В часу одиннадцатом - Елена Бажина

Больше всего он опасался, что она вдруг повернет голову, увидит его и узнает. Все пятнадцать минут, пока они ехали в одном вагоне электрички, Александр трепетал при мысли, что ей вздумается посмотреть вглубь салона, туда, где в дальнем углу сидит неприметный человек в темной куртке и потертой кепке — то есть он.

Не потому, что он был болен. Болен, конечно, был, но в пределах нормы болезни, имеющей устойчивую ремиссию. Ведь увидев Александра в столь ранний час с громоздким потрепанным рюкзаком, она бы подумала, что в его жизни с тех пор ничего не изменилось и, не дай Бог, пожалела бы его.

Он решил поехать в Тулу, чтобы предложить несколько книг на лотки и в некоторые книжные магазины. Сейчас это стало единственным способом его существования. Он встал рано, — так рано, как нормальные люди, должно быть, не встают, во всяком случае, он сам в прежние времена так рано не вставал. Прошел тихо в ванную, чтобы не разбудить ослабевшую в последний год мать, на кухне равнодушно выпил полчашки растворимого кофе и поехал на вокзал. Он выкурил сигарету, стоя на холодном тоскливом перроне, а потом забрался в этот дальний угол у окна. На какое-то время он задремал, но вдруг очнулся и сразу увидел ее.

Ему показалось, что она не изменилась. Но что такое эти перемены, если он не может, как прежде, даже просто поговорить с ней? Только непонятно — куда ей понадобилось ехать в такую рань?..

Впрочем, это уже неважно, как неважно и то, куда едет он; а ему об этом лучше не думать. Только ему кажется, что он мог бы, — наверное, смог бы сейчас встать и приблизиться, сесть рядом с ней и сказать: это я, Саша, ты помнишь меня, да, тот самый, с которым ты когда-то провела энное количество дней и ночей и который расстался с тобой, потому что нашел путь жизни, а ты пошла путем смерти.

Много лет назад, а может быть, и не очень много, Александр нашел путь жизни, а она, не внявшая его словам, пошла путем смерти. Это подтвердил священник, крестивший Александра и ставший потом его духовником. Саша внимательно прочитал брошюры о церковных таинствах и о семи смертных грехах, а также о мытарствах Феодоры, — то, что отец Афанасий дал ему вместе с молитвословом.

Тогда они вместе поехали на его отдаленный приход. И если сейчас предложить ей закрыть глаза, то можно представить, что они едут не в Тулу, нет, совсем в другом направлении, как в том году, — они едут в обычную убогую провинцию единой, социалистической, надуманно-интернациональной, еще тогда не распавшейся (если не считать случившейся в том году резни в Нагорном Карабахе и волнений в Латвии и Крыму), еще доступной во всех своих отдаленных пределах империи. У священника много народу, так бывает в выходные — в основном это женщины в платочках, и несколько молодых людей смиренного иконописного вида, разговаривающих тихими приглушенными голосами. И у Александра захватывает дух от такой идиллической картины.

— Но зачем мы туда поехали, для чего? — спросит она вдруг. — Ты с самого начала отнеслась без воодушевления к идее этой поездки, ответит он. Потому что я уговорил тебя, я надеялся, что ты, как и я, пойдешь этим путем жизни, ответит Александр. Вспомни, было именно так… — Да, скажет она, помню, я поехала ради тебя.

За длинным обеденным столом его посадили ближе к батюшке, а слева и справа в порядке убывания значимости в какой-то внутренней, только здесь понятной иерархии, размещались мужчины, и уже потом сидели женщины в платочках. Александр поймал себя на том, что ему приятно, что его посадили ближе к центру, т. е. к существующему здесь своему начальству, и он с удовлетворением подумал, что она должна оценить то предпочтение, которое оказано ему, хотя сама себя чувствует скорее всего неуютно в окружении этих суровых, неулыбчивых, строгих женщин. А батюшка, темноглазый, с распущенными по плечам густыми черными волосами сидел во главе стола, изредка поглаживая бороду и пытливо оглядывая собравшихся гостей. Александр даже в какой-то момент ощутил на себе эту пытливость, вцепившийся взгляд, и опустил глаза. Во время обеда отец Афанасий велел прислуживавшей ему Палашке читать какое-то духовное поучение, и под стук алюминиевых ложек зазвучали монотонные благодатные слова про вечную погибель за грехи и про вечное спасение.

