Веселые будни. Дневник гимназистки - Вера Новицкая

Вера Новицкая

Веселые будни. Дневник гимназистки

Молебен. — Японка

Ну, теперь я совсем настоящая гимназистка, даже и платье на мне форменное! То есть не то, чтобы уж очень форменное, потому на нем есть и складочки, и оборочки, передник тоже с крылышками и кружевом обшит, но все же платье на мне коричневое, a передник черный. Мне даже кажется, будто я немножко выросла, но это, быть может, только так кажется, потому что все-таки я самая маленькая в нашем классе. Как это приятно сказать — наш класс, наша гимназия!

Мундир свой я надела первый раз на молебен, a — представьте себе! — были же такие чудачки, которые в пестрых платьях явились. Вот охота!

Как только мы пришли, сама начальница забрала всех нас, новеньких, и повела в зал на молебен. Жарко было страшно. Две или три девочки из старших классов хлопнулись в обморок, но, говорят, это ничего, всегда так бывает.

Кончили мы молиться, подошла к нам девица в синем платье и повела по лестнице на самый верх, потому что малыши-приготовишки, мы, шестой и пятый классы [1] — все в верхнем коридоре. Оказалось, это и есть наша классная дама, она сейчас же представилась нам.

Ужасно миленькая: небольшого роста, но толстушка порядочная, личико круглое-круглое, как дядя Коля говорит, «циркулем обведенное», глаза большие, карие, веселые и блестят, точно мокрые вишни. Носуля у нее совсем коротенький, верхняя губа тоже. Засмеется — точно ей все лицо веревочкой кверху подтянут! A зубы большие, белые, тоже как у инспектора, на миндаль похожи. Сама живая, веселая, так и крутится. Дуся!

Вот стала она нас по скамейкам рассаживать.

Я еще за молебном заметила одну ужасно миленькую девочку, в темно-синем платье, с двумя длинными светлыми косами. Мы с ней рядом стояли, a потом, пока шли наверх, и побеседовать немного успели. Зовут ее Юля Бек.

Мне очень хотелось сесть с ней на одну скамейку, да не тут-то было — она высокого роста, и ее на третью загнали, a меня посадили на первую, но не совсем вперед, а во второй колонне от учительского стола. Место-то чудесное, ворчать нечего, но если бы вы только знали, кого со мной посадили!

Ее я тоже раньше заметила, и мудрено проглядеть. Смотрю: японка, ну, право японка! И фасон лица такой, и глаза немного кверху. Фу! Правда, она довольно беленькая, и у нее дивная толстая каштановая коса ниже пояса — но все ж она японка. И вдруг именно меня с ней сажают! Я чуть не заплакала со злости.

Ничего не поделаешь, сидим рядом, но я нарочно с ней ни слова, будто ее и не существует. Вот еще, может, ее дядя или братья русских убивали, a я с ней разговаривать стану! И зачем ее только в нашу гимназию приняли?

Отвернулась. A все-таки интересно. Стала я сперва так вкось на нее поглядывать, a потом не выдержала, повернулась совсем: ведь вместе сидеть будем, поневоле придется в конце концов познакомиться.

Пока я обо всем этом раздумывала, классная дама ходила от одной скамейки к другой и у каждой девочки спрашивала, как зовут, фамилию и кто такая, православная или нет. Добралась и до нас. Я сказала. Потом японку спрашивает:

— Как ваша фамилия?

— Снежина.

— A имя?

— Люба.

— Вы православная?

— Да.

Вот тебе и фунт!.. То есть pardon, я хотела сказать. Вот так штука, вот тебе и «японка»!

Я ужасно обрадовалась, что ошиблась, теперь можно будет подружиться с ней. Сейчас, конечно, и разговорились. A ведь она совсем миленькая, особенно когда говорит или улыбается, так потешно рот бантиком складывает, и веселая, хохотушка — так и заливается.

В этот день нас недолго в гимназии продержали, велели только записать, какие книги и тетради купить надо, a потом распустили по домам.

Мы, сколько могли, поболтали с Любой, но в какие-нибудь полчаса много ли успеешь? Ничего, мы свое наверстаем, потому ведь я ой-ой как люблю поговорить, да и «японка» моя, видно, по этой части тоже не промах.

После обеда мы с мамочкой отправились за всем нужным. Купили книги, тетради, и ранец — это было самое интересное! Мамочка хотела сумку; но тут я и руками и ногами замахала. Подумайте только: если купить сумку, то ее за мной горничная будет носить, — ужасно нужно! — тогда как ранец я сама на плечи нацеплю. И всякий издали увидит, что гимназистка идет!

