Без злого умысла - Николай Псурцев

Николай Евгеньевич Псурцев

Без злого умысла

Повесть

Все ключи, которые слесарь принес с собой, были уже опробованы, но массивные импортные замки держали дверь одноэтажного кирпичного домика намертво. Он бросил в сердцах ключи в маленький потертый чемоданчик, они звякнули жалобно и затихли. Слесарь нехотя вынул дрель, тяжело вздохнул, обернулся к стоявшим у изящной, кокетливой калитки людям, обвел их всех недобрым, укоризненным взглядом и сумрачно проговорил:

— Торопня до добра не доведет. Молодые вы, вот что. Могли бы хозяйку дождаться, она бы вам все ключиком и открыла бы. Жалко ж красоту такую буравить!

Мохов внимательно оглядел дверь. Для этих мест, для города, она выглядела, конечно, непривычно. Ладно сработанные изящные завитушки инкрустации будто ажурной вышивкой покрывали поверхность двери. Красиво, что верно, то верно. Но Мохову не хотелось, да и нельзя было объяснять слесарю, что хозяйку этапируют сейчас из Москвы и сюда, в далекий сибирский городок, она прибудет не раньше чем через четыре дня, а обыск надо провести немедленно. Поэтому он только пожал плечами и сказал устало и тихо:

— Делайте, пожалуйста, что вас просили. У нас времени в обрез.

Слесарь оскорбленно поджал губы и вонзил дрель сантиметрах в пяти выше первого замка. Работал он споро и зло. Кряхтел, ругался, а то вдруг ласковой скороговоркой заговаривал с замками, будто успокаивал неугомонного капризного ребенка. Наконец дверь распахнулась, и прежде чем Мохов, сотрудники и понятые перешагнули порог, слесарь изогнулся в шутовском поклоне и проговорил с издевкой в голосе:

— Проходите, гости дорогие.

Неожиданно для всех Мохов склонился к самому лицу малорослого слесаря и процедил сквозь зубы, глядя враз побелевшему мужчине в глаза:

— Попридержи язык, Сивый. Лишнее говоришь. Забыл, видать, беседы наши. Завтра зайдешь поутру! Шагай!

Слесарь мотнул головой, будто его душил тугой воротничок, ловко собрал чемоданчик и торопливо, не оглядываясь, засеменил к калитке.

— Ты его знаешь? — спросил Мохова следователь Варюхин, высокий, спортивный, с холеным белокожим лицом, в очках с тонкой круглой оправой — ни дать ни взять выпускник Кембриджа.

— Сажал его в семьдесят восьмом, как я только в розыск пришел, — кивнул Мохов. — Щипач он. Классный карманник был. Впрочем, слесарь из него тоже знатный вышел, ты сам видел. После последней ходки дал себе слово, что к карману больше ни-ни, и вроде держится. Но нашего брата он не жалует, — Мохов усмехнулся, — ишь как раскривлялся. Ничего, я его повоспитываю завтра.

Интерьер дома был роскошный, словно с картинки рекламного проспекта. Гарнитур в гостиной на гнутых ножках, белый, будто воздушный, предметов семь, не меньше. На ворсистом, упруго пружинящем ковре — разноцветные пуфики, низкие столики, на них вазы хрустальные, искрящиеся. Еще ваза огромная с искусственными камышами на полу. Мохов удивленно покачал головой. Да, чересчур, пожалуй, для простой парикмахерши.

Где и что искать в этом доме, Мохов знал уже два часа назад, когда заместитель начальника отдела по оперработе Латышев ознакомил его с телефонограммой, полученной из Москвы. Хозяйку дома парикмахершу Росницкую задержали с поличным в момент продажи соболиных шкурок группе лиц, которых уже «водили» работники МУРа. Росницкая призналась, что продавала шкурки в Москве не первый раз и имела там постоянный канал сбыта. Шкурки ей передавал ее сожитель, водитель отдела сельского хозяйства райисполкома Юрий Куксов. После получения телефонограммы решено было сразу же задержать Куксова, но в городе его не оказалось. Неделю назад он рассчитался на работе и отбыл в неизвестном направлении. Куксов был объявлен в розыск. Росницкая показала также, что у нее дома в тайнике в подвале спрятано еще полтора десятка ценных шкурок.

И поэтому всего лишь через несколько минут после начала обыска в кирпичной стене подвала Мохов обнаружил тайник. В глубокой черной нише стоял похожий на саркофаг массивный, подбитый металлическими уголками деревянный ящик, выкрашенный в зеленый цвет. Его притащили в комнату и вскрыли. Он был доверху набит шкурками.

— Выплыли наконец, — Варюхин торжествующе потер руки.

— Нет, правы древние, не бывает нераскрываемых преступлений. Четыре месяца эта кража со склада у меня висит, и вот, пожалуйста.

— Не обольщайся, — заметил Мохов, вороша ласкающий пальцы мех. — На шкурках, как и указывалось в шифротелеграмме, нет регистрационного штампа.

— Так что же? — охотно откликнулся Варюхин. — Я уже думал об этом. Во-первых, на складе могли ошибиться при описи похищенного. Это я еще раз перепроверю…

— Вряд ли, — отрицательно покачал головой Мохов.

