Истории обыкновенного безумия - Чарльз Буковски

Чарльз Буковски

Истории обыкновенного безумия

Пушка ради квартплаты

у Дюка была дочка, ее назвали Лалой, и ей исполнилось четыре, она была его первым ребенком, а иметь детей он всегда боялся, ведь дети когда-нибудь могли бы его убить, но теперь он сошел с ума, и она его восхищала, она знала все, о чем думал Дюк, от нее к нему, от него к ней протянулась ниточка.

Дюк с Лалой ходили по магазину, они непрерывно болтали, безостановочно, говорили они обо всем, она рассказывала ему обо всем, что знала, а знала она очень много, инстинктивно, а Дюк многого не знал, но то, что мог, ей рассказывал, и не зря. им было очень хорошо вдвоем.

— что это? — спросила она.

— это кокос.

— а внутри что?

— молоко и жвачка.

— а зачем они там?

— просто им хорошо там, и жвачке, и молоку, им хорошо внутри этой скорлупы, они говорят себе: «до чего же нам здесь хорошо!»

— почему же им там хорошо?

— там всем было бы хорошо, и мне тоже.

— нет, тебе вряд ли. изнутри, оттуда, ты не мог бы водить машину, ты не мог бы видеть меня изнутри, изнутри ты не мог бы есть яичницу с грудинкой.

— яичница с грудинкой — это еще не все.

— а что — все?

— не знаю, может, нутро солнца, только замороженное.

— НУТРО СОЛНЦА?.. ЗАМОРОЖЕННОЕ?

— ага.

— а каким будет нутро солнца, если его заморозить?

— ну, солнце считается огненным шаром, ученые вряд ли со мной согласятся, но, по-моему, оно будет выглядеть примерно так.

Дюк взял с полки плод авокадо.

— здорово!

— ага, вот это и есть авокадо: замороженное солнце, мы едим солнце, а потом ходим, и нам тепло.

— а в том пиве, что ты пьешь, тоже есть солнце?

— конечно.

— а во мне солнце есть?

— больше, чем в ком-либо еще.

— а внутри тебя солнце, по-моему, БОЛЬШОЕ-ПРЕБОЛЬШОЕ!

— спасибо, любовь моя.

они еще походили и сделали все покупки. Дюк ничего не выбирал. Лала наполняла корзину всем, чего ей хотелось, попадалось и кое-что несъедобное: воздушные шары, цветные карандаши, игрушечный пистолет, космонавт с парашютом, который раскрывался у него за спиной, если зашвырнуть его в небо, космонавт просто классный.

кассирша Лале не понравилась, она смерила кассиршу весьма серьезным неодобрительным взглядом, бедная женщина: все лицо изрыто и опустошено — она была ходячим фильмом ужасов и сама об этом даже не догадывалась.

— здравствуй, милочка, — сказала кассирша.

Лала не ответила. Дюк на этом и не настаивал.

они заплатили и направились к машине.

— они берут наши деньги, — сказала Лала.

— да.

— а потом ты должен ночью ходить на работу и зарабатывать новые деньги, я не люблю, когда ты ночью уходишь, я хочу играть в маму, я буду мамой, а ты сыном.

— годится, я уже сын. ну, что скажешь, мама?

— годится, сынок, а ты машину водить умеешь?

— попробую.

потом они сели в машину, поехали, какой-то сукин сын задел Дюков дроссель, а когда они поворачивали налево, попытался их протаранить.

— сынок, почему люди хотят ударить нас своими машинами?

— это потому, что они несчастливы, мама, а несчастным людям нравится портить вещи.

— а счастливые люди бывают?

— есть много людей, которые притворяются счастливыми.

— зачем?

— просто им стыдно и страшно, но не хватает духу в этом признаться.

— а тебе страшно?

— у меня хватает духу признаться в этом только тебе — я так адски напуган, мама, что каждую минуту боюсь умереть.

— может, тебе нужна твоя бутылка, сынок?

— нужна, мама, но давай потерпим до дома.

они поехали дальше, на Норманди свернули направо, когда сворачиваете направо, им вас труднее ударить.

— ночью тебе опять на работу, сынок?

— да.

— почему ты работаешь по ночам?

— ночью темнее, люди меня не видят.

— почему ты не хочешь, чтобы люди тебя видели?

— если увидят, меня могут схватить и посадить в тюрьму.

— что такое тюрьма?

— всё — тюрьма.

— я — не тюрьма.

они поставили машину и внесли в дом продукты.

— мама! — сказала Лала. — мы привезли продукты! замороженные солнца, космонавтов, все-все-все!

мама (они ее называли «Мэг») — мама сказала:

— отлично, потом Дюку:

— черт побери, жаль, что сегодня тебе нужно идти, у меня нехорошее предчувствие, не уходи, Дюк.