Купили мы еще целую массу белой бумаги для обертки тетрадей, клякспапиру [2] и ленточек. Конечно, клякспапир не обыкновенный, розовый, как во всякой тетради даром дают, — фи! Нет, у меня они двух цветов: чудесные светло-сиреневые, и к ним пунцовые ленточки, a другие светло-желтые с нежно-голубыми лентами. Разве плохой вкус? Совсем bon genre [3], даже мамуся одобрила.

Мой милейший двоюродный братец Володя смеется, конечно, говорит «бабство». Да что с мальчишки взять? — Пусть болтает! A все-таки красиво, и во всем классе таких тетрадей точно больше ни у кого не будет. Только бы клякс слишком много не насаживать, это уж вовсе не bon genre выйдет.

Наши учительницы

Ну, теперь я, кажется, всякий уголок и закоулочек у нас в гимназии знаю, все облетела и высмотрела.

В самом низу один только первый, выпускной класс, квартира начальницы, докторская, дамская [4] и еще какая-то большая-большая комната с желтыми шкафами и столами, a на них все хитрые машины стоят; написано «физический кабинет», но кто его знает, что там делают. В среднем этаже второй, третий и четвертый классы, a на самом верху остальные. Во всех трех этажах есть коридор и зала, и оба верхних как две капли воды друг на друга похожи, только в средней зале есть образ «Благословения детей», потому что там всякое утро общая молитва бывает.

Нам, малышам, бегать вниз только до начала уроков позволяют, a потом ни-ни.

Класс у нас большой, светлый, веселенький. Уроков каждый день пять полагается, только в субботу четыре.

Вот одна за другой стали учительницы являться.

Русская — тот же самый милый толстый Барбос, который экзаменовал меня, настоящее его имя — Ольга Викторовна.

Француженка — тоже та самая, что меня на экзамене спрашивала, только теперь лицо у нее не такое смуглое, как тогда. Зовут ее Надежда Аркадьевна, и она русская француженка, не французская.

Девочки ее не любят, говорят «цыганка», a мне она нравится, хотя правда — некрасивая: глаза у нее черные и точно вон выскочить собираются, a прическа — как большое-большое гнездо. Все-таки она славная.

Попинька же у нас премиленький, настоящий душка; некрасивый и тоже желтоватый, но веселый, ласковый, постоянно шутит и нас иначе как «кралечками» да «красавицами» не называет. Евгения Васильевна (это нашу классную даму так зовут) говорила, кажется, что он академик, но, конечно, это вздор или я что-нибудь не разобрала, или она напутала. Первый раз слышу!.. То есть, понятно, не про академию, это я давным-давно знаю, да и дядя Коля мой — академик; но то совсем другое, он офицер, — так ему и полагается значок, шпоры и аксельбанты носить, но чтобы наш милый поп-батенька нарядился!..

Конечно, ерунда.

Ну и немка у нас! Откуда только такую откопали? Уж кого-кого, a ее точно циркулем не обводили — ни дать ни взять две дощечки в синее платье нарядились! И всю ее точно из треугольников сложили: локти углом, подбородок углом, нос углом. Глаза карие и ужасно блестящие, щеки — будто вдавленные, но розовые, a сама такая длинная, что хочется ее взять да посередине узлом завязать.

Зовут это сокровище мадемуазель Линде. Видно, злющая-презлющая, настоящая шипуля. A начнет по-русски говорить, все смеются: где только «л» попадется, она непременно мягкий знак поставит: «палька», «слюшайте». Ведь надо ж выдумать!

A я-то чуть не на первом же уроке отличилась!

Повесили нам на доску картину, a там нарисована девочка на стуле, и волосы у нее размалеваны — как раз как пестрые кошки бывают. Стала мадемуазель Линде вопросы задавать, a девочки отвечать должны. Уж и отвечают они — одно горе! На весь класс, кроме нас с Любой, всего пять-шесть есть, которые хоть что-нибудь маракуют. Вот немка и спрашивает одну девочку, Сахарову:

— Was für Haare hat das Mädchen? [5]

Ta стоит, рот разинув, ничего не понимает, a я Любе потихоньку и говорю:

— Bunte [6].

Правда ведь пестрые! Сахарова, умница дорогая, возьми да и повтори:

— Bunte!

Кто сообразил, понятно, так и покатился, мне тоже страшно смешно было, только я очень испугалась: ну, думаю, съест меня сейчас немка! Закусила я губу, сделала «святые глаза» и сижу тише воды ниже травы. Классная дама, кажется, видела, что это я шепнула, но она только собрала свою носулю на веревочку и хохочет-заливается.

Немка посмотрела-посмотрела — и ничего. Сказала только Сахаровой:

— Какие глюпости!

А потом объявила:

— Das Mädchen hat blondes Haar [7].