Обсидиановый нож - Даниэл Уолмер

Судя по обволакивающей лицо духоте, было уже поздно. Давно следовало бы проснуться, открыть глаза и рывком принять сидячее положение. Но странное покачивание, поскрипывание, слабые шорохи мешали окончательно вынырнуть, выпутаться из теплых тенет сна. В полудреме Конану казалось, что кто-то укачивает его в огромной люльке, монотонно поскрипывающей, принявшей тело в мягкие объятия. Не хватало только заунывной колыбельной песни. Впрочем, поскрипывания, шорохи, глухие ритмичные удары где-то внизу, под ним — вполне могли сойти за нее.

Наконец волевым толчком Конан заставил себя разогнать дрему и открыл глаза. Несмотря на духоту, явно указывающую на поздний утренний или даже дневной час, зрачки его окунулись в сумрак. Мгновение спустя он сообразил, что это сумрак помещения без единого окна или другого источника света. Несколько разгоняли мрак лишь тонкие солнечные нити над головой, по-видимому бывшие щелями в неплотно пригнанных друг к другу досках. Покачивание не исчезло. К поскрипываниям и шорохам присоединились резкие птичьи крики, напоминавшие гортанные вопли голодных чаек. Больше всего это походило на открытое море. Да, именно море! Об этом же говорил и запах, такой знакомый запах: смесь дегтя, соли, рыбьей чешуи и нагретых кедровых досок.

Кром! С какой стати мог он проснуться в открытом море?.. Конан недоуменно дернул головой. Темя его мгновенно заныло от тупой боли, казалось, до этого дремавшей вместе с ним и только теперь проснувшейся. От внезапно нахлынувшей слабости киммериец снова прикрыл веки.

Ничего-ничего, спокойно, сказал он себе. Надо просто вспомнить все по порядку. Выстроить в стройный ряд все события вчерашнего вечера и ночи. Когда он приведет в порядок сумбурные и отрывистые воспоминания, он поймет, что означает это непредвиденное морское путешествие в душном трюме и отчего у него раскалывается темя.

Итак, вчера вечером Конан с приятелями хорошо отвел душу в одном из кабачков Султанапура по случаю удачного нападения на купеческий караван, шедший с юга, кажется, из самой Вендии. Помнится, выпил он раза в полтора больше, чем обычно, так как настроение было мерзейшее… И кто же его испортил? Ну конечно, Карела Рыжий Ястреб! Предводительница шайки заморянских разбойников, зеленоглазая ведьма, Нергал ее побери!..

Эта девчонка, которой только-только исполнилось восемнадцать лет, была поистине демоницей, а не дочерью человеческой. Во всяком случае, она проявляла себя такой в отношениях с киммерийцем. Среднего роста, с тонкой талией, крохотными, почти детскими ладонями и ступнями, с округлыми, как у ребенка, щеками, она руководила бандой из тридцати головорезов, прожженных степных волков, не боявшихся ни властей, ни богов, ни самого Нергала. Стоило ей лишь повести глазами, ярко-зелеными, раскосыми, разбегающимися к висками, с золотой искрой веселой удали, то и дело вспыхивающей в них, как грубые и могучие мужчины бросались выполнять ее приказ, стараясь угадать его прежде, чем она раскроет свои нежные губки и произнесет его вслух. Ее густая рыжая грива, вольно плещущаяся за плечами, когда она неслась впереди своего маленького отряда наперерез медлительному каравану, действовала сильнее, чем призывный рев боевой трубы, чем огонь священных факелов, с которыми бросаются в бой дикие гирканские племена…

К своим восемнадцати годам Конан имел уже немалый опыт в любовных делах… Но ни одна из женщин, встреченных прежде, не вызывала в нем такой бури, такого напряжения самых противоречивых чувств. Эта неистовая воительница, полная хрупкой и вызывающей женской прелести, восхищала, волновала, влекла… и в то же время — доводила до бешенства своим неукротимым и горделивым нравом.

Она обжигала, как молния. Она выскальзывала из рук, как огромная сильная рыба. Конан не мог не чувствовать, что его холодные синие глаза, спокойная отвага, жизненная сила и мощь волнуют сердце Карелы (как, впрочем, и множества других женщин). Порой ему казалось, что, поддавшись страсти к нему, рыжая воительница вот-вот станет ручной, податливой, нежной… Но каждый раз при попытке подчинить ее варвара ждало жестокое разочарование. Похоже, что собственная свобода, великолепное гордое своеволие были ей дороже всех мужчин на свете.

Вот и вчера вечером… Ведь все так хорошо начиналось!

Ни сама Карела, ни большая часть ее шайки не участвовали в нападении на вендийский караван. Эта веселая и быстрая операция была инициативой киммерийца, подбившего присоединиться к себе пятерых самых отчаянных приятелей. Поэтому и добычей вольны были распоряжаться лишь они вшестером. Едва разобравшись с товаром и продав большую его часть по хорошей цене знакомому перекупщику, Конан тут же устремился в лагерь степных братьев, обосновавшихся в пяти лигах от Султанапура в ложбине, хорошо укрытой со всех сторон грядами холмов. Он ехал в самом мирном и добром расположении духа. Он вез увесистый мешок с золотыми — в общую казну шайки, а также подарки лично для Карелы, которые долго и придирчиво выбирал перед этим из яркой и роскошной груды награбленного.

Достаточно уже изучив нрав Рыжего Ястреба, Конан знал, что не следует дарить ей то, от чего приходят в буйный восторг обыкновенные женщины: изысканные, полувоздушные ткани, благовония, золотые и бронзовые безделушки. Конечно, при взгляде на все это в зеленых глазах зажжется огонек восхищения и вожделения — что взять с женщины, даже самой отважной и буйной! — но Карела сумеет погасить блеск глаз и презрительно отпихнуть носком сапога всю эту благовонную роскошь.

Нет, дарить ей следует только то, что пригодилось бы и женщине, и воину. Не праздные безделушки, но прочную и удобную вещь. С учетом этого после долгих раздумий Конан выбрал плащ нежно-зеленого цвета и перевязь, украшенную изумрудами. Плащ был из той тонкой и плотной ткани, издававшей под пальцами мелодичный скрип, которую выделывают лишь в Вендии и Кхитае, по слухам, разматывая пушистые коконы каких-то гусениц. Изнутри плащ был подбит легким белоснежным мехом и при всей своей утонченной красоте мог служить отличной подстилкой или одеялом, что было не лишним при частых ночевках на голой земле, у вольных костров в степи. Перевязь с изумрудами также могла служить полезному делу, а не быть пустым украшением: ей очень удобно было бы скреплять буйную копну огненных волос, не давая непослушным прядям застилать глаза при бешеной скачке.

Поначалу все шло прекрасно. Карела, с загоревшимися глазами (отчего ее юное лицо стало совсем девчоночьим) набросила на плечи плащ, закрепила на лбу перевязь и прошлась, подбоченясь и взмахивая волосами, под откровенно восхищенный ропот своих ребят. Блеск изумрудов перекликался с искрящейся зеленью глаз, переливчатый шелк играл, подобно застывшим морским струям, оттеняя яркие рыжие пряди…