Исповедь пленницы - Инесса Ципоркина

Ципоркина Инесса

Исповедь пленницы

Я убийца. Я тридцать лет убивала его, а он умер только сейчас. Тридцатилетняя война… Я победила в ней. Хоть и сама едва не умерла. Нет, сначала расскажу про свою жизнь с ним: детство, отрочество, юность и зрелость.

Ближе него у меня никого не было. Я просто себя без него не помню. На фотографии бабушка и дедушка держат меня на коленях — разряженную, в огромных бантах, из которых торчат два жидких хвостика, все важные, как чрезвычайные послы великих держав. А он ухмыляется, весь в умилительных ямочках и складках — портит все впечатление, и от торжественности момента ничего не осталось… Он умел превращать молитву в фарс — мгновенно и бесповоротно. Он превратил в скверный анекдот мою первую любовь, высмеял мой первый сексуальный опыт, испортил всю мою личную жизнь. И заставил–таки меня измениться — на его вкус!

Его любимое занятие — счастливое тупоумие, удовольствие без границ и радость без правил. Ему наплевать на последствия. А утром у меня будет болеть печень и трещать башка от съеденного и выпитого вчера, будет неловко слушать, как я бессовестно тамадила весь вечер и смешила гостей, задвинув в угол привычного массовика–затейника. А ведь это он меня заставляет, а я лишь покоряюсь его воле — у него огромная власть надо мной! — и по ночам мне мучительно стыдно за свое поведение… Он заставляет меня рассказывать байки, отпускать шутки, нести ахинею и одним появлением вызывать ликование: «Приве–е–ет!!!».

А я не клоунесса! Со мной, может, до сих пор еще никто не знаком, даже старые друзья! Но он диктует мне стиль! Он уверен, что «шутки юмора» мне больше подходят, и в его компании я хохочу, словно африканская гиена. Женщины, свободные от такой «любви и заботы», от этой чертовой узды, могут быть какими их душе угодно: мрачными, стервозными, слезливыми, сентиментальными, плаксивыми или хихикающими идиотками, а я… Расшибись в лепешку, но будь умной, ироничной, веселой и экстравагантной, потому что для него только это приемлемо. А я соглашаюсь, я всегда с ним соглашаюсь. Потому что он сильнее.

Раньше он так не выставлялся — прятался, был как–то меньше, скромнее, незаметнее… А с годами вырос, обнаглел и безобразно меня компрометирует. Я не успеваю рот раскрыть, а он уже все сказал за меня — и никого не переубедить, не объяснить, что он все врет. Скажешь такое напрямую — за идиотку примут! А с таким спутником еще и дурой выглядеть… Это не опасно, это смертельно. Вот и приходится поддерживать имидж, который он мне навязал.

Да, он еще и ревнует! Никому меня не отдаст, даже ненадолго — подержать и вернуть. Я не смею улыбнуться, даже просто повернуть голову к тому, кто на меня пялится. Лучше бы уж никто на меня и не смотрел, что даром время терять! Я все равно пройду мимо с каменным лицом. А если что… Он сразу шепчет что–нибудь вроде: «Если ты попытаешься переспать с этим типом, я вам такое устрою!» Я знаю — он устроит, мало не покажется. И я, и «этот тип» потом еще долго будем морщиться и передергивать плечами от омерзения, вспоминая подробности. И ведь ничего из арсенала его гнусных шуточек заранее не угадаешь и соломки не подстелишь. Да, он мастер розыгрышей и мистификаций, после которых смешно только шутнику, а остальные сидят как оплеванные.

Я пыталась вырваться из этих тисков: заводила любовников (и моментально их бросала, чему они нисколько не огорчались), с врачами советовалась, как мне от него избавиться. Специалисты мямлили что–то про психологическую зависимость и давали одинаковые рекомендации (которые он советовал засунуть им… ну, понимаете).

Он давит на меня. И морально, и физически. Ночью я даже во сне чувствую его присутствие, его тяжесть, его тепло. Он невыносимо груб, по–плебейски, по–звериному неизыскан. Если он чего–то требует, сопротивляться бесполезно. В моем мозгу точно микрочип сидит и передает приказания: «Не езди на работу. Возвращайся домой. Приготовь ужин и ложись в постель. Нам будет хорошо вместе — и к черту твою работу. Другую найдешь!» Да, мне бывает хорошо с ним, очень хорошо, но потом я ненавижу себя за податливость — так, что скулы сводит. Моя ненависть — причина его грубости, я это и без психиатра знаю. Он мог бы стать ласковым и уютным, мы принадлежали бы друг другу безраздельно — и наступила бы полная гармония, прямо нирвана какая–то. Ему бы уже не пришлось обламывать меня, может быть, он даже стал бы мне помогать: играть на сентиментальности моих знакомых, давать мне лестные рекомендации — и прекратил бы намекать всем подряд, что в душе я хищник, хоть на вид и плюшевая, как мишка. Нирвана… если бы я не презирала, не унижала, не доводила его так осатанело целую вечность.

