Тревога - Александр Туркин

А. Г. Туркин

Тревога

Лѣсъ стоналъ…

Это было поздней осенью, когда старый Уралъ дышетъ угрюмымъ мракомъ и холодомъ. Непривѣтливъ онъ въ это время! Вершины горъ тонутъ въ сырыхъ и лохматыхъ тучахъ. Контуры ихъ сливаются съ далью слѣпо и тускло, не такъ, какъ весной, когда линіи косматыхъ великановъ изящны и нѣжны, будто чистыя колонны въ храмѣ… Старый Уралъ дикъ осенью, какъ медвѣдь, который собирается лечь въ берлогу. Съ утра онъ жмурится и жмется въ каменныхъ ущельяхъ, гдѣ живутъ и таятся невидимыя лѣсныя силы. И моросить Уралъ мелкимъ, назойливымъ дождемъ. Но бываетъ, что онъ гремитъ бурей. Тогда онъ прекрасенъ…

Послушайте… Изъ самой глубины горъ вдругъ выбѣжалъ вѣтеръ. Размахнулся — и сталъ на минуту, точно запутался въ каменистыхъ оврагахъ. Но чуткія, настороженныя деревья вздрогнули. Запѣли вершинами и разбудили душу тоской по жизни и волѣ. Странная вещь! Вамъ тоже хочется запѣть съ ними…

Играетъ звончѣе вѣтеръ. Все дальше бѣжитъ онъ, и шире у него размахъ. Все громче лѣсной голосъ. Вотъ треснуло сухое дерево. Жалобно, какъ струна, зазвенѣла рѣка, стиснутая утесами… О чемъ она? Еще немного — и вы слышите сплошной ревъ и грохотъ. Это — буря, это — ея крикъ. И душа у васъ бьется, какъ вольная птица…

Молодой штейгеръ желѣзнаго рудника, Аркадій Иванычъ, сидитъ въ казармѣ и пьетъ чай. Самоваръ свиститъ тонко, какъ флейта, но когда вѣтеръ рванетъ крышу и рявкнетъ въ трубѣ — тонкій пискъ глохнетъ, и казарма, кажется, дрожитъ и пляшетъ на мѣстѣ…

Всего еще семь часовъ вечера. Казарма заперта на ставни, но чувствуется, что тамъ, за стѣной, гдѣ реветъ Уралъ, стоитъ кромѣшная темень, что тамъ жутко и страшно. И рудникъ снаружи кажется спящимъ. Изрѣдка въ мракѣ взыграетъ искра изъ трубы, или пробѣжитъ около окна мутное пятно отъ жидкаго огня. Порою загремитъ желѣзная бадья, пыхнетъ тяжелымъ вздохомъ водокачка — и опять все мертво…

Аркадію Иванычу скучно. Онъ выпилъ уже пятый стаканъ чая, закончилъ дневную запись руды, смазалъ отъ нечего дѣлать сапоги, но всего этого было мало, и штейгеръ скучалъ. Въ казармѣ топилась чугунная печь, и въ желѣзной длинной трубѣ гулко наигрывалъ вѣтеръ. У самой печки сидѣлъ сторожъ Никита, маленькій, невзрачный человѣкъ, и читалъ старый номеръ газеты. Оттопыривъ нижнюю губу и прищуривъ подслѣповатые глаза, онъ тянулъ про себя шепотомъ. Иногда онъ обращался къ штейгеру съ вопросомъ.

— А что, Аркадій Иванычъ, спрошу я васъ…

— Ну?

— Побѣдитъ россійское государство, али нѣтъ?..

— Я не Богъ… — сердито ворчитъ Аркадій Иванычъ.

— А интересная штука эта… — задумчиво говоритъ Никита.

— Чего?

— Да война эта…

— Ничего тутъ интереснаго нѣтъ… Рѣжутъ люди другъ друга, и только…

— Оно, конечно… — соглашается Никита и шуршитъ газетой. Немного погодя, онъ опять заговариваетъ, дѣлая видъ, что, собственно, онъ ни къ кому особенно не обращается.

