Признания на стеклянной крыше - Элис Хоффман

Элис Хоффман

Признания на стеклянной крыше

Часть первая

Жена-виденье

Она была его первой женой, но в день, когда он впервые ее увидел, была просто семнадцатилетней девчушкой по имени Арлин Сингер, вышедшей постоять на переднем крыльце под вечер, который словно бы завис во времени. У Арлин только что умер отец, и всего несколько часов назад закончились поминки. Человек десять соседей собрались исполнить тягостный обряд за тяжелым, красного дерева обеденным столом, которым вот уже сколько лет никто не пользовался. Сейчас стол ломился: жестяные формочки макаронной запеканки с сыром, торт, покрытый ядовито-красной глазурью, большущее блюдо фруктов — на добрый месяц еды, если б у Арли не отшибло аппетит.

Отец Арлин служил капитаном на пароме и был, особенно в последние годы, центром ее вселенной: в тисках болезни капитан разгорелся ярким пламенем, звездой, сияющей в ночи. Обычно немногословный, начал рассказывать истории. О скалах, вырастающих из темноты, о таинственных рифах, будто затем лишь и созданных, чтобы пускать ко дну паромы; о людях, которых он знал и которые утонули, сгинули безвозвратно. Красным мелком рисовал звездные карты, которые выведут тебя к дому, если ты потерял дорогу. Говорил о племени, обитающем по ту сторону пролива, в далеком Коннектикуте — что якобы перед лицом беды у них отрастают крылья. Так-то они не отличаются от нормальных людей, но когда, скажем, тонет корабль или бушует пожар — тут обнаруживают свое отличие. Только тогда прибегают к средству, дарующему спасенье.

На ночном столике у капитана лежала пригоршня камушков, проглоченных им, если верить его словам, в дни молодости: корабль, на котором он плыл, пошел ко дну, и он единственный остался жив. Стоял на палубе и внезапно, в мгновение ока, очутился в вышине, взмыл в небо. Оттуда рухнул стремительно в полосу коннектикутского прибоя, где и наглотался всласть прибрежной гальки.

Когда пришел врач — сообщить больному, что надежды на выздоровление нет, — мужчины выпили вдвоем, и вместо кубиков льда капитан положил в стаканы виски по камушку.

Это вам на счастье, сказал он врачу. А я хочу одного — пусть будет счастлива моя дочь. Мне другого счастья не надо.

Арлин горько плакала у постели отца и умоляла не покидать ее, но это был не тот случай, когда у нас есть право выбора. Напоследок, покуда капитана еще слушался голос, он дал ей один совет: будущее, сказал он, неведомо и непредсказуемо, а потому Арлин должна быть готова практически ко всему. Когда отец лежал при смерти, Арлин была раздавлена горем; теперь оно сменилось ощущением невесомости, какое бывает, когда человек теряет опору под ногами. Малейшее дуновенье могло бы унести ее прочь, в ночное небо, по просторам вселенной.

Держась за перила крыльца, Арлин наклонилась над азалиями. Кустами пунцовых и розовых цветов, усеянных бутонами. Несмотря на нынешнее свое положение, Арлин была оптимисткой. Ей, по молодости лет, стакан виделся не полупустым или наполовину полным — он представлялся ей красивым предметом, который можно наполнить чем угодно. Шепотом — точно сказанное вслух непременно сбудется — она заключила договор с судьбой.

Первый же, кто пройдет сейчас по улице — мой суженый, и я стану хранить ему верность, пока он будет верен мне.

И, затаив дыхание, дважды повернулась на каблуках, как бы скрепляя договор. На ней были любимые туфли — те, что отец купил ей в Коннектикуте — кожаные лодочки, такие легонькие, что ходишь в них словно босиком. Рыжие волосы по пояс. Семьдесят четыре веснушки — она их считала — и прямой долгий носик, не сказать, чтобы слишком большой — напротив, по уверениям ее отца, не лишенный элегантности. Она следила, как меркнут небеса. В вышине протянулась полоска пепла, щепотка сажи из дымохода. Возможно, там был ее отец, наблюдал за нею сверху. Возможно, он стучался в крышку гроба, умоляя выпустить его наружу. Или, может, был все еще с нею, здесь, в ее сердце, и потому у нее всякий раз стесняло дыхание при мысли, как ей жить без него. Одиночество поселилось в душе у Арли, оставив, впрочем, место и надежде. С прошлым было покончено. Теперь по ясности, по прозрачности она уподобилась стеклу. Была мгновением во времени. Промозглый вечер, две звездочки на небе, полоска сажи, кучка болтливых, едва знакомых ей соседей в столовой. Она внушила себе, что на улицу, где она прожила всю жизнь, явится ее будущее — если только хватит терпения дождаться. Если верить в судьбу.

