В вокзальной суете - Изабелла Худолей

Внучке ВЕРОНИКЕ посвящаю

Не верь мне, друг, когда, в избытке горя, я говорю, что разлюбил тебя.

В отлива час не верь измене моря.

Оно к земле воротится, любя.

Эту повесть я написала для юношества. И мысли, и способ их выражения, и язык те же, что и в других моих повестях и рассказах. Просто сюжет, герои, их романтическая любовь, если мне удалось это передать, ближе молодым, чем зрелым. Более сорока лет, что длилась эта история, — срок немалый. Многое в жизни поменялось с тех пор, в том числе и в сознании, и в оценке ценностей. Время и здесь внесло коррективы — сексуальная распущенность перестает быть «модной», а целомудрие вновь обретает цену. Чистота отношений главных героев повести, флер поэзии и музыки — это не авторская находка. Повесть биографична. Можно, оказывается, пронести через всю жизнь светлое чувство, не осквернив его. Мне кажется, это возможно только тогда, когда двое изначально серьезны к самим себе и своим отношениям. Для этого совсем не обязательно быть взрослым. Серьезность подростка, юноши и девушки столь же полноценна и достойна уважения. Легкомыслие в главных в жизни делах чревато не только тяжелыми рубцами, но и калечеством. Дай Бог вам избежать этого, и если исповедь моя в чем‑то поможет — буду рада.

ГЛАВА I

Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты.

Его писем у меня четыре больших пачки, а был почти полный портфель. Переезды, скитания по квартирам, любопытная и вездесущая свекровь, прочие вредности сохранения духовного богатства способствовали его сокращению. Хорошо, хоть это сберегла. Помню не самый счастливый день моей жизни, когда мне предстояло уменьшить объем моего архива. Мама собиралась покидать наше семейное гнездо в станице, перебираться в город, поближе ко мне. Она считала, что мне необходима ее поддержка. В тайниках души она лелеяла честолюбивые мечты о карьерах своих дочерей. Старшая явно их не оправдала: большая семья, большой дом, муж — домосед с претензиями, лишенный даже необходимой дозы мужского честолюбия. Но это только внешняя сторона дела. Желание быть первой или хотя бы в первых рядах, стремление самой «делать погоду», руководить людьми составляло не самую главную часть ее характера. Да и то подумать, где она могла бы реализовать эти устремления, достанься они ей в большей дозе? Не на партийной же стезе или так называемой «советской работе». К этому у нее была врожденная непереносимость, а аналитический ум математика, наблюдавший процессы в нашем государстве, только прибавил силы реакции отторжения. Она родилась в 24–м, так что события тридцатых — сороковых годов могла воспринять осмысленно. Попробовала директорствовать в школе — не понравилось. Оставалась одна наука, но время пойти по этой дороге она упустила. И не по своей вине. После окончания с отличием пединститута, выдержав тяжелейший конкурсный экзамен в столичную аспирантуру, эта провинциалка 1 сентября 1946 года не явилась к месту учебы. Расклад был прост: год выдался особенно голодным, младшая сестра, т. е. я, болела туберкулезом, мать — вдова без

образования и хозяйство се нослеоккунациониое совсем захудалое. Мать панически боялась туберкулеза, унесшего в семье не одну жизнь, а Питер, в ее нонятиит — нрямая дорога к чахотке, особенно если жить впроголодь. А именно такая перспектива была самой вероятной. Вот потому вместо аспирантуры сестра вышла замуж за военного и уехала в Германию.

Отработав на Урале после окончания института положенные три года и даже сверх того, я поступила в аспирантуру по нейрохирургии. Мама воспряла духом, ей виделась перспектива кандидатской, затем докторской степени. Она знала мой упорный характер и высокую проходимость (двигателя) по пути к поставленной цели. Самым серьезным препятствием, с ее точки зрения, было мое далеко не могучее здоровье. Существенной поддержки мне или хотя бы одобрения со стороны семьи мужа она не предполагала. Свекор, человек умный и очень любивший меня, а потому толкнувший на этот путь в науку, через две недели моей аспирантской жизни умер на 56–м году. Свекровь и муж, которого я всеми силами тащила туда же, в аспирантуру, совершенно искрение не понимали необходимости этого добровольного креста, что я взвалила на свои плечи. И не только врожденная физическая и интеллектуальная лень были тому причиной. Муж — импозантный, вальяжный участковый терапевт

— ходил себе по дворам и никакого честолюбивого зуда, никаких неуютных мыслей о несостоявшейся карьере, об участи неудачника. Душевный и физический покой, отсутствие суеты, всяческих перемен, тишина и бездействие — вот главные ценности, которые предпочитала половина моей семьи. На другом полюсе были мы с четырехлетней дочерью.

И вот в последний наш курортный сезон в станице Павловской дочь с живейшим интересом наблюдала необычное действо. Мама сидела на пенечке в саду, брала из портфеля одно за другим письма, прочитывала их, некоторые откладывала, а чаще бросала в маленький костерок из хвороста, что горел тут же в маленькой ямке, где бабушка жгла горючий мусор. Расправленная бумага вспыхивала сразу, потом коробилась от жара, буквы исчезали, и вот уже лист становился тоненькой пластинкой вначале черного, потом серого цвета, он рассыпался, и, помешивая — пепел, мама бросала и бросала новые листки. Так почти

целый день. Ребенок сам догадался, что эта огненная процедура не забава для него, а что‑то печальное для матери, и потому не докучал.

