорейшей собственной смерти. Это желание, эта тайная тёмная страсть проявляется, конечно, не сразу, иначе мы удавили бы себя еще в сладком младенчестве. Но в детстве смерти нет. Ненависть жизни блокируется жаждой познаний. Капкан ещё защёлкнут. Но вот повороты тяжёлого ключа знаний — и всё, что мы постигаем, с каждым мгновением, с каждым забитым в подкорку байтом опыта приближает нас к разочарованию. А ещё позже — и это неизбежно — к чудовищному внутреннему опустошению.

Некоторые, особенно чувствующие эту свистящую пустоту, пытаются совершить побег из или от собственного погибающего Я. Смешно и печально. Одновременно и смешно и печально. Горькая улыбка королевского шута.

Люди бросаются на поиски иррациональных доктрин, люди ищут бога. Бога в себе, бога вне себя, в эмоциях, в чувствах, в стихах, в инстинктах, заложенных дикой природой в нервной системе, раздражённой до приступов сентиментального слезотечения… или спиваются как индейцы — по русской традиции. Или кайфуют — нарушая и традицию, и уголовный кодекс. Замешиваешь в ложке щепочку коричневого афганского порошка в комочках, подносишь зажигалку, чиркаешь, и вот он — пузырящийся парадиз для уличных героев новостроек. И героинь. И героин. Первый укол — и ты счастлив, потрясён и бесконечно счастлив. Но дьявол в том, что счастье живёт только в первом уколе. Все последующие инъекции — не более чем тщательная попытка вернуться в то первое, ослепительное мгновение, когда от пяток к сердцу поднималась волна несвойственного человеку состояния, иллюзорность блаженства. Но так бывает только первый раз. Один раз. И жаль, если не умер сразу.

Похоже на любовь. На первую любовь. На первую и на, увы, последнюю любовь, потому что любовь ослепляет человека лишь однажды. Потом — иммунитет и пошлость. И всё, что происходит после расставания, все дальнейшие попытки отыскать объект нежного вдохновения — это тщетная надежда на возвращение или хотя бы на отголосок того первого, обжигающего сердце чувства. Флэшбэк возможен. Да, возможен. Короткая искра. Но это уже не любовь. Это стопка тёплой водки на утро после бешеной попойки — сначала окрыляет и начинает казаться, что эйфория завернула обратную петлю, что прозрение равно ослеплению… Но вместо откровения наваливается мутное, вялое, жирное и тяжёлое бессилие. Красивая, допустим, красивая мягкая игрушка спит на твоём плече. От неё пахнет ребёнком. Так пахнут только те женщины, в которых влюблён. Но, поверьте, трудно быть оптимистом там, где все ожидают конца света. И выживший Ромео отдан на растерзание. И может быть француз, ну почему же, способен легкомысленно увлечься случайной мадмуазель и дожить с нею до конца дней своих в романтической радости… Может быть. Но русский — вряд ли. Скоро гибель. Разумеется, не так скоро, чтобы застать врасплох отдельно взятую человеческую душу, но всё равно ведь — будущего нет.

No future.

Это не создатель «Sex pistols» провозгласил, и не Бодлер продекламировал. Улыбающиеся конопатые славяне так живут, с таким мироощущением. Только миг. Потому наши средства всегда оправдывают цель. Только миг. Вечное сейчас. И по-другому здесь никогда не было и никогда не будет. Хоть помазанник ты божий, хоть художник в федеральном розыске, пытающийся продать девять пистолетов «CZ — 75» по три штуки баксов за каждый.

Я перестал быть рабом жизни в тот момент, когда в меня впервые выстрелили. Произошло это в Киеве, в подземном переходе под площадью Льва Толстого. Стреляли в спину. Из «Макарова». Длинная, выложенная черным кафелем труба с колоннами посередине. Сзади выход из метро, впереди ряд подземных магазинов и кафетерий. Пульсирующая — как в кибердансинге — трубка лампы дневного освещения. Не страшно. Когда не знаешь, не страшно. Наполненное выстрелами пространство, единожды услышав этот звук, уже ни с чем его не перепутаешь, даже в акустическом преломлении подземки, и — тепло в спине. Всё. Пуля прошла навылет, чуть зацепив ребро, две дырочки — входная и выходная. Смерть постучалась по правой лопатке, наглядно разъясняя всю иллюзорность и надуманность ценности человеческой жизни.

И снова стал рабом, когда впервые выстрелил сам, потому что свобода — это открытая возможность быть убитым. Путь воина. А рабство всегда подразумевает продолжение жизни любым путем. Теперь не осталось ничего, кроме пустоты, всё сожравшей пустоты. Почти Луцилий до писем Сенеки.

