Рабство нашего времени - Лев Толстой

Толстой Лев Николаевич

Рабство нашего времени

Лев Николаевич Толстой

Рабство нашего времени

Вы слышали, что сказано: око за око и

зуб за зуб (Мф. V, 38, и Исх. XXI, 24).

А я говорю вам: не противься злому. Но

кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати

к нему и другую (39).

И кто захочет судиться с тобою и взять у

тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду

(40).

И кто принудит тебя идти с ним одно

поприще, иди с ним два (41).

Всякому просящему у тебя давай, и от

взявшего твое не требуй назад (Лк. VI,

30).

И как хотите, чтобы с вами поступали

люди, так и вы поступайте с ними (31).

Все же верующие были вместе и имели все

общее (Деян. апост. II, 44).

И сказал Иисус: вечером вы говорите:

будет ведро, потому что небо красно (Мф.

XVI, 2); и поутру: сегодня ненастье,

потому что небо багрово. Лицемеры!

различать лицо неба вы умеете, а знамений

времени не можете (3).

Взявший меч от меча погибнет (Мф. XXVI,

52).

Система, по которой действуют все народы

мира, основана на самом грубом обмане, на

самом глубоком невежестве или на

соединении обоих: так что ни при каких

видоизменениях тех принципов, на которых

держится эта система, она не может

произвести добро для людей; напротив,

практические последствия ее должны быть и

постоянно производить зло (Роберт Овен).

Мы очень много изучили и

усовершенствовали в последнее время

великое изобретение цивилизации

разделение труда; только мы даем ему

ложное название. Правильно выражаясь, надо

сказать: не работа разделена, но люди

разделены на частицы людей, разломлены на

маленькие кусочки, на крошки; так что та

малая часть рассудка, которая оставлена в

человеке, недостаточна, чтобы сделать

целую булавку или целый гвоздь, и

истощается на то, чтобы сделать кончик

булавки или шляпку гвоздя. Правда, что

хорошо и желательно делать много булавок в

день; но если бы только мы могли видеть,

каким песком мы полируем их - песком

человеческой души, то мы бы подумали о

том, что это тоже и невыгодно.

Можно заковывать, мучать людей,

запрягать их, как скот, убивать, как

летних мух, и все-таки такие люди в

известном смысле, в самом лучшем смысле,

могут оставаться свободными. Но давить в

них бессмертные души, душить их и

превращать в гниющие обрубки младенческие

ростки их человеческого разума,

употреблять их мясо и кожу на ремни для

того, чтобы двигать машинами, - вот в чем

истинное рабство. Только это унижение и

превращение человека в машину заставляет

рабочих безумно, разрушительно и тщетно

бороться за свободу, сущности которой они

сами не понимают. Озлобление их против

богатства и против господ вызвано не

давлением голода, не уколами оскорбленной

гордости (Эти две причины производили свое

действие всегда; но основы общества не

были никогда так расшатаны, как теперь).

Дело не в том, что люди дурно питаются, но

в том, что они не испытывают удовольствия

от той работы, посредством которой они

добывают хлеб, и потому они смотрят на

богатство, как на единственное средство

удовольствия.

Не в том дело, что люди страдают от

презрения к ним высших классов, но в том,

что они не могут переносить свое

собственное к себе презрение за то, что

чувствуют, что труд, к которому они

приговорены, унизителен, развращает их,

делает их чем-то меньше людей. Никогда

высшие классы не проявляли столько любви и

симпатии к низшим, как теперь, а между тем

никогда они не были так ненавидимы ими

(Рёскин).

