Повести - Янка Брыль

Янка Брыль

Повести

Сиротский хлеб

1

Как-то спросили маленького свинопаса: «Парень, а сколько штук в твоем стаде?»

«Сколько? Да семь семерей, семь старых свиней, свинка, свинок — свинкин браток и одно поросятко».

Попробуй сосчитай-ка! Столько же, верно, сколько бывает у ребят, когда они гонят свою животину с пастьбы в деревню, покрикивая: «Эй вы, белые, черные, рябые!..»

У Даника было их три: свинка, свинок — свинкин браток и одно поросятко. Свинья Рябая очень любила, когда ее почесывали, — даже глаза, бывало, зажмурит. Кабан Белый, когда Даник, как все мальчишки, садился на него верхом и поддавал пятками под бока, только хрюкал и встряхивал лопухами ушей. Зато корявый, худой боровок Свиной Батька очень уж скор был на шкоду, покуда не привязали ему на шею «бурдёлок» — рогульку, которая барабанила по ногам.

Но со свиньями еще полбеды — хуже приходилось кое с кем из товарищей.

У Даника, как и у каждого из ребят, была кличка, да не одна: то Сивый, то Гусак, то Манька… Сивым его прозвали за волосы, совсем белые, особенно летом, когда они выгорят на солнце. Гусаком — потому что когда-то, еще в позапрошлом году, на него нагнал страху старый соседский гусак. Манькой у них в деревне называлась, на польский лад, левая рука, а Даник решил почему-то стать левшой и всем грозил: «Вот как дам тебе манькой!» На кличку можно было ответить тоже кличкой, а не то и подраться. Впрочем, не все клички и приживаются. Из трех первых, с которыми Даник вступил в жизнь, к мальчику прочнее всех пристала одна — Сивый, и он за нее почти не сердился. Была, однако, еще четвертая кличка — Нищий… Так называли его Полуяновы мальчишки Шурка и Павел. И сам старый Полуян не раз кричал через забор Даниковой матери:

«Нищая! За то, что у меня сейчас в одном кармане, я могу купить тебя вместе с твоим паршивым хозяйством!..»

У Полуяна — много поля и батрак, а у Зоси, мамы Даника, даже лошади своей не было. К тому же еще Зося вдова, а Марко Полуян начальник над всей Голынкой — солтыс, сельский староста.

«Не связывайся ты с ними, ну их, — говорила Зося сыну. — Не тронь, у них отец».

Даник был сирота. Отца его убили на войне с польскими панами в двадцатом году. Мальчик еще мало понимал, кто такие паны и почему его батя не хотел пустить их сюда, в Западную Белоруссию. Даник знал одно: батя был очень веселый и добрый. Как сквозь сон вспоминается: в серой шинели, с красной звездочкой на шапке, он щекотал его усами и смеялся, подбрасывая Даника под потолок. Мама говорит, что отец, когда наша армия гнала панов на запад, только «воды напиться» забежал. Ушел, а назад не вернулся. Не вернулся домой и батин брат, дядя Петрусь. Но он живой — где-то за границей, в Советском Союзе. Есть у Даника и еще дядька, мамин старший брат, да он в соседней деревне, в Микуличах. Ему не пожалуешься каждый раз — надо защищаться самому.

Как-то на выгоне солтысов Шурка прицепился к Сивому; перебрал все его клички, а уж когда дошел до последней, Даник не выдержал и стегнул солтысенка кнутом. Шурка разревелся и побежал от своих свиней к коровьему стаду, где был его брат Павел. Тот, здоровый уже балбес, бил только палкой по голове. Увидев, что от стада бегут оба Полуянчика, Даник кинулся в деревню. Они его, может быть, и не догнали бы, но Павел попал ему сухим комком в затылок, и Даник заплакал. Он вдруг понял, что враги — вот они, мама его не услышит, а ему уже и дух не перевести…

Было это в воскресенье, на улице шло гулянье.

— Держи! — крикнул, увидев Даника, дюжий Василь и для страха затопал сапогами.

С хохотом он поймал мальчика, а пока тот вырывался, старший солтысенок, Павел, настиг его и огрел палкой по голове.

— Дурак ты! — закричал на Василя другой парень, Микола Кужелевич. Меньше и моложе этого здоровилы, Микола толкнул Василя в грудь и замахнулся: — Тебе бы самому по мухоедам залепить!.. А ты, кулацкая гнида! Вот я тебя!..

Но Павел уже отскочил и теперь, огрызаясь, побежал домой.

Микола отвел Даника к забору и усадил на траве.

— Ничего. Ты, брат, не плачь, — говорил он, наклонившись к мальчику. — Вырастешь — мы им покажем. Твой батька был герой, и ты не плачь.

Большой, сильной мужской рукой, которой так давно не знала светлая голова Даника, Микола провел по «сивым» волосам мальчонки, нащупал шишку от удара и, нахмурившись, тихо выругался сквозь зубы.

