Категории
Самые читаемые
PochitayKnigi » Проза » Современная проза » Помни о Фамагусте - Александр Гольдштейн

Помни о Фамагусте - Александр Гольдштейн

21.12.2024 - 07:00 0 0
0
Помни о Фамагусте - Александр Гольдштейн
Описание Помни о Фамагусте - Александр Гольдштейн
Новая книга известного прозаика, эссеиста Александра Гольдштейна («Расставание с Нарциссом», НЛО, 1997, премии Малый Букер и Антибукер; «Аспекты духовного брака», НЛО, 2001, шорт-лист премии Андрея Белого) — затягивающий, необычный роман, в котором сталкиваются разновременные пространства, от Сергиева Посада до Закавказья, от Кипра до Палестины, а также фантасмагория и сатира, гладиаторский цирк и православный монастырь, толкование идей и исповедальные приключения плоти.
Читать онлайн Помни о Фамагусте - Александр Гольдштейн

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 20
Перейти на страницу:

Александр Гольдштейн

Помни о Фамагусте

В 1974 году на острове Кипр была предпринята попытка государственного переворота, поддержанная хунтой в Афинах.

Афиняне делали ставку на энозис — присоединение Кипра к Греции.

Турция воспользовалась предлогом и, для защиты своих кипрских соплеменников и единоверцев, высадила на остров войска, захватившие более 40 процентов его территории.

В турецкое владение перешел также портовый и курортный город Фамагуста, гордость греков-островитян.

Но в языке появилось присловье «Помни о Фамагусте», призывающее не мириться с захватчиками и не делать вид, что после затишья, которое установилось в насильственно разделенной стране, оккупация перестала быть оккупацией.

Помни о Фамагусте — чрезвычайно важное понятие.

Оно необходимо в литературе.

Писатели, когда пишут, обычно не помнят о Фамагусте.

Им кажется, что если не называть какую-то вещь ее именем, она сама собой рассосется.

Неправильно. Сама по себе не рассасывается. Ее нужно называть и описывать лучше, чем она того заслуживает.

Тем более не помнят о Фамагусте критики.

Они страдают забвением.

Поэтому во множестве людей крепнет неприязнь к занятиям критиков.

Помни о Фамагусте — девиз повествования.

Рассказу что-то нужно, а человек не прислушивается.

И рассказ дергает за щеколду, звонит в колокольчик.

Это не вор ломится, не отбившаяся корова бредет.

Просто звуки похожи.

1.

В начале раздраженный возглас. Сердитое восклицание. Крик. Два крика с крохотным промежутком, в несколько медовых сот советской осени. Еще были живы пчелы империи. Жужжали с юга на запад, с востока на юг, с севера на запад, юг и восток. Но им недолго оставалось. Десять лет, всего ничего. Посчитайте, когда это было.

Я не хочу, не хочу писать критику, в тупиковой квартирке своей, моим не смущаясь присутствием, наоборот, нагреваясь от публики, даже в единственном ее жалчайшем числе, восклицал поэт-переводчик и по столу, покрытому домашней скатеркой, раз, другой, третий гремел кулаком, такое отрицание в человеке. Было это не в день показа мне его критики, частью напечатанной в толстом столичном, частью только еще и так далее. О нем что-то будет потом, далекого живого призову поминально. Падла, не возьму, шептал телефону Саша Сатуров, падла, не возьму, громче на втором звонке повторял, падла, не возьму, полногласно на пятом кричал и, пунцовея, волнуясь, тоже стучал по столу и не брал; не позволял и другим, кто был рядом. С энных пор, этим приблизительным оборотом означим стершуюся дату, Саша Сатуров, утконос круглоглазый, щекастый, из справочных подспорий редакции, чьи опусные опусы, он их так называл, о брусьях, батутах, шпагатах и пробьется ли «факел» в вышайшую лигу (он своим прямо так любил говорить — вышайшая, из иного какого-то славянского слога, так даже в заметках писал, дабы превосходная эта степень привилась русскому языку, консерватору par excellance, и вытеснила существующую, корректоры исправляли, однако) были не хуже прочих текстов редакции, где я извел год в сострадании сирым, тупым, без-участным, вроде меня самого, — Сатуров, добряк, компанейского нрава Сатуров с энных пор невинным числился психопатом. Кончил плохо: месяц в больнице для нервных, подлечился, считалось, но, обвыкшись опять на свободе, с заметками, не уступающими прежним, вдруг умчался по желобу в жадный раструб, сгинул, всосанный медициной. Случайно, раньше других сослуживных свидетелей, я застал Сашу на пике его правоты, молча лезущим в петлю из отрезанного шнура телефона, почти добравшимся уже до карниза, да трое мужчин, прибежавших на крик, вынесли ему другой приговор.