Да, я первая объявила войну на уничтожение. И с годами мне стало все равно, кто победит, а кто сдохнет — только бы его не было со мной. Если он меня уничтожит, значит, как в балладе Бернса: «никогда на свете, Джемми, нам не быть с тобою». Тогда хоть в могиле от него отдохну. Меня не прельщают блага перемирия — максимум, на что я способна, это вооруженный нейтралитет, за которым скрывается затяжная партизанская война. Я знаю — он не может без меня, как вампир без крови. Вполне вероятно, что и я не могу без него, просто пока еще об этом не знаю. Но готова душу заложить: я не буду его терпеть. И привыкать к нему не хочу. Если на меня давить, я сопротивляюсь — из меня нельзя сделать сиденье для чьей–нибудь задницы. А он весь мир готов подмять под свой гнусный зад, дай ему волю…

Моя злоба подогревается тем, что я хочу его уничтожить — и не могу, уже много лет. Что может на него подействовать? Я травила его всеми ядами, какие могла достать, морила голодом, добивала непомерными нагрузками — они для него верная смерть: «Пойдем, миленький, пойдем в бассейн (на пробежку, на прогулку, на зарядку)! Поплаваем, отдохнем, расслабимся… Идем, мой хороший…» А он только крепче стал, плотнее, накачался. Я, надеясь накопить сил для расставания с ним, беседовала с какими–то печальными людьми, обладателями аналогичных проблем. Они сморкались мне в жилетку и живописали свои мучения, будто мне собственных не хватало. Когда слушаешь такого несчастненького, почему–то напрочь исчезает трезвая самооценка. Воображаешь себя кем–то иным, сильным, вальяжным и всезнающим. И этот кто–то в упор не понимает: зачем жертва терпит все это? Разве можно так жить? Да я бы на ее месте! Ага… Ты и есть жертва. И ты — на своем месте.

Я всегда была одна против него, без союзников. Не могла объяснить доброхотам, что мне действительно НАДО с ним разделаться. Все привыкли к нему, считают его забавным, симпатичным, вполне естественным и ничуть не лишним для меня. Его обожает моя кошка: вечно развалится по нему, мурлычет так, что почти хрюкает от наслаждения. Когда мои «военные действия» дают результат (увы, слабый и временный), и он слегка увядает — бедная киска понимает, кто тут главный злодей, и смотрит на меня с такой укоризной… Дескать, ты подлая, эгоистичная мамка, обо мне не думаешь, а я без него сирота! Верни все как было, не то укушу! И следом за глупым животным вступает человеческий хор: «Тебе с ним хорошо… Зря ты его так… Без него будет хуже… Ты просто зациклилась на недостатках — а подумай, сколько достоинств!»

Нет, я не стала их слушать, пошла ва–банк — и выиграла! В какой–то момент нашего совместного, хоть и несовместимого существования его тупая наглость достигла пика. Это произошло на встрече школьных друзей. Я мечтала пойти туда без него, чтобы так называемые «школьные друзья», помнившие меня исключительно в его компании, увидели меня другой, новой, независимой. Нет, конечно, он приперся вместе со мной, и все пошло по его сценарию. Любимые подружки хихикали в кулак, наблюдая, как он дергает за веревочки, а я пляшу, словно марионетка. Мой первый парень — теперь уже лысоватый мужик, женатый, не слишком симпатичный, в невнятного цвета усах и дешевом свитере — отводил глаза. Да, так же, как после нашей попытки заняться любовью, из которой, как я уже говорила, вышел всего–навсего скабрезный анекдот — понятно, по чьему почину. И все хором говорили, глядя на нас, но адресуясь именно ко мне (будто это я — инициатор нашего нерушимого союза): «Да ты совсем не изменилась!» Конечно, они были правы…

По дороге домой меня слегка развезло после обильной трапезы — он, гад, естественно, подливал и подкладывал, подливал и подкладывал — и я споткнулась, пробираясь домой через заросший бурьяном пустырь. «Ничего страшного — две небольших ссадинки!» — подумала я, разглядывая сбитую коленку. Не знаю, что там росло — не иначе как ядовитые кактусы или травка «ведьмина потеха». Но я заболела, впервые в жизни заболела серьезно, без театральных эффектов вроде нагретых градусников и душераздирающих стонов. Ногу раздуло, словно желтую диванную подушку. Только кисточек по краям не хватало. Градусник без помощи прикосновения к лампочкам, трения, погружения в стакан с чаем и прочих невинных детских хитростей упорно показывал «39». Я не могла ни спать, ни есть, ни развлекаться, ни работать. Весь мир был одна только боль и серый туман дурноты.