ВВЕДЕНИЕ

Почти пятнадцать лет тому назад перепись населения в Москве вызвала во мне ряд мыслей и чувств, которые я, как умел, выразил в книге, озаглавленной: "Что же нам делать?" В конце прошлого 1899 года мне пришлось вновь передумать те же вопросы, и ответы, к которым я пришел, остались те же, как и в книге: "Что же нам делать?"; но так как мне кажется, что за эти 15-ть лет мне удалось более спокойно и подробно, в связи с существующими теперь распространенными учениями, обдумать предмет, который разбирался в книге: "Что же нам делать?", - то я предлагаю читателю те новые доводы, приводящие к тем же прежним ответам. Думаю, что доводы эти могут быть полезны людям, искренно стремящимся к уяснению своего положения в обществе и к ясному определению вытекающих из этого положения нравственных обязанностей, и потому печатаю их. Основная мысль как той книги, так и этой статьи - отрицание насилия. Это отрицание я понял и узнал из Евангелия, где оно яснее всего выражено в словах: "Вам сказано: око за око... то есть вас учили употреблять насилие против насилия, а я учу вас: подставьте другую щеку, когда бьют вас, то есть терпите насилие, но не делайте его". Знаю я, что эти великие слова, благодаря легкомысленно превратным и согласным между собой толкованиям либералов и церкви, будут для большинства так называемых образованных людей поводом к тому, чтобы не читать статьи или предубежденно отнестись к ней, но я все-таки помещаю эти слова в эпиграф настоящей статьи. Я не могу помешать людям, называющим себя просвещенными, считать евангельское учение отсталым, давно пережитым человечеством руководством жизни. Мое же дело в том, чтобы указывать на тот источник, из которого я почерпнул познание еще далеко не сознанной людьми истины, которая одна может избавить людей от их бедствий. Это я и делаю.

Июня 28-го 1900 г.