— это у тебя-то предчувствие? голубушка моя, у меня это предчувствие каждый раз. без него никогда не обходится, я должен идти, иначе нам крышка, малышка все подряд побросала в корзину, от икры до мясных консервов.

— боже мой, ты что, не можешь присмотреть за ребенком?

— я хочу, чтобы она была счастлива.

— она не будет счастлива, если ты угодишь в каталажку.

— слушай, Мэг, при моей профессии приходится учитывать и такую возможность, никуда не денешься, и не о чем тут говорить, я ведь уже оттянул один срок, и мне еще повезло куда больше, чем многим.

— а может, заняться честным трудом?

— у штамповочного пресса, детка, стоять не подарок, к тому же честного труда не бывает, все равно дело кончается смертью, а я уже ступил на собственную дорожку — я, можно сказать, дантист, удаляю обществу зубы, больше я ничего не умею, уже слишком поздно, а ты знаешь, как относятся к тем, кто сидел, знаешь, как с ними поступают, я тебе уже говорил, я…

— да знаю я, что ты говорил, но…

— но, но, но-о, но-о-о-о! — сказал Дюк. — дай мне договорить, черт тебя подери!

— договаривай.

— эти хуесосы-промышленники, что живут в Беверли-Хиллз и Малибу, паразитируют на рабах, эти парни специализируются на «перевоспитании» преступников, бывших заключенных, оттого и кажется, будто эта дерьмовая система условно-досрочного освобождения пахнет розами, это же надувательство, рабский труд, в советах по надзору за условно освобожденными это знают, они это знают, знаем и мы. экономим деньги для штата, работаем на чужого дядю, дерьмо, всё — дерьмо, всё. они заставляют тебя трудиться втрое больше обычного работяги, а сами обкрадывают всех и каждого в рамках закона — продают всякий хлам в десять, а то и в двадцать раз дороже фактической стоимости, но все в рамках закона, их закона.

— черт побери, я уже столько раз это слышала…

— и черт тебя побери, если ты СНОВА этого не услышишь! думаешь, я ничего не вижу, не чувствую? думаешь, мне не стоит об этом говорить? даже собственной жене? ты ведь, в конце концов, мне жена? мы ведь ебемся? живем-то мы вместе, верно?

— тебя-то наебали, это точно, а теперь ты плачешься.

— отъебись! я совершил ошибку, допустил техническую погрешность! я был молод и не разбирался в их дерьмовых трусливых законах…

— а теперь пытаешься оправдать собственную глупость!

— вот это здорово! мне это НРАВИТСЯ, женушка, да ты просто пизда. пизда. всего лишь пизденка на ступенях белого дома, настежь распахнутая, заразная…

— ребенок слушает, Дюк.

— прекрасно, я все-таки договорю, ты — пизда. ПЕРЕВОСПИТАНИЕ, ну и словечко, ну и кровопийцы эти хуесосы из Беверли-Хиллз. их жены слушают в Музыкальном центре Малера и занимаются благотворительностью, не облагаемой налогом, и при этом «Лос-Анджелес-таймс» включает их в десятку лучших женщин года, а известно тебе, что с тобой делают их МУЖЬЯ? выматывают тебя на своем паршивом заводике, как собаку, урезают тебе зарплату, прикарманивают разницу, и попробуй возникни! кругом сплошь дерьмо, неужели никто не видит? неужели никто НЕ ВИДИТ?

— я…

— ЗАТКНИСЬ! Малер, Бетховен, СТРАВИНСКИЙ! заставляют тебя работать сверхурочно за гроши, то и дело, черт подери, подгоняют, пинки под твой исхлестанный зад так и сыплются, а стоит тебе проронить хоть СЛОВЕЧКО, как они тут же бросаются звонить инспектору по надзору: «сожалею, Дженсен, но я должен сказать, что ваш поднадзорный украл в кассе двадцать пять долларов, а мы ведь тоже начали было ему доверять».

— так какой же справедливости хочешь ты? господи, Дюк, прямо не знаю, что делать, тебе бы только пустословием заниматься, напьешься и твердишь мне, что Диллинджер был величайшим человеком на свете, откинешься в своем кресле-качалке, пьяный в стельку, и орешь что-то про Диллинджера. а я, между прочим, тоже живой человек, выслушай меня…

— да ебал я этого Диллинджера! он умер, справедливость? нет в Америке справедливости, существует только одна справедливость, спроси семью Кеннеди, спроси мертвых, да любого спроси!

Дюк встал с кресла-качалки, подошел к стенному шкафу, порылся под коробкой с елочными игрушками и достал пушку, сорок пятого калибра.

— вот она. это и есть единственная справедливость в Америке, это единственное, что понятно любому.

он помахал треклятой штуковиной.

Лала играла с космонавтом, парашют раскрывался плохо, все было ясно: надувательство, очередное надувательство, как и чайка с мертвенным взором, как шариковая авторучка, как Христос, пытающийся докричаться до Папы по оборванным проводам.