После обеда Александр получил послушание — наколоть и принести дров, что тщательно исполнил. Потом они сидели на лавке у окна, слушали духовные песни в исполнении батюшкиных чад, смотрели сквозь узорчатое окно на сугробы за окном, на приземистые бревенчатые дома вдали, и Александру открывалась простая истина, что люди здесь избрали какой-то иной, малопонятный для многих путь, отвергнув привычные нормы, правила и отношения. Он подумал: вот такая жизнь в деревенском доме, вдали от цивилизации, привычных средств связи, газет и телевизора, а главное — от еще не иссякшего на тот момент духа советской идеологии, хотя и потревоженного уже всплесками напиравшей перестройки, близ маленького, чудом сохранившегося сельского храма — и есть воплощение духовного идеала, цели и смысла земной жизни, которая по большому счету, как он полагал, смысла не имеет. Батюшка — духовный светильник, который светит всем в доме, и все греются в лучах его нездешнего света. Только здесь еще можно увидеть слабый отблеск ушедшей православной Руси, а все достижения культуры, науки, образования, цивилизации не имеют значения: это ничто, пустое, обман века сего.

Здесь совсем не ели мяса, а то, что готовили, было без соли. Когда Александр вышел в маленькую кухоньку попросить соли, хлопотавшая там Палашка сказала: “Мы не солим. Батюшка говорит, что соль — это сластолюбие”.

Они провели там три дня. Саша колол дрова; девушки шили облачения, готовили, убирали, пели на клиросе и мыли пол в церкви. Она тоже помогала, и им было недосуг разговаривать: впервые было так, что они находились вместе и почти не общались.

А вечерами, за ужином, они с трепетом внимали словам отца Афанасия. Именно тогда он высказался про искусствоведческое образование Александра: “У тебя все мудрено. А должно быть все просто. Где просто, там ангелов со ста, а где мудрено, там нет ни одного”. “Вообще-то, — отвечал тогда с достоинством Александр, — это интересная культура, и христианство позаимствовало много из античного искусства. При строительстве христианских храмов использовались элементы античной архитектуры”. “Все идолы, — сказал батюшка снисходительно, — были сброшены и разбиты, уничтожены, им нет места в христианстве. Это бесовское, языческое искусство, это все плотское”. И он советовал прочесть книгу “Деяний” — как апостол Павел проповедовал в Риме. “Не может быть, все не так просто, — начал было возражать Александр. — Вот, например, Пантеон. Этот христианский храм прежде был языческим”. Но тут на него зашикали: спорить с батюшкой не полагалось. После ужина один из приезжих, Виталий, сказал Александру: “Не бери в голову, я ведь тоже аспирантуру бросил”. “Да почему?” “А это все от лукавого. Да и батюшка так благословил. Незачем, говорит, масонское образование получать, а после на масонов работать”.

Затем батюшка позвал его в келью, велел присесть на ковре на полу в углу, сам расположился напротив, держа в правой руке четки. Тогда Александр еще раз сказал, что сейчас, когда крестился, у него появились две проблемы, которые надо как-то решить: это она, та, которая сейчас, много лет спустя, едет с ним в одном вагоне электрички, которая никак не хочет последовать ему, и мир античного искусства, который должен быть как-то применим в этой новой жизни и вере, и знание английского он бы хотел усовершенствовать.

Батюшка невозмутимо ответил, что каждый молодой человек, если он не женат, то и не должен стремиться к этому, а должен стремиться к монашеству и, разумеется, к священству. “Все имеющие жен должны быть как неимеющие”, — пояснил он, напомнив, что “мы живем в последние времена”. Александр признался, что все время думает о ней, и даже сейчас, когда она рядом, боится, что она вдруг потеряет интерес к нему.

Это дьявольское искушение, сказал батюшка. Если один глаз соблазняет тебя, вырви его, ибо лучше тебе одноглазому войти в Царствие Божие, чем с двумя глазами быть вверженным в геенну огненную. Это все от лукавого, говорил он. Молись, и Бог откроет тебе, что ты должен делать. И снова повторил, что образование Александра никому не нужно, оно вообще не нужно, потому что нужно быть попроще. Его голос звучал завораживающе. И там, где Александр обычно начинал спорить, где возражал своему собеседнику, отчаянно подыскивая аргументы, теперь почему-то молчал и слушал, и проникался этими простыми мыслями, недоумевая, как сам раньше не мог дойти до этого.

И вдруг, в какой-то момент, он перестал беспокоиться о том, что скажет своему научному руководителю. Он как будто получил освобождение от хлопот и тревог этого суетного мира, а также от условностей, внушенных диктатом совести. Он даже подумал о том, что неправильно выбрал свою профессию, что напрасно потратил годы учебы, и учить надо было — не английский, сказал батюшка, а церковнославянский язык и закон Божий.