Я уничтожала тогда письма первого, самого длинного периода наших отношений. Письма второго и третьего, их было поменьше, я сохранила полностью. Я не знала, что будут еще четвертый и пятый периоды. Что, в сущности, мы обречены ходить друг возле друга всю свою жизнь, периодически сближаясь, с неменьшей силой отталкиваясь, храня тепло и так же трепетно лелея обиды. Время и люди вокруг нас высветят наши души почти до абсолютной прозрачности. Не столько нам, сколько им, нас окружающим, будет ясно за эти без малого полета лет, что в нас истинное, а что наносное, чему нет цены, а что при ближайшем рассмотрении окажется подделкой. Нас всегда судили строже других потому, что мы были у всех на виду. В те ближайшие послевоенные годы, когда ели досыта далеко не все, если дети обращали на себя внимание, то только благодаря своим способностям. Кончно, и и те годы не обходилось без протекционизма, но он тогда не носил такого открытого характера. «Заказывали» отличников, медалистов, как правило, власть придержащие, но исполнители при этом краснели, как известный герой Ильфа и Петрова, и пытались замести следы своего грехопадения. Во времена всеобщего послевоенного нищенства, особенно в деревне, да еще бывшей в оккупации, блеснуть туалетами было практически невозможно. А если родители могли себе такое позволить, то этот петух вызывал скорее насмешки, чем зависть. Был такой в станице с презрительной кличкой Валет, подчеркивающей его ничтожество. Хотя он был далеко не дурак, но благодаря нарядам за ним прочно утвердилась репутация ряженого оболтуса. Вот и получается, что человеку, умеющему петь, читать стихи, а может быть, и писать их, занятому в школьной самодеятельности, трудно было остаться в тени. Тем более, что тут таить, если человек этог еще и обладал привлекательной внешностью. Так случилось, что в одно и то же время в трех средних школах района таких детей было трое, двое мальчиков и я. Все мы были примерно одного возраста, около пятнадцати лет.

Была тогда такая немудреная песенка, где пелось:

«Если двое краше всех в округе,как же им не думать друг о друге?»

Вероятно, что‑то в этом вопросе было заложено. Во всяком случае, ситуация была похожей. И, в осуществление прогноза этой песенки, жарким летним днем я получила лаконичное, но от этого не менее неожиданное письмо, где некто Анатолий К. сообщил мне о своем намерении со мной переписываться. В свое оправдание он поведал мне, что знает меня («для себя») довольно давно, причем знает как девочку, отличную от других. С этого письма он решил, что мы знакомы, и рекомендовал мне побыстрее ответить.

Лето для нас с мамой было жаркой порой. Крохотная пенсия за папу, мизерная зарплата не в состоянии были нас двоих даже прокормить. Большой сад, огород во дворе и в поле, птица, поросенок — прожорливое существо, что обеспечивало на год наши потребности в мясе и жире, — были серьезным подспорьем. Но все это на две пары рук и ног. Транспорт — тачка, двухколесная тележка, блестяще зарекомендовавшая себя в войну. Двигатель — те же две пары рук и ног. Вообще война многому научила. Примитивная крупяная мельница, техническое чудо неандертальца, позволяла нам кукурузу с огорода в поле превращать в кашу — мамалыгу, кукурузные лепешки и ублажать нашего ненасытного Борьку. Васьками наши поросята с 1946 года не назывались по той причине, что так звали зятя, мужа старшей моей сестры. Пил наш Борька исключительно калорийный продукт, отходы сыроварения, который мы получали почти что даром с соседнего сырзавода. За это его дирекция, по причине отсутствия в станице гостиницы, регулярно приводила к нам на постой своих командированных, как правило, краевое и даже московское начальство. Те уезжали обычно очень довольные приютом, а потому наши поросята быстро росли, и мамины тревоги насчет пропитания на завтрашний день слегка ослабевали. Сад давал курагу [1], которую можно было обратить в обувь, какую — никакую мануфактуру, съестное. Стоила она в те годы ничтожно дешево, а как трудно она нам доставалась! Утром часа в 4–5 мама будила меня, когда уже 4–5 ведер жердел были сорваны, собраны ею и подняты на плоскую железную крышу нашего большого коридора. И вот утречком по холодку, до злого солнца, мы прямо на железную крышу быстренько укладываем развернутые к солнцу половинки фрукта без косточки. Сутки- двое лютой жары — и продукт почти готов. Оставалось его рассыпать ровным слоем на чердаке, где от железа днем температура что в сухожаровом шкафу, а через неделю можно и в мешки ссыпать. За лето со своих дичек, сменивших после войны культурные деревья, сплошь израненные осколками бомб, мы заготовляли с мамой по 3–4 чувала. Так назывались у нас мешки. Были они из жесткой ткани редкого плетения, а объем их почти вдвое превышал нынешние, стандартные из‑под муки, сахара. Продать такую прорву кураги в станице, где почти у всех во дворах, как сорняк, росли эти дикие абрикосы, было делом непростым. Никакая кооперация заготовкой сухофруктов тогда не занималась. Приезжал по осени разворотливый люд на машинах из Ростова, с Донбасса. Те скупали все, в том числе и сухофрукты, предпочтительно оптом. Так был заложен фундамент первого поросенка. А Борьку-2 купили следующей весной за сало первого, что продали зимой.