I

Знакомый мне, служащий на Московско-Казанской железной дороге весовщик, между разговором, рассказал мне, что крестьяне, грузящие на его весах товары, работают 36 часов сряду. Несмотря на полное доверие мое к правдивости рассказывавшего, я не мог поверить ему. Я думал, что он или ошибается, или преувеличивает, или я чего-нибудь не понимаю. Но весовщик так подробно рассказал мне условия, при которых происходит эта работа, что нельзя было сомневаться. По рассказу его таких весовщиков на Московско-Казанской железной дороге - 250 человек. Все они разделены на партии по 5 человек и работают сдельно, получая по 1 рублю и по 1 рублю 15 копеек за 1000 пудов нагруженного или выгруженного товара. Приходят они поутру, работают день и ночь на выгрузке и тотчас же по окончании ночи, утром, поступают на нагрузку и работают еще день, так что в двое суток они спят одну ночь. Работа их состоит в том, чтобы сваливать и перетаскивать тюки по 7, 8 и до 10 пудов. Двое наваливают на спины остальных троих, и те носят. Зарабатывают они такой работой на своих харчах менее рубля в сутки. Работают постоянно, без праздников. Рассказ весовщика был так обстоятелен, что нельзя было сомневаться, но я все-таки решил своими глазами проверить его и поехал на товарную станцию. Найдя на товарной станции своего знакомого, я сказал ему, что приехал посмотреть на то, что он мне рассказывал. - Кому ни говорил - никто не верит, - сказал я. - Никита, - не отвечая мне, обратился весовщик к кому-то в будке, поди-ка сюда! Из двери вышел высокий, худой рабочий в оборванной поддевке. - Когда вы поступили на работу? - Когда? вчерась утром. - А ночь где были? - Известно, на выгрузке. - Ночью работали? - спросил уже я. - Известно, работали. - А нынче когда сюда поступили? - Поутру поступили, когда же еще? - А когда кончите работать? - Когда отпустят, тогда и кончим. Подошло еще четыре рабочих, составляющих партию из пяти человек. Все были без шуб, в рваных поддевках, несмотря на то, что было около 20 градусов мороза. Я стал расспрашивать их о подробностях их работы, очевидно удивляя их интересом, который я выказывал к такой простой и естественной, как им казалось, вещи, как их 36-часовая работа. Все они были люди деревенские, большей частью мои земляки - тульские; есть орловские, есть и воронежские. Живут они в Москве по квартирам, некоторые с семьями, большею же частью одни. Те, которые живут без семей, посылают заработанное домой. Харчатся все порознь у хозяев. Харчи обходятся по 10 рублей в месяц. Едят мясо всегда, не соблюдая постов. Находятся в работе не 36 часов подряд, а всегда больше, потому что на проход с квартиры и обратно уходит более получаса и, кроме того, часто их задерживают на работе дольше положенного времени. Вырабатывают на такой 37-часовой подряд работе, без вычета харчей, рублей 25 в месяц. На вопрос мой: зачем они работают такую каторжную работу, мне отвечали: - А куда же денешься? - Да зачем же работать 36 часов подряд? Разве нельзя так устроить, чтобы работать посменно? - Так велят. - Да вы-то зачем же соглашаетесь? - Затем и соглашаешься, что кормиться надо. Не хочешь - ступай. На час опоздаешь, и то сейчас ярлык в зубы и марш, а на твое место 10 человек готовы. Рабочие были все молодые люди, один только был постарше, вероятно лет за 40. У всех лица были худые, истомленные, и усталые глаза, точно они выпили. Тот худой рабочий, с которым я с первым заговорил, особенно поразил меня этой странной усталостью взгляда. Я спросил его, не выпил ли он нынче? - Не пью, - отвечал он, как всегда, не задумываясь, отвечают на этот вопрос люди, действительно непьющие. - И табаку не курю, - прибавил он. - А другие пьют? - Пьют. Сюда приносят. - Работа не легкая. Все крепости прибавит, - сказал пожилой рабочий. Рабочий этот и нынче выпил, но это было совершенно незаметно. Поговорив еще с рабочими, я пошел посмотреть на выгрузку. Пройдя мимо длинных рядов всяких товаров, я подошел к рабочим, медленно катившим нагруженный вагон. Передвижение на себе вагонов и очистку платформ от снега, как я узнал потом, рабочие обязаны делать бесплатно. Это стоит и в печатном условии. Рабочие были такие же оборванные и исхудалые, как и те, с которыми я говорил. Когда они докатили вагон до места и остановились, я подошел к ним и спросил, когда они стали на работу и когда обедали. Мне ответили, что стали на работу в 7 часов, а обедали только сейчас. Так по работе надо было, не отпускали. - А когда отпустят? - А как придется, другой раз и до 10 часов, - как будто хвастаясь своей выдержкой в работе, отвечали рабочие. Видя мой интерес к их положению, рабочие окружили меня и в несколько голосов, вероятно принимая меня за начальника, сообщали мне то, что, очевидно, составляло их главный предмет неудовольствия, а именно то, что помещение, в котором им иногда между дневной работой и началом ночной можно было бы отогреться и иногда соснуть в продолжении часа, было тесно. Все выражали большое неудовольствие на эту тесноту. - Собирается 100 человек, а лечь негде, под нарами и то тесно, - говорили недовольные голоса. - Сами взгляните - недалеко. Помещение, действительно, было тесно. В 10-аршинной горнице могли поместиться на нарах человек 40. Несколько рабочих вошли за мной в горницу и все наперерыв с раздражением жаловались на тесноту помещения. "Под нарами и то лечь негде", - говорили они. Сначала мне показалось странно то, что эти люди, на 20-градусном морозе без шуб, в продолжении 37 часов таскающие на спинах 10-пудовые тяжести, отпускаемые на обед и ужин не в то время, когда им нужно, а когда вздумается их начальству, вообще находящиеся в гораздо худшем, чем ломовые лошади, положении, - что эти люди жалуются только на тесноту помещения в их теплушке. Сначала это мне показалось странно, но, вдумавшись в их положение, я понял, какое мучительное чувство должны испытывать эти никогда не высыпающиеся, иззябшие люди, когда они, вместо того, чтобы отдохнуть и обогреться, лезут по грязному полу под нары и там только еще больше разламываются и расслабевают в душном, зараженном воздухе. Только в этот мучительный час тщетной попытки сна и отдыха они, вероятно, болезненно чувствуют весь ужас своего губящего жизнь 37-часового труда и поэтому-то особенно возмущены таким кажущимся незначительным обстоятельством, как теснота помещения. Посмотрев несколько партий на их работах и поговорив еще с некоторыми из рабочих и от всех услыхав одно и то же, я поехал домой, уверившись в том, что то, что рассказывал мне знакомый, была правда. Было правда то, что за деньги, дающие только пропитание, люди, считающиеся свободными, находят нужным отдаваться в такую работу, в которую во времена крепостного права ни один самый жестокий рабовладелец не послал бы своих рабов. Да что рабовладелец, ни один хозяин-извозчик не отдал бы своей лошади, потому что лошадь стоит денег и нерасчетливо непосильной 37-часовой работой коротать жизнь ценного животного.