Пятидесятилетняя женщина - Уильям Моэм

Сомерсет Моэм

Пятидесятилетняя женщина

Мой знакомый Уаймен Холт — профессор английской литературы в одном из маленьких университетов на Среднем Западе. Узнав, что я выступаю в соседнем городке (соседнем по масштабам американских просторов), он написал мне и попросил приехать прочесть лекцию его студентам. Он также пригласил меня погостить у него несколько дней, обещая повозить по окрестностям. Я принял приглашение, однако предупредил, что дела позволят мне пробыть у него не более двух суток. Уаймен встретил меня на вокзале, отвез к себе, и мы, пропустив по коктейлю, отправились в университет. Когда я увидел, сколько в зале народу, мне стало не по себе: я рассчитывал человек на двадцать от силы и думал вместо полновесной лекции ограничиться непринужденной беседой. Немало испугало меня и количество лиц среднего и пожилого возраста, в том числе, предположил я, преподавателей факультета. Я опасался, что мое выступление покажется им поверхностным. Тем не менее выхода не было. Уаймен представил меня в самых лестных выражениях, которых, как я прекрасно понимал, мне в жизни не оправдать, и я начал. Сказал, что хотел сказать, ответил по мере сил на вопросы и вместе с Уайменом удалился со сцены в закуток за кулисами.

Несколько человек зашли к нам, чтобы сказать мне, как обычно бывает в таких случаях, что-нибудь любезное и приятное; я, как принято, вежливо их поблагодарил. Затем вошла какая-то дама и протянула мне руку.

— Так приятно снова вас видеть, — произнесла она. — Сколько воды утекло с нашей последней встречи.

Насколько я знал, раньше мы с ней не встречались. Растянув сухие натруженные губы в сердечной улыбке, я пожал ее руку с напускной импульсивностью и подумал: да кто же она, черт побери? Должно быть, профессор по выражению моего лица догадался, что я пытаюсь ее вспомнить, и сказал:

— Миссис Грин замужем за преподавателем нашего факультета и сама ведет курсы по Возрождению и итальянской литературе.

— Замечательно, — сказал я. — Весьма интересно. Я по-прежнему пребывал в полном неведении.

— Уаймен говорил вам, что завтра вы у нас ужинаете?

— Буду очень рад, — ответил я.

— Это совсем не прием, будут только мой муж и его брат с женой. Вероятно, Флоренция сильно изменилась с того времени.

«Флоренция? — подумал я. — Флоренция?». Именно там мы, судя по всему, когда-то были знакомы.

На вид женщине было лет пятьдесят. Седые волосы слегка завиты и уложены в незатейливую прическу. Чуть-чуть полноватая. На ней было добротное, но простое платье, купленное, как я заключил, в местном филиале какого-нибудь огромного универмага. У нее были довольно большие светло-голубые глаза и бледное лицо: она не пользовалась косметикой, лишь слегка подкрасила губы. Она вызывала симпатию. Было в ее манере нечто материнское, нечто безмятежное и умиротворенное, чем она меня тронула. Вероятно, я случайно познакомился с ней в один из частых моих наездов во Флоренцию, где она скорее всего была в первый и последний раз, так что наша встреча запомнилась ей лучше, чем мне. Должен признаться, опыт общения с женами университетских преподавателей у меня весьма ограничен, но она в точности отвечала моему представлению о том, какой надлежит быть жене профессора. Представив себе ее жизнь, содержательную, однако не богатую событиями, жизнь на скромные средства, в узком кругу родных и друзей, жизнь со всеми ее мелкими ссорами, сплетнями и однообразной суетой, я без труда поверил, что поездка во Флоренцию наверняка осталась для нее захватывающим и незабываемым событием. По дороге домой Уаймен заметил:

— Джаспер Грин вам понравится. Он умница.

— По какой части он профессор?

— Грин не профессор, просто преподаватель. Прекрасный ученый. Она за ним вторым браком, раньше была замужем за итальянцем.

— Вот как? — Это явно опровергало мои предположения. — Какую фамилию она тогда носила?

— Не имею понятия. Не думаю, чтобы она была счастлива в первом браке, — сказал Уаймен со смешком. — Это всего лишь моя догадка, но в ее доме ничто не говорит, что она когда-то бывала в Италии. Иначе там бы имелись по крайней мере раздвижной столик, пара старинных сундучков и расшитое покрывало на стене.

Я рассмеялся. Мне был знаком этот довольно-таки унылый набор, который иностранцы привозят с собой из Италии, — деревянные позолоченные шандалы, зеркала венецианского стекла и неудобные стулья с высокими спинками. В забитых старьем антикварных лавках эти предметы неплохо смотрятся, но, попадая в другую страну, слишком часто приносят владельцу горькое разочарование. Даже подлинные, что бывает редко, они все равно кажутся здесь случайными и неуместными.