До меня доносится иногда, что фамилия Сатурова была Аствацатуров.

Наследственное, сын его тоже сошел с ума, еще прежде отца, проницательный наблюдатель мог догадаться, что ждет обоих, по эфирным тропкам фамильного запаха. Сатуров гордился сыном, в клеенчатых тетрадях юноши, приносимых отцом для прочтения в круге доверенных лиц, сверкнули два мотива, две темы — фофановский страх быть раздавленным атмосферным столбом (за 14–15 лет строение воздуха уплотнилось, позвоночник угрожает развалиться в любую секунду, поэтому спать надо на спине, хотя бы ночью ее охраняя матрацом, периной) и условные, из рук литературы, блуждания в затхлых замках Центрального Государства, изображенных с необязательным таксономическим педантизмом. Среди этого цветника незрелости залогом опрометчивых возмужаний лежали дневниковые записи, трогательные той мнимою рассудительностью, что встречается у абсолютно непрактичных людей. Мимолетные росчерки поймали стиль советского повседневья в провинции, как-то: распределенье мелких благ (перышко соглядатая зарисовало для потомков стандартный пасьянс талонов на пищу, один из них был даже в натуральную величину начертан), подсмотренную взятку жэковскому служке, розыск дефицитных книжек, не запрещенных, всего-то доставаемых из-под прилавка, покупку — малоубедительную — чешского костюма, ну итд., как, взяв латынь примером, слитно сокращает филолог.

Накануне срыва Саша Сатуров передал мне Колины сыновние тетради. Две из них, знакомые изустно, и в чтении глазами очаровали меня волей к перечисленью событий и кротчайшим даром этой водой умываться. Папа в редакции, чищу картошку, воспоминания об Эн Эс наводят тоску, по телевизору «Монте-Кристо», на улице холодно, как зима, а не осень, отопление обещано к 20 октября, у метро «28 апреля» продавали шерстяные носки, под кроссовки мои, авиабилет до Москвы 43 рубля, и там расходы, поднакоплю и слетаю, в библиотеке учебник старославянского, все аористы да аористы, полутра за мукой, папа испечет картофельные пирожки, газеты пишут про ответственность всех нас, футбол такой неинтересный. Третья, украшенная листьями и стебельками, гербарием типографского подчитчика, заключала романтические выписки из трудов по истории (его привлекали корабли золотых легенд, фрегаты и галеоны, сообщения о делах в Юкатане, монастырские буквицы, плоды Самарканда, симурги в садах Омейядов: как я теперь его понимаю, прогуливаясь в Лоде вдоль башенных особняков арабской знати, султанов гашиша, — за каждым забором храпят жеребцы, бродят павлины, лапчатые попугаи коверкают прозвания мартышек с высоты своих малиновых, зеленых, кобальтовых мантий), каталог семейных поверий и версию ухода Хачатура Абовяна, слишком запутанную и мечтательную, чтобы ее здесь обсуждать. Колю Сатурова, сына Саши Аствацатурова, тоже в лечебницу увезли со службы, с места подчитчика, из типографской корректорской, им разделяемой с дюжиной женщин, тюрчанок, армянок, русских, евреек, незамужних, в половом смысле робких, робеющих, робственно оробевших, сам в комнате той год отсидел и домогательствам не подвергся, изредка разведенок бездетных, эти за руку только, без вольностей, а чтобы за пуговицу или ниже, такого в наших краях не водилось; он сложно, цветисто бредил с утра, сраженный гипохондрической ностальгией по тем временам, когда позвоночный столб мог еще выдержать давление столба атмосферного, и то с перебоями, и Колю увезли, за шесть месяцев до отца его увезли.