В гостиной между тем судачили об Арлин — так, словно и ее, заодно с отцом, уже нет в живых. Ее было, в общем-то, и хорошенькой не назвать: так себе, невзрачненькая, конопатая. Аттестат об окончании средней школы и, сколько можно судить, никаких особых дарований. Одно лето проработала в кафе-мороженом, а в старших классах открыла на дому салон по уходу за собаками: мыла в кухонной раковине шампунем бассетов и пуделей. Обыкновенная девушка, одна-одинешенька в доме, у которого первая же приличная буря свободно может снести кровлю. Ее жалели, но жалость, как всем известно, — чувство скоропреходящее.

С пролива донесся глухой гудок парома, идущего от Бриджпорта; похоже было, что к ночи падет туман — об этом переговаривались женщины, принимая со стола посуду и смахивая крошки, убирая торт и формочки с запеканкой, перед тем как выйти на крыльцо проститься с Арлин. Туман наползал густой, солоноватый; в таких туманах тонут фонарные столбы и дорожные знаки, а люди легко сбиваются с пути. Сырой, безветренный вечер. Соседи не сомневались, что, проводив их, Арлин вернется к себе, в пустой дом. Пройдет прихожую, в которой по-прежнему висят на вешалке плащи и куртки ее отца. Поднимется по лестнице, которую последние полгода не в силах был одолеть капитан. Бочком проберется мимо его комнаты, погруженной в молчание. Никто здесь не будет больше кашлять ночи напролет. Никто не позовет подать воды.

Но Арлин не уходила. Она продрогла до мозга костей и все-таки продолжала стоять на крыльце. Отец советовал ей готовиться к встрече с будущим, и Арлин, окрыленная надеждой, была готова. Когда же еще было явиться к ней ее судьбе, как не в самый горький час? То есть теперь, в этот сырой и пасмурный вечер? И — пусть не сразу, а по истечении трех часов, — вера Арли была вознаграждена. Туман к этому времени сменился мелким дождем, и на улице пахло сырой рыбой. Неподалеку остановилась машина; в ней сидел молодой человек, который, направляясь в гости, заехал куда-то не туда. Когда он вышел спросить дорогу, Арлин заметила, что он выше ростом, чем ее отец. Ей нравились высокие мужчины. Волосы, зачесанные назад. Красивые светлые глаза холодноватого серого оттенка.

— Здравствуйте! — крикнул он, подходя к ее дому.

Голос был не такой, как она ожидала — бесцветный и с гнусавинкой. Не важно. Сейчас могло произойти все на свете.

Вглядываясь в него, Арлин отступила назад. Испугалась, наверное, подумал молодой человек: какой-то посторонний на видавшем виды «саабе», доставшемся ему от отца, останавливается и заговаривает с ней — тут невольно оробеешь. Мало ли кто это может оказаться, в конце концов! Убийца, беглый арестант, маньяк, готовый вырвать у тебя сердце из груди…

— Я заблудился, — пояснил молодой человек.

В другое время он продолжал бы свой путь; останавливаться и спрашивать дорогу было не в его правилах. Но он опаздывал, а он принадлежал к числу тех, кто привык являться точно в срок. Нарушая привычку к пунктуальности, он начинал нервничать и делать глупости. Так, например, дважды проехал вокруг одного и того же квартала. А выезжая из дому, забыл проверить, полон ли бак, и теперь боялся, что не успеет найти бензоколонку до того, как у него кончится горючее.

Звали молодого человека Джон Муди, он был студентом, заканчивал Йельский университет, где изучал архитектуру. Дом Арли он отнес на глазок к коттеджам в стиле итальянского модерна, какие, начиная предположительно с 1860-х годов, встречаются сплошь да рядом в городках на северном побережье Лонг-Айленда. Запущенный, разумеется: кровля — точно засиженная мухами липучка, так как на дранке давным-давно облупилась краска, но при всем том не лишенный своеобразной затрапезной прелести, как не лишена ее и эта девочка, несмотря на кошмар, в который она облачилась, и на веснушки, рассыпанные по ее бледной коже.

Арлин была в пальто, хотя на дворе стоял апрель.

— Да вы озябли, — сказал Джон Муди.

Арлин приняла эти слова скорее как проявление заботы, а не пустую констатацию факта. На самом деле озноб бил ее в холодном свете будущего — свете, исходящем от этого высокого молодого человека, который не представлял себе, где он находится.

На Арлин накатывала слабость. Она с трудом держалась на ногах. Всю жизнь она жила в уютном коконе, жила ожиданием вот этого, зависшего округлым шаром вечера. Вот оно — то, с чего все начинается. Тем, что сейчас произойдет, определится ход моей жизни.