— Да… Штука эта самая война… А многіе говорятъ, что россійское государство выдержитъ… Конечно, если англичанка опять ногу подставитъ — тогда дрянь это… Она вѣдь только этимъ и занимается… А потомъ — вотъ возьмите эти самые фугасы… Какъ нашъ солдатъ вступитъ на него — такъ готовъ… Потому что у нашихъ сапогъ тяжеле… А у нихъ обутки — перо… Не слыхать на ногѣ… Да, дѣла!.. Вотъ, прошлый разъ отецъ Николай въ церкви говорилъ: «Россія, говоритъ, всегда перла… Перла на западную сторону и вездѣ… И на востокъ, говоритъ, она попретъ»…

— Чепуха все это… — разсѣянно говоритъ Аркадій Иванычъ и зѣваетъ.

Никита кладетъ газету и подбрасываетъ въ печку дровъ. По его лицу видно, что онъ нѣсколько обиженъ. Но перечить Никита не желаетъ.

Аркадій Иванычъ бродитъ взадъ и впередъ, и мысли его дѣлаются мрачными… Ему почему-то приходитъ въ голову, что иногда на рудникѣ бываетъ невыносимо скучно. Тамъ, гдѣ-то въ глубинѣ «россійскаго государства», трепещетъ теперь смѣлая мысль, люди работаютъ сознательно и дѣльно. Говорятся рѣчи, читаются доклады, и все мужественное встало и пошло навстрѣчу врагу «россійскаго государства». А врагъ это — темень, такая же глубокая, какъ за окнами казармы… Что здѣсь? Казармы, испитые, грязные люди, катакомбы подъ землей. Болѣзни, нужда, липкая глина и безжизненные куски руды… И люди здѣсь какіе-то отбросы… Ругаются, пьютъ и гибнутъ. А онъ что здѣсь? Посмотритъ работы, подсчитаетъ и дѣлаетъ «смарки» при разсчетахъ въ пользу своего владыки — завода. И смарки эти безсовѣстныя, грабительскія, и никто не говоритъ объ этомъ… Ни протеста… Рабочіе молчатъ, а управитель требуетъ этихъ смарокъ. Получаютъ разсчетъ, напиваются, хвораютъ, и опять идетъ эта безсмысленная жизнь подъ землей, опять человѣкъ дышетъ гнилью и угаромъ… Вся жизнь впотьмахъ… Старики въ тридцать лѣтъ! Малорослые, согнутые, съ сѣрыми лицами. И дѣти у нихъ родятся чахлыя… Иногда пріѣзжаетъ начальство — культурные инженеры. Ходятъ по работамъ, смотрятъ, спускаются въ шахты и брезгливо, съ опаской, ползутъ въ мокрыхъ штрекахъ и забояхъ. Вылѣзутъ наверхъ — и все то же свинство: штрафы, смарки, ругань и требованіе исправности… И никто изъ нихъ не скажетъ по-человѣчески. Не войдетъ въ положеніе… Свиньи!.. Нѣтъ, надо бѣжать съ проклятаго рудника… Бѣжать — и еще учиться… И научиться уважать человѣка и цѣнить въ немъ душу… Тогда еще, можетъ, что-нибудь и выйдетъ…

Аркадій Иванычъ шагаетъ изъ угла въ уголъ, и на душѣ у него дѣлается совсѣмъ тяжело. Бѣшеный вѣтеръ рветъ ставни, трясетъ крышу, а Никита легъ на нары и храпитъ. Скверная, тяжелая жизнь…

Онъ подходитъ къ стѣнѣ и тихонько снимаетъ гитару. Аркадій Иванычъ любитъ этотъ инструментъ, и когда играетъ, то обязательно подпѣваетъ теноромъ. И теноръ у него молодой, нѣжный и звенящій… Любитъ онъ пѣть чувствительные романсы и больше поетъ въ одиночку, ибо товарищи иногда подсмѣиваются надъ нимъ. И когда Аркадій Иванычъ поетъ, то душа его сжимается, и ему всегда приходитъ въ голову въ это время, что жизнь несовершенна, что люди ненавидятъ другъ друга, и въ жизни не достаетъ счастья…

