Последняя четверть эфира - Ос поминания, перетекающие в поэму - Кот Кортасара

Кот Кортасара

ПОСЛЕДНЯЯ ЧЕТВЕРТЬ ЭФИРА.

Ос поминания, перетекающие в поэму.

ЧАСТЬ 1. САЛАТОВЫЕ ДНИ.

Предисловие

Павел: <…>

Что он сказал? Мне не хватает слов. Я совсем его не знаю, я не смог уместить его личность в час общения. Я запомнил лишь отстраненные детали: складки на рубашке, дикцию, но я не могу воспроизвести их здесь и сейчас. Его голос преображается каждый раз, когда я пытаюсь его вспомнить — не намного, но мутирует. Предложение, которое он произнес, я запомнил его почти точно — я читаю его, оно рождает его каждый раз, но это он лишь в тот момент. Как огонь спички, который погаснет через пару мгновений.

Десять людей, десять людей в моей голове могут жить своей жизнью, но Павла я знаю слишком плохо. Я узнаю его по осанке, по тому, как сидит на нем красный худи, когда я второй и последний раз узнаю его голос в троллейбусе в продолжении своих визитов в РПБ, по порядку слов в случайном интернет-диалоге, но воспроизвести его я не в состоянии. Мне придется взять на себя обязанность передать его таким, каким он был. Это гораздо сложнее, чем сложить личность в художественном произведении по обрывкам. Всегда обрывки. Всегда объекта идолизации. Мы не замечаем того, к чему не испытываем чувства. Мы сравниваем их с теми, кто нам дорог больше всего. И если это он, это он! Он вырвался из тьмы, выпрыгнул на поверхность, он стоит рядом, но не замечает.

Он обрывок. В этой истории он просто прохожий. Не больше, чем кот. Раздавленный кот — и вот все растет вокруг из точки — мертвый кот лежит на шоссе. Центральная улица, недалеко от двух перекрестков. Строит себя холодное майское утро. И вот я появляюсь на сцене, как фигура, я поднимаюсь по ступеням в один из пресловутых Перекрестков — универмаг, чтобы купить Лене сигарет и всего остального, но на ступенях стоит Павел. Который пока всего лишь случайный прохожий. Парень в рубашке с животом тридцатилетнего, бешеной улыбкой и такими же глазами, который стреляет у меня сигарету.

— Что слушаешь?

Что я слушаю — основополагающий вопрос. Вся моя жизнь — это песня, температура, ветер, влажность воздуха и запах, который не приелся, чтобы вспоминать, что он был. Прохладное майское утро, влажность воздуха — отлично, чтобы закурить, в наушниках Мак Демарко с любой песней из альбома 2.

Почему Демарко? Пускай он выглядит как наркоман. Его можно ненавидеть, прослушать песню, полюбить ее и отложить, потому что я сноб и чилиться под гитарные рифы никогда не умел. Он такой же как Павел, вы только в глаза ему гляньте — бешеные, все те, кто дожил до 26 — только он этого не знает. Я решил отойти от снобства, поэтому Демарко, и в конце концов он умеет петь.

И эта книга, перед вами, она про все то же, что вы еще не отметили — музыку в наушниках, сигареты, прохожих и Лену.

1

Я медленно вспоминаю, чего мне не хватает в это прохладное сумрачное летнее утро, пока не показалось еще солнце и не стало вновь напекать мне волосы и пока люди не вылезли из своих квартирок и пока улицы не начали шуметь экстенсивно, я вспоминаю кваканье лягушек, соразмерно прекрасное, не тихое и не громкое, умиротворяющее и спокойное. И, наверное, все под конец жизни рады провести остаток дней в подобной тишине, вдалеке от навязчивой сумятицы. Я стараюсь не думать о том, что не вышло в этой жизни — планах, которые медленно плавали в шуме города и о представлениях о чувствах к людям, которых я любил и буду вспоминать, пока не потухнет моя возможность мыслить. Я начинаю думать, что возвращаться назад, к моментам прошлого, совсем не мой путь, что в эти последние недели, а, может быть, месяцы я бы хотел побыть наедине, остаться в зелени и раствориться в природе. И я не буду не прав хотя бы раз в жизни.

Я вспомню серое. Утра, которые не нравились мне больше, чем следовало. Бесконечные попытки нарисовать что-то, самообман и вакханалию жизни людей, чей путь кардинально отличается от моего. На остановке, в 5 утра, ко мне подошел парень и сказал, что верит, что я стану кем-то великим, что мне не следует не жалеть ни себя, ни людей. Как и все из его круга, он проповедует эту сиюминутную псевдомудрость, проецируя собственный опыт на других, выискивая сотоварищей по дао, но делает это крайне глупо. Мне забавно. Он стыковал свой лоб с моим. Он твердил снова и снова, послушай меня, не гонись за девушками, не слушай никого, повторял он. Я верю.

Вера. Принимать все без рационализации, не вдаваться в детали, не искать и не находить, забрасывать и бежать. Вера. Мне не нужна вера. Я счастлив с собой. Когда не вижу факты чужой жизни, когда мое эго не желает лучшей жизни, только из-за того, что она будто бы возможна. Мне все равно. Я уже нашел себя, и если это не назвать счастьем, то чем же еще?