— Пойдем к колодцу… — начал он и вдруг умолк.

Сивый смотрел на него большими, полными слез глазами.

— Пойди к колодцу, вытащи воды и примочи…

— Давай польку! — послышался за спиной у Миколы голос Василя.

Микола оставил Даника у забора и вернулся в круг.

— Играй, Степан, — сказал он гармонисту, — да только не для него. Дурака, хлопцы, надо маленько проучить.

— Правильно, Микола! Бойкот ему сегодня! — раздались голоса. — Не ходите с ним плясать, девчата! Не бойтесь, не тронет, не дадим!

— Да что вы, хлопцы! — оправдывался Василь. — Неужто вы думаете — я хотел, чтоб он его ударил? И на уме не было, чтоб мне с этого места не встать!

— И не вставай, — сказал Микола, — посиди да подумай, чего тебе надо хотеть, чего — нет.

Даник не пошел к колодцу. Он стоял у забора и смотрел на Миколу — уже с восторгом в еще заплаканных глазах.

Маме его кто-то обо всем рассказал, и вот она прибежала. Снова играла гармоника, и молодежь с топотом плясала польку, подымая пыль. Даник уже не плакал, а она взяла его, как маленького, на руки и, хотя никто ее не мог слышать, люто проклинала Полуянов, а потом опять:

— Тише, сынок, тише, — повторяла. — Не трогай их, говорила я тебе. Тише.

И он заплакал — ребенок все ж таки.

А наутро, еще роса обжигала холодом, Сивый уже снова ехал верхом на кабане — опять на болото. Подгонял Белого, толкал потресканными пятками под бока и смеялся.

2

Своего поля было у них немного: такой жнее, как Даникова мама, и развернуться негде. Зося ходила жать в люди. Жала чужое, думала о своем… А под осень сделала то, ради чего летом гнула спину, — купила сыну сапоги. Первые в жизни.

Принесла их вечером из местечка — черненькие, блестящие, с красными подошвами. И каблуки и ранты блестят — смолой натерты! Правда, неладно вышло: сапоги были сцеплены друг с другом дратвой и, заторопившись, Даник не дратву разорвал, а прорвал в одном голенище дырочку. Маминого подзатыльника Сивый на этот раз и не почувствовал, но всю ночь не давали ему уснуть новые сапоги.

Они висели — живое искушение — на жерди у полатей, где мальчик спал, и, если б только не дырочка в голенище, как славно было бы думать о том, что он уже вырос большой, что скоро-скоро, через три дня, он пойдет в первый класс…

Школа стояла в стороне от деревни, на пригорке. Сама старая, она и окружена была старыми березами, защищавшими ее от зимних ветров. Манили Даника и эти высокие березы, и красивые дорожки вокруг школы. Не раз глядел он весной, как ребята, которые уже учатся, чистили дорожки от травы, посыпали их гравием и обсаживали ирисами. А внутрь, туда, где учатся, так ему до сих пор пробраться и не удалось.

Учитель, которого в деревне звали пан Цаба, Данику не очень-то нравился.

Как-то летом они, пастушки, встретили его на выгоне. Он шел с речки с тремя удочками, жбанком и сумкой за плечами. Школьники, а за ними и малыши сняли шапчонки и, перебивая друг друга, загомонили, как гуси: «День добрый! День добрый!» Даже спросили, скоро ли в школу.

— Еще через три недели, а тогда в четверг, — сказал учитель по-польски.

Потом пан Цаба взглянул на Даника и спросил по-белорусски:

— А это чей такой Иванка, а?

— Он не Иванка, он Даник, — ответили старшие ребята. — Он Зосин, а фамилия ихняя Малец. У него одна мать, он сирота.

— Так ты, значит, пан Данила Малец, — засмеялся учитель. — Ты тоже придешь учиться? Ходзь ту, не буй се[1]. — Он взял мальчика за плечо, притянул поближе. — И какой же ты, пане Малец, сивый, замурзанный, обросший!

Пастушки смеялись. Так появилась и еще одна дразнилка! «Пан Данила Малец, отморозил палец». А Данику было совсем не смешно.

— Ну, так хочешь учиться?

Надо ответить учителю, да и в школу хочется, и мальчик через силу выдавши:

— Ыгы.

— Не «ыгы», а «хочу». А рыбу ты удишь?

— Хочу.

Мальчишки опять смеялись. А чего? Ведь правда же, хочется с удочкой на речку, да речка далеко, за выгоном, на лугу, и не всегда, когда хочешь, можно туда пойти.

В руке у пана Цабы покачивался желтый жбанок, подвязанный за шейку веревочкой. Сивый заглянул в него раз, другой и, ничего не увидев, спросил:

— Там что?

— Рыба, — ответил учитель. — Не повезло мне сегодня, пане Данила Малец, одного только окунька поймал.