Аркадій Иванычъ настраиваетъ гитару. Никита храпитъ, лампа мигаетъ нервно и бросаетъ по угламъ уродливыя тѣни. Всплывая наверхъ бархатистыми звуками, сквозь бѣшеный и мятежный грохотъ бури, гитара точно хочетъ разсказать, что не все на свѣтѣ бури и грозы, не все блѣдныя тѣни испитыхъ и забитыхъ людей. И свѣжій молодой теноръ поднимается и плыветъ по казармѣ. И мягкимъ, рокочущимъ звукомъ сливается гитара съ пѣсней…

— Что-жъ склонилася ты надъ рѣкоюИ задумчиво въ волны глядишь?Увлеклась ли ты грустной мечтою,Иль за быстрой волною слѣдишь?

И все точно скрывается изъ глазъ. Бродитъ у рѣки милый призракъ, задумчивый и блѣдный. Шелеститъ рѣка молодыми ракитами, играютъ волны, и вся эта казарменная жизнь, тусклая и злая, потонула въ золотистыхъ волнахъ…

Немного погодя, Аркадій Иванычъ встаетъ, вѣшаетъ осторожно гитару и долго еще бродитъ изъ угла въ уголъ. Потомъ онъ раздѣвается и ложится…

Ночью его разбудилъ глухой стукъ о ставень. Часы показывали двѣнадцать. Никита храпѣлъ на нарахъ. Въ печкѣ погасло, и вѣтеръ въ трубѣ наигрывалъ тише. Стукъ повторился.

— Никита!.. — зоветъ Аркадій Иванычъ.

Сторожъ шевелится.

— Никита!

Никита медленно встаетъ, чешется и бурчитъ въ сторону печки:

— Погасла, жидъ-те изломай…

— Тамъ стучатъ, Никита…

— Гдѣ?

— Тамъ… На улицѣ…

Никита лѣниво встаетъ съ наръ, отчаянно зѣваетъ и ворчитъ:

— Кого это лѣшій даетъ? Таскаются люди по ночамъ…

Онъ уходитъ, и слышно, какъ онъ на дворѣ съ кѣмъ-то кричитъ. Минуту спустя онъ входитъ и говоритъ совершенно спокойно:

— Прохора на седьмомъ придавило…

Аркадій Иванычъ вскакиваетъ съ постели и растерянно глядитъ на Никиту. А тотъ зѣваетъ, кладетъ на печь полѣнья и комментируетъ:

— И всегда это на седьмомъ больше…

— Кто приходилъ? — спрашиваетъ Аркадій Иванычъ.

— Ванька Рыжій…

— Отчего ты не позвалъ его ко мнѣ въ казарму?

— А я думалъ, васъ нечего безпокоить… Задавило, такъ не вернешь…

Аркадій Иванычъ злится, онъ готовъ избить Никиту, но молча надѣваетъ сапоги, куртку и говоритъ сурово:

— Въ которой казармѣ жилъ Прохоръ?

— У старателей…

— Запри за мной дверь…

Штейгеръ выходитъ на улицу. Страшная темень, какъ чернила, залила рудникъ. Лѣсъ рычалъ близко, чувствовалось его влажное дыханіе, но глазъ не видѣлъ его. Аркадій Иванычъ отлично зналъ всѣ тропинки на рудникѣ, всѣ шурфы и шахты. Онъ увѣренно двинулся впередъ, однако тотчасъ же сбился и долго искалъ дорогу къ казармѣ старателей.

Идти нужно было съ полверсты. Всматриваясь впередъ въ густой и жуткій мракъ, Аркадій Иванычъ думалъ, что шахта номеръ седьмой всегда считалась опасной. Въ ней было много штрековъ, крѣпи мѣстами сгнили; зато руда здѣсь считалась хорошей, и люди охотно лѣзли въ эту шахту, Аркадій Иванычъ не разъ просилъ горнаго смотрителя хорошенько укрѣпить опасныя мѣста въ шахтѣ. Смотритель смѣялся, хлопалъ его по плечу, называлъ почему-то «либераломъ», но шахты такъ и не укрѣпилъ. Въ прошломъ году въ шахтѣ задавило одного на смерть, другому отдавило ноги, а нынѣ вотъ опять Прохоръ…