Круги по воде. Январь 2006 – август 2008 - Наталья Горбаневская

Наталья Горбаневская

Круги по воде. Январь 2006 – август 2008

«Губы льются и поются…»

Губы льются и поются,обе гулом отобьютсяот обрушившихся стен,обе – бэби в колыбелигонобобелью без цели,без эстрад и прочих сцен,

обе – ягода-малина,от изломанного тынаотдаваясь эхом эх,обе – клюква, обе – кряква,обе – пенная Арагва,раздувающийся мех

целокупного органа,хроматическая гаммаот ларька недалеко,не модель и не программа,но штандарт и орифламма…Значит, дышится легко

этим грязным мыльным губкам,этим гулким медным трубкам,сочлененным между до —до концерта-представленьяи до светопреставленья,до-ре-ми и ми-ре-до.

«Кочерыжка водокачки…»

Кочерыжка водокачки,точно витязь у распутья,а за пазухой в заначкепирожок и в нем капуста,

чтобы съесть на поле битвы,чтобы схавать умилённобез воды и без поллитрыовощное теста лоно,

чтобы лук не перепрягся,чтоб копье не затупилось,чтоб ворона, точно клякса,с водокачки не спустилась

доклевать сухие крошки,выклевать пустые очии на все на три дорожкикаркать, каркать что есть мочи.

«Кто видел англичан…»

Кто видел англичан,ушедших по-английски?Кто знал и различалзакуски и загрызки?

Кто на своем векуво сне не змружил века?Кому на всем скакубил колокол-калека?

Кому, о ком, о чемзастольный и застойный,в толпе к плечу плечоммолчит мой город стольный?

Свобода воли

Почти поэма

1.

Этот год начинался хореями,хоровым музицированьем,это пчелы роились и реялине ко времени и не по временигода.

Это снова менялась погода,падал снег и истаивал, нем,эта холода-голода нота,эта белая глухонемóтав Лютеции.

Как до блюда додатые специи,дадаисты сбивались кружком,потрясая жирком и брюшком,и гласили друг другу концепциио сакральном и о мирском

на своем языке, разумеется,если он у них вправду имеется.Год едва отошел от началаи едва устремился вперед,но уже поглядеть на мочалона колу собирался народ,и прещедрая власть назначалакому кнут, кому пряника в рот,

медового пряничка, мятного,а кому и кнута непечатного.

2.

«Этот год» – это время. А место?А место, увы, неуместно,я качаюсь на проволке меж,и растет из словесного теста,где словам (а не мыслям) не тесно,тот истаявший снежный рубеж,что и служит мне проволкой шаткой,смотровою площадкой.

Погляди в смотровое окно,за стеклом и свежо, и мокрó,и само оно накрененок горизонту, и к синему бору,и к лошадке размером в перо,торопящей телегу-шкатулкуи, теряя колесную втулку,не охочей до разговоруни о чем.Этот год был ни шаткий, ни валкий,не стучал по засову ключом,но ятвяги, жемайты, сувалкине томились, как мы, в раздевалке,не сходились послушать оркестр,их речей отголоски ни жарких,ни прохладных, как наши, окрестне ложились – речей их, ни жалких,ни величественных,

– на пустые леса и поляны.Этим роком, на них излиянным,сам себя ударяешь под дых,сам себе уготовуешь рокна качелях Запад-Восток,где повисли два красных флажка,серпомолот и свастика,и нещадная рока рукане сжимает ластика,того ластика, что на просторхрабро вышел и лишнее стёр.

Были б раньше не шатки, а валки,то и прусы, ятвяги, сувалкимогли бы стоять в раздевалкевместе с нами за шубами, польтамии на вешалку сданными кольтами,получать от налогов повесткии на Русь посылать эсэмэски.

3.

В свете сумерек, в утреннем блескенад пожарищем века вишу,косоглазо зыряя наружу,что ни сделаю, что ни решу– всё садится в глубокую лужу,но и мятным головокруженьемя зато себя не оглушу.Не рифмуйте бессмертную душус этим новым, медовым глушеньем,этим пряником в виде кнута(и наоборот).