Хорошая машина «CZ — 75». Калибр 9мм, начальная скорость полёта пули 420 м/сек, обойма на 15 зарядов. Патроны НАТОвские — «пробеллум» или «лугер». Тяжёлый, правда, пистолет, но с очень удобной рукояткой. Ещё из минусов — магазин фиксируется кнопкой и, бывает, выпадает от случайного нажатия: рукой задел или ещё как зацепил. Но, в общем — вещь! У этого «чезета» есть ещё автоматическая версия — «CZ — 75 automatic». О!!! Обойма увеличена до 25 патронов, предохранитель врубается только при взведённом курке. Запасная обойма загоняется под ствол, как ручка — автомат, натурально! Затяжные городские бои вести — то, что надо. Говорят, Абу аль Валиа с таким не расставался, пять штук зелёными за него в Пакистанском ущелье отвалил. Цены — как в Москве. Здесь, в Питере, дешевле.

Ну да, в Питере… На углу Стремянной и Марата. В городе пусто. Пустое питерское воскресенье. Часов десять утра. Провинциальная благодарность.

Стволы эти чешские достались мне, если можно так сказать, случайно. В самом начале Суворовского проспекта, в коммунальной квартире, жил перекупщик Юха — из бывших советских ещё фарцовщиков. Бритые виски, штаны-бананы. Отсидел за валюту, откинулся, страна усохла и переименовалась, дефицита нет, джинсы, правда, продаются в тех же уличных туалетах, но уже переоборудованных под коммерческие точки. Всё легально. Валютные обменники на каждом углу. Прежняя профессия накрылась медным тазом. Почему «медным тазом»? Так говорят. А что, хорошее выражение, ёмкое, пусть и сильно поношенное. Короче, Юха проиграл в лагере глаз и носил повязку, как капитан Сильвер, которого боялся даже сам Флинт. Юху не боялся никто. Впрочем, лагерь пошёл ему на пользу. После отсидки Юха занялся благородным бизнесом — стал торговать оружием. Начинал, кажется, с тротиловых шашек… Ещё раз отсидел. Трёшку. И вернулся в бизнес помудревшим и будто бы даже просветлённым. Курил план и толкал питерским гангстерам стволы. Почти Будда.

Меня познакомил с ним Саня Аксёнов — он же Рикошет — они знали друг друга ещё со времён старого «Сайгона» и «Н4/В4». Рикошет частенько к нему раскуриться наведывался. Джа. Принципиально слушали старые виниловые пластинки — «Velvet underground», «МС-5» — как раз то, что надо старым ленинградским бесам. Вот и я к нему захаживал. Каждый раз, оказавшись в Городе-на-Неве, выбредал к большому серо-голубому дому на Суворовском, ввинчивался в хитрую подворотню, и прямо перед помойкой — дверь, второй этаж, три коротких звонка… Чёрт! Тут же — семидесятилетняя коряга в очках на засаленной от волос резинке: «К кому, милай?»

— Давай, давай, вали отсюда, старая! — Бабка чудовищным зайчиком немедленно отпрыгивала к стене и бубнила в спину: «На хлебушек бы подкинул, будёновец». Обычно хватало полтинника. Бабка молниеносно выхватывала деньги и тут же становилась на шухере — из кухонного окна просматривался весь двор.

Бабку звали Чеснок. Ну, в общем, похоже.

Комната Юхи — чулан с окном.

У каждого своя судьба. И жизнь — пересечения, вторжения, роковые случайности, нечаянные и страшные ошибки. Все живут для того, чтобы однажды умереть. Поэтому — все одиноки. Как говорил Эспинас, для умирания не собираются вместе. Вместе собираются те, кто думает, что жизнь имеет смысл. Наивные, они непременно желают что-нибудь спасти: тушканчиков от вымирания или отечество от распада. Но, как показывает историческая практика, спасители отечества опасны для народа. Хотя у каждого своя судьба.

Когда я вошёл в Юхину комнату, мне показалось, что его земная судьба завершилась. Нет, трупа не было. Но было свистящее ощущение пустоты, той пустоты, которая остаётся после ухода, окончательного ухода человека, которого, нет, конечно, не любил, но всё же понимал. Я понимаю Юху. Судьба его была мне безразлична.

Занимавший половину комнаты диван, застеленный синим пледом в шотландскую клетку, с прожжёнными дырочками от упавших конопляных кропалей. Этажерка с книгами: «Тропик Рака», «Механический апельсин» на украинском почему-то языке, «Бизнес со скоростью мысли», «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», ещё какая-то хуйня вселенского масштаба. На полу — дырявые тапочки, вертушка «Электроника» и медный пакистанский кальян «Made in Pekhavar». Аллах Акбар! На вертушке, покрытый слоем двухнедельной пыли, диск «Joy Division». Хотя, почему именно «двухнедельной»… Я в пыльных слоях плохо ориентируюсь. Просто так показалось. А может Юха повесился? Наслушался Кёртиса и повесился. В сортире на Финляндском. А?