Хорошо в типографской корректорской, поздней осенью ли, зимою. Накалялась печурка, кушанье томилось на плитке, для моего, подчитчика, желудка жирноватое, но доброте не откажешь, и, вместо бутербродов деликатных, домашних, яичную исламскую в масле шипящую зелень поедал за столом с Ланой Быковой (ударение на слоге ударном, втором), корректором гинекея, где меня, кучерявого, как обратилась по-свойски цыганка, до такой не стеснялись приятельской фамильярности, что, платьица выше коленок подняв, сопоставляли исподнее в области кружевных преимуществ, а ты не смотри, в чем Лана, Ланочка Быкова, толстушка сорока трех паспортных лет, руководитель мой при сверке бумаг партактива, глазу помогавшая меленьким пальчиком, участвовать зареклась. Мама ей воспретила замужество, чтоб вперевалочку, по-еврейски семейно, до самой, Марковна, смерти обеим семейно ходить с эмалированным тазиком в баню «Фантазия», Сураханская дробь Сабунчинская, Алеша Джапаридзе угол Фейзуллы Ходжаева, для совместных помывок под фресками Самвела Мартиросова, живописца тифлисских духанов, за пятьсот рублей ассигнациями, шашлык и бутылку красного ежедневно на заре тринадцатого рогатого года, бесснежной ветреной закавказской зимой переманенного миллионщиком Тагиевым украшать изразцы изяществом Каракаллы — рисовал оленей, виноградной лозою увитых, виллы романские возле ручьев италийских, птиц, облетающих юг, Марата, Сенеку, тучную урожайность, плодородье скотов, чашу довольства людей, за книжкой очередь кончалась незаметно, и, приводимый в баню родителями, я видел, как застенчиво полыхала Быкова, направляясь в горячие номера. С матерью входила она в банную комнату, уплатив попечительский взнос. Терла спинку ей, Берта Моисеевна охала с кряканьем. Выпроваживала помытую, махровой простынею вытертую мать, тебе, мамочка, вредно. Двадцать минут, против которых не возражала старушка, превысишь — сердито канючила, двадцать минут продолжалось свидание с мокрым паром. Укромными половинками садилась на приступочку эребунского мрамора, не поскупился нефтезаводчик Тагиев, на ворсистое садилась полотенце. Закрывала глаза, обмякала, дышала, возлюбленный пар подбирался разлаписто. Детским мылом по-разному гладила тело свое, поры закупоренные просыпались. Оглаживала, не смывая пока, мылила, умащивалась в среднюю силу. В полную силу воображение пробуждалось в ней баней «Фантазия» на восьмой-девятой минуте, у ней не было времени дольше готовиться, возбуждая вручную живейшую восприимчивость к впечатлениям, проносившимся в заресничных полях горицвета. И потому заранее, дома еще заготавливала и приносила с собой быстродейственные образы, смелые картины, которым довольно было предчувствия влажного жара, чтоб распуститься цветком, — напористые, пряные, хоть не всегда самые остро-желанные, этим последним ведь мало простых раздражителей обстановки, убранства, они подчиняются своевольным капризам, не терпят окриков, взнуздывающих понуканий. Облако не таясь обнимало ее распутной своей благодатью. Немножко постанывая, но это я только знал, что постанывая, а посторонний диагностировал бы взволнованность дыхательных путей, сообщений и одышливых полустанков, ложилась на бочок, сомкнутыми ножками к животу, намыленностью в полотенце, насколько позволял мрамор эребунской приступочки, и так раскачивалась, извивалась тихонечко, но это, опять-таки, я только знал, что целенамеренно извивалась, раскачивалась, а иноземец рапортовал бы — ворочалась, ерзала, как говорится, не находя себе места. Хронометр в сердце показывал ей, когда подняться для душа, палачески переключавшего гештальт, когда извлечь второе, чистое, не заляпанное мылом полотенце, объект материнского недоумения и укоризны, ибо Берта Моисеевна не умела взять в толк, отчего оно в мыле и когда выйти наружу под взгляды розовомордых оленей, птеродактилей, Эдисона с фонографом, я фрески уже перечислил, я худо-бедно обрисовал и, оторвавшись от книжки, смотрел, как, выходя, она влачит поруганную радость, но это прорезалось позже, в корректорской типографии — вся жизнь Быковой шла у меня на виду. Однажды она покрыла мой служебный грех, это ей стоило предупреждения, меня бы выгнали, Ланочка. Что-то читала посредством очков и закладки, сухого стебелька из гербария разнотравья, стебелька, подаренного Колей Сатуровым, сыном Саши Аствацатурова. Колю за три месяца до отца еще увезли и запичкали успокоительной химией, закололи уколами, не случайно Саша Сатуров, навестив сына в Бедламе, сбросил со стола телефон, растоптал его ногами в ботинках и полез наверх, с петлею из отрезанного ножницами шнура.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 20
Перейти на страницу:
Тут вы можете бесплатно читать книгу Помни о Фамагусте - Александр Гольдштейн.
Комментарии