— У Лауры есть деньги, — продолжал Уаймен. — После свадьбы она обставила их дом в Чикаго от подвала до чердака. Не дом, а местная достопримечательность, эдакий маленький шедевр пошлости и дурного вкуса. Всякий раз, как я попадаю в их гостиную, не устаю удивляться безошибочному чутью, с каким она превратила комнату в точное подобие номера для новобрачных во второразрядной гостинице где-нибудь в Атлантик-Сити.

Ирония Уаймена, должен заметить, объяснялась тем, что его собственная гостиная представляла собой сочетание хромированного металла и грубых тканей с абстрактным рисунком; на полу — коврик с режущим глаз кубистским узором, на стенах — репродукции Пикассо и рисунки Челищева.[4] Однако ужином меня Уаймен угостил превосходным. Мы провели вечер за приятным разговором на темы, занимавшие нас обоих, и завершили его парой бутылок пива. Отведенная мне спальня являла собой нечто вопиюще ультрасовременное. Я немного почитал и выключил свет, готовясь отойти ко сну.

«Лаура, — сказал я про себя. — Какая такая Лаура?».

Я напряг память и принялся перебирать всех моих знакомых во Флоренции, рассчитывая по ассоциации вдруг да вспомнить, когда и где встретился с миссис Грин. Раз уж мне предстояло с ней ужинать, нужно было припомнить хоть что-нибудь в доказательство того, что я ее не забыл. Людям очень обидно, когда их не могут вспомнить. Все мы, видимо, придаем собственным особам некое значение, и бывает унизительно сознавать, что мы напрочь выпали из памяти тех, с кем нас сводила жизнь. Я задремал, однако не успел погрузиться в благодатный глубокий сон: мучительное напряжение памяти перестало давить на подсознание, и оно, вероятно, сработало — я разом очнулся, потому что наконец вспомнил, кто такая Лаура Грин. Неудивительно, что я ее позабыл: стой поры, как я месяц провел во Флоренции и мы с ней по воле случая бывали в одной компании, прошло двадцать пять лет.

Только что закончилась Первая мировая война. Жениха Лауры убили на фронте, и они с матерью ухитрились добраться до Франции, чтобы поклониться его могиле. Они были американки из Сан-Франциско. Исполнив печальный долг, женщины перебрались в Италию и остались на зиму во Флоренции, где тогда была внушительная англо-американская колония. Я обзавелся там американскими друзьями. Полковник Хардинг и его жена (полковником он именовался по той причине, что занимал высокий пост в Красном Кресте) пригласили меня пожить на их большой вилле на виа Болоньезе. По утрам я, как правило, осматривал достопримечательности, а ближе к полудню заглядывал в бар «Дониз» на виа Торнабуони — встретиться со знакомыми и выпить коктейль. В «Дониз» все знали друг друга — американцы, англичане и водившие с ними компанию итальянцы. Там можно было узнать все городские новости и сплетни. На ленч обычно собирались в каком-нибудь ресторанчике или на одной из вилл со старым красивым садом в миле-другой от центра города. Я получил пропуск во Флорентийский клуб, так что после ленча мы с Чарли Хардингом отправлялись туда поиграть в бридж или в рисковый покер с колодой из тридцати двух карт. Вечером кто-нибудь устраивал ужин, который, случалось, завершался все тем же бриджем и нередко танцами. Приходилось вращаться в одном и том же кругу, но круг был достаточно широк и люди в нем разные, поэтому скучно никогда не бывало. Все более или менее интересовались искусством, что полностью отвечало духу Флоренции, а потому жизнь хотя и казалась праздной, однако была не совсем уж пустой.

Лаура и ее мать, вдова миссис Клейтон, остановились в хорошем пансионе. Судя по всему, они были неплохо обеспечены. Во Флоренцию они приехали с рекомендательными письмами и быстро обзавелись многочисленными знакомыми. История Лауры взывала к сочувствию, поэтому все как могли ублажали обеих женщин, но они и в самом деле были очень милые, за что их вскоре полюбили самих по себе. Они отличались гостеприимством и часто приглашали знакомых на ленч в один из ресторанчиков, где подавали макароны, непременное острое блюдо из устриц и вино кьянти. Миссис Клейтон, возможно, немного терялась в пестрой многонациональной компании, где серьезно или, напротив, шутливо обсуждали незнакомые ей материи, но Лаура вошла в этот круг как в родную стихию. Чтобы выучить язык, она наняла итальянку и вскоре уже читала с ее помощью Дантов «Ад». Книги по искусству Возрождения и истории Флоренции она глотала одну за другой, и я порой сталкивался с ней в галерее Уффици или в какой-нибудь церкви, где она с путеводителем Бедекера в руках прилежно изучала произведения искусства.