— Во-вторых, — не обратив внимания на слова Мохова, продолжал следователь, — это мог быть неучтенный, левый товар. Тогда мы зададим задачку ОБХСС, пусть покопаются, а в-третьих, мы вышли еще на одну кражу или браконьеров — тоже неплохо. Так что как ни говори, а мне все это нравится. — Он запнулся на мгновение, виновато посмотрел на Мохова и объяснил: — Я имею в виду задержание Росницкой.

— Оптимист, — усмехнулся Мохов.

— Если бы в Москве ее не задержали, так и роскошествовала бы эта дрянь у нас под носом, — разглядывая обстановку комнаты, заметил оперуполномоченный Пикалов. На его крупном розовощеком лице застыло выражение неприязни. — Почему мы не имеем права спросить у таких вот, как она, на какие деньги сие добро приобретено, не на чаевые же в парикмахерской…

— А если ей бабушка оставила, возлюбленный подарил, дядюшка любимый завещал… — подал голос Варюхин. Он уже устроился за низеньким столиком с протоколом обыска.

— Выяснить, кто этот возлюбленный, чем занимался дядя, откуда у них такие доходы, — не унимался Пикалов.

— Стоп, Виктор Михайлович, — остановил его Мохов. — Давай сначала делом займемся. — Он обернулся к понятым и монотонно, словно проговаривая заученный текст, еще раз объяснил им их обязанности.

Пожилые муж и жена из соседнего дома молча кивнули и с нескрываемым интересом стали следить за действиями работников милиции.

Варюхин уже заканчивал протокол, когда Мохов спросил его:

— Карманы одежды в гардеробе обыскивали?

— Не успели, — ответил Варюхин, не отрываясь от бумаги.

Вещей в шкафу было много. Пестрели яркие модные платья из тонкой ткани, кожаные, замшевые, вельветовые жакетики, строгие изящные костюмы. «В день по три раза можно туалеты менять», — прикинул Мохов. Большинство карманов оказались пусты. Лишь в некоторых были надушенные кружевные платочки, какие-то таблетки, клочки ваты. Но вот в заднем кармане голубых летних джинсов пальцы наткнулись на скомканный листок белой бумаги. Мохов развернул его. Жирно и отчетливо отстукано было на машинке: «147.Ж.11 59. Сегодня вечером. Сожги». Подпись отсутствовала. Что ж, неплохо, это уже кое-что, какая-никакая, а зацепка. Надо будет попробовать установить машинку. Хотя, впрочем, записка эта, может, и не имеет никакого отношения к шкуркам, к Росницкой и к ее преступной деятельности. Но проверить надо. Сложно это будет невероятно, но надо. Таковы правила, таков закон, такова его, Мохова, работа. Он хотел было уже повернуться, окликнуть Варюхина, обрадовать его, но неожиданно для себя замер, едва шевельнув плечом. Вспомнил вдруг, что споткнулись его глаза на чем-то, когда читал записку, что-то знакомое почудилось ему в этих черных крупных буквах, вернее, в одной букве или в двух. Он знал, что зрительная память у него отменная, он помнил почерки всех своих знакомых; на занятиях по криминалистике порой повергал в изумление преподавателей уверенной без экспертиз, на глазок, идентификацией шрифтов: машинописных, газетных, издательских… Он просмотрел записку еще раз, просмотрел внимательно каждую букву, цифру, точку, каждый хвостик и завиток. Сдвинул брови, припоминая. И вдруг кровь отхлынула от лица. Ведь это же… Мохов с силой провел пальцами по лицу. Нет, не может быть. Он ошибся.

Букву «и» наискосок слева направо делила тонюсенькая, с волосок, полоска, а цифра «пять» походила скорее на шестерку. Шрифт, видимо, долго не прочищали, и нижняя дужка цифры соприкасалась с верхней вертикальной чертой… Подобные огрехи можно было встретить у любой, даже самой ухоженной машинки; подобные, но не именно такие.

— Нашел что-нибудь? — спросил Варюхин, хрустко потягиваясь. Он почти уже закончил протокол и был очень доволен этим.

Мохов вздрогнул.

— Нет, ничего особенного, — не оборачиваясь, с деланным равнодушием ответил он. И тут же изумился своим словам. Он произнес их невольно, не отдавая себе отчета, и лишь через мгновение понял ясно и четко — он сказал так, чтобы потянуть время, чтобы все как следует обдумать и решить. Решить, отдавать записку или незаметно сунуть ее в карман. Держа в кулаке правой руки такой маленький, невесомый и такой тяжелый бумажный комочек, он опять стал рыться в уже обысканных карманах. Опять надушенные платочки, таблетки… Нежный аромат французских духов теперь резко бил в ноздри и вызывал отвращение. Запаха новой одежды, показалось, как не бывало, горько пахнуло затхлостью и нафталином, яркие цветастые платья поблекли, потемнели, или это в глазах у него потемнело. Он тряхнул головой. Да что же это такое? Как он мог даже подумать о сокрытии записки. Он — человек, чье ремесло карать зло и восстанавливать справедливость. Затмение нашло, право слово. Теперь, слава богу, все в порядке. Он вздохнул, повернулся, шагнул к Варюхину, разжал кулак, бумажка бесшумно опустилась на бланк протокола. Все, совесть его чиста.