Мне приснилось что-то. Но это были не образы. Это было ощущение. Ощущение взрослости и всеобщего понимания. Ощущения мудрости, которой мне так не хватало. Это ощущение чередовалось со звуками с улицы, которые я впитывал без обработки. И во сне это мешалось в невообразимый опыт. Такого больше не будет. Черт побери, как странно было чувствовать в ту минуту то, что чувствовал я. Это было что-то трансцендентальное, что-то совсем не мирское, но в то же время я почувствовал себя человеком, полным, как никогда.

Ну и пусть.

На деле все правильно. Осознание конечности бытия, разбавленное безответными чувствами. Если я придумал свою скорую смерть, то впереди у меня жизнь одинокого непризнанного гения, человека без стереотипов, грозного циника и мягкого романтика. И противоречие в душе будет двигать мной до самого конца. Но я не хочу, чтобы вы представляли, что я чувствую, слишком больны все эти скупые попытки нащупать то, чего нет. И слишком тягостны мечты.

Сколько великих мертвы. Сколько неизвестных. Я только пытаюсь пожалеть себя. Все это верно. Пытаюсь выпросить у жизни то, что есть у других. Пытаюсь нормализовать свой опыт. Это не я. Счастье универсально. Я его видел. Оно не изменит форму, если я встречу его снова. Жить в постоянном чувственном довольстве — мировоззрение человека бедного и завистливого. Жизнь уходит на то, чтобы стать образцом здравой формы рассудка, и я уверен, что у меня есть все шансы воспринимать действительность абсолютно вопреки возрасту.

2

Сегодня 28 апреля, день ничем не примечательный и вряд ли выдающийся. Стоит отметить, что в троллейбусе я заметил человека в бандане и очках, напомнившего мне Дэвида Фостера Уоллеса. Второй раз за всю жизнь мы пересеклись. Я не уверен, узнал ли он меня, обратил ли на меня внимание в прошлый раз или этот. Я помню, что прошлая встреча с ним зажгла во мне идею писать. И я написал твит (черт побери, как сложен постмодерн в этом веке), твит про писателей, которые не умирают, а подделывают свою смерть и отправляются путешествовать. И твит этот добавила в любимые Лена. Быть может, ей был близок контекст, а может, она просто была в хорошем настроении и пыталась выйти со мной на контакт, спустя полгода, самые тяжкие полгода, самые неопределенные и самые жалкие.

Я обману себя, если скажу, что не испытываю к ней ничего. Пустота, которая образовалась после того, как она исчезла из моей жизни, так кардинально и бесповоротно, до сих пор не заполнилась и вряд ли когда-нибудь заполнится.

Ищу работу, обозван нарциссистом и человеком немного высокомерным. В субботу прогуливался по городу в поисках «Соляриса» Лема, прочесть который хотел исключительно для сравнения с картиной Тарковского. Обход мой затронул три книжных, и в первом я заметил объявление о поисках продавца. Оттуда меня отправили в главный офис, бибколлектор, где сообщили, что начальство заявится только в понедельник. Я прикупил «Бестиарий» Кортасара в глянцевой мягкой обложке и нашел Лема в «Читай-городе», где так же распросил старшего продавца в очках о кандидатах на работу. Ответ не заставил себя ждать, пусть весьма презренно, но мне посоветовали искать ту в разделе вакансий на сайте и как бы между делом упомянули «Шупашкар», в котором планируют в свором времени открыть очередное отделение (неудивительно, с такими-то ценами и ротацией), но об этом я также знал. Знаю, знаю, знаю обо всем, но никому не нужен.

Наступил понедельник. В бибколлекторе я вновь расспросил о вакансии. Из служебного помещения вышла директор, милая красивая женщина, 35—40, со строгими чертами лица и щедрыми иссиня-черными волосами, в оливковом пулловере. Диалог закончился на моем очном образовании, которое вряд ли можно совмещать с работой. У меня взяли телефон и сказали, что позвонят. Я вышел и, выкурив сигарету, смутно понял, что дал неправильный номер — и понимая, что ничего мне не светит, но, утруждая себя вопреки канонам «это вышло не случайно», вернулся и дал правильный. Кого я обманывал?

Простите мне мой сухой язык.

Стоит ли вспоминать ноту, на которой все закончилось? Едва ли. Меня коробит от фотографий того периода. Это бессознательное пытается упрекнуть меня в том, что я не нашел путь продолжить жизнь на той же волне. Коробит из-за осознания того, что я всех предал — при том оставшись в самом проигрышном положении из всех возможных. Но что я могу предпринять? У меня нет ни друзей, ни приятелей по интересам, и едва ли интересы мои сумеют себя очертить. Плыву по самому медленному течению из всех, угрюмо и бесцельно бродяжничаю, пытаюсь пригодиться себе, пригодившись другим. Но кому нужна безвестная сошка, заросший патлами оборотень с маской лица, ничего не выражающего? И в свои единичные походы в университет у меня складывается ощущение, что люди тянутся ко мне (быть может, это просто формальности одиночества), но я не уверен, почему, как я мог сдаться им, на эти сомнительные полтора часа, пятнадцать минут, на день? Что я могу поведать им интересного, что могу рассказать? Едва ли я облегчу их случайную ветренность.