«Глубóкоуважаемый…»

Глубóкоуважаемыйвагоноуважа…катаючись трамваями,не сесть бы на ежа,

не скушать бы ужа,с угрём нечайно спутав,пока углём беспутнымне греется душа,

пока она трамваями,одевшись плотью, ездит,пока в бесснежном маревеглядит себя без лести

и, да, без снисхожденья,претензий и обидсебя она глядит,и этот скорбный видв парах самосожженья

заслуживает нашегомолчания, да-да,и ты ее не спрашивай:зачем? почём? куда?

«Выхожу с Восточного вокзала…»

Выхожу с Восточного вокзалаи с восточным распростясь морозом.Заумь – безумь, я уже сказала,но она же, если хочет, розумь,

но она же мотыльком по розам,утюжком по грёзам поизмятым,вопреки угару и угрозам,вопреки таблеткам сердцемятным,

вопреки самой себе… О заумь,о Котаумь с зелеными глазаумь,так дерзайся, только не слезайсяс поезда, где едешь в виде зайца.

«Что это…»

Что этозашепталона ветке через окно,не посмело, не щебетало,тем более не свистало,что это – или кто?

Это весна, равноденствие,это зима, зиме, зимы кончается срок,и она выходит на волю, на дальний,самый дальний восток,и чем дальнéй, тем печальней.А весна сбивается с ног,

смывает остатки сугробов,вымывает останки гробов,ибо час Воскресения пробилв выходные отверстия белых лбов,

ибо Бог – это вправду любовь,но себя ко всему приготовь.

«Ни хвостиков, ни черточек, ни точек…»

Ни хвостиков, ни черточек, ни точек,емеля нам выравнивает почерк,и спросишь: «Как жена?» – а выйдет «зона»,и держишь сам себя за фармазона,который был исходно франкмасоном,умом не сонным, духом не бессонным,душой не чутким и несклонным к шуткам,давно отправленным ко всем анчуткам.

Поставь на переписку знак товарный,и верный росс пойдет, как лях коварный,извертываться, врать и лицемеритьи самому себе уже не верить,не доверять рефлексам и привычкам,ключам в кармане, спичкам и отмычкам,влюбленностям заречным и заморскими давним радостям консерваторским.

Поставя копирайт на переписку,ты сам себя переберешь по списку,по перечню, где уши-руки-ногигуляют парами, за ними по дороге– как зэк со шконкой – печенка с селезенкой,и все одето кожицею тонкой,которой так недолго надорватьсяи обнажить… – и обнажиться, братцы!

У переписки, пересвиста птичья,ни замысла (а значит, и величья),ни умысла (на подрыв и сверженье),ни помысла (как выйти из окруженья),ни мысли, хоть бы вялой и небойкой,и только рифмы ходят парой или тройкой.

«Неистовствуй и истину гласи…»

Неистовствуй и истину гласитак истово, как некогда, как встарь,и помни, что веселие Руси —ложить людей как жертву на алтарь.

«Господи, услыши мя…»

Господи, услыши мя,я тебе не лишняя.– Слышу, доню.Не прошу переменитьэту дёрганую нить,мою долю.

Что захочешь – Сам подашь,как подал мне карандаши тетрадку.Господи, услыши мя,чтоб не вышло из менябеспорядку.

«Распаянный бульвар…»

Распаянный бульварлудильщик не поправит,сухое солнце плавитбессильный Вавилон.Жую, как в детстве, вар,пока в зубах настрянет,пока в ушах стреляетнеслышный перезвон.

Забравшись на Парнас,как нимфа, загораю,загубленному раювчерашняя сестра.«Помилуй бедных нас»шепчу – и оступаюсь,и тут же просыпаюсь(такой вот сон с утра).[1]

«Кто там стучится в висок, но снаружи…»

Кто там стучится в висок, но снаружи,рушится мой герметический череп,через растрещины глубже и глушегрузный паром ударяется в береги удаляется снова и снова,сном или явью, явью ли, снами,с нами отходит от брега родногопрямо на дно, под зеленое знамя.

Знаешь ли, знаем ли, знаю ли, кто тамкодом выстукивал в кости височнойточный маршрут к недоступным высотам,сотовым медом текущим, к заочнойставке и с летом, и с веком, и к рекаммлеком бегущим, и травам подводным,смертным грехам и прощенным огрехам,к точке, где станешь навеки свободным.

Конец ознакомительного фрагмента.