Ахиллесова пята - Александр Надеждин

Александр Надеждин

Ахиллесова пята

I

Не очень сильный, но порывистый ветер неспешно гнал по осеннему парижскому небу клочки рваного серого полотна. Днем раньше над городом с утра до поздней ночи моросил мелкий противный дождь, оставивший после себя то здесь, то там блестящие блюдца лужиц, в которых смутно отражались оголившиеся редкие деревья и фрагменты помрачневших, нахохлившихся зданий, вытянувшихся одной ровной линией вдоль нечетной стороны улицы Казимира Перье. И хотя утренний прогноз довольно скептично оценил перспективы нового небесного слезотечения, было видно, как с Севера, со стороны Сен-Дени, на город медленно, но угрожающе наползал не внушающий особого оптимизма объемный черный сгусток.

Все это, однако, похоже, очень мало волновало молодого мужчину, одиноко сидящего на длинной старой скамейке, притулившейся между осыпавшимся понурым кленом и зацветшим маленьким прудом, как раз напротив дома номер 23, в массиве которого полуоткрытым ртом обозначилась невысокая арка, обрамляющая длинный проход, ведущий на параллельную улицу Мартиньяк.

Мужчина уже в течение доброй четверти часа был погружен в чтение свежего номера «Фигаро», хотя человек наблюдательный, и тем более заинтересованный, смог бы заметить, как он периодически, не меняя позы тела и наклона головы, из-под опущенных полей своей серой шляпы бросал быстрые, но внимательные взгляды то на чернеющий зев арки, то на входную дверь бистро «Пре де Бурбон», занимающего почти треть нижнего этажа соседнего дома справа и названием своим, по всей видимости, желающего напомнить о близости Бурбонского дворца, то на подходы к бистро со стороны улицы Святого Доминика. В какое-то мгновение, словно чувствуя, что эта мизансцена, затягиваясь, все больше и больше теряет свою первоначальную естественность, но по каким-то только ему самому известным причинам считая необходимым продолжить свое пребывание в данное время в данном месте, молодой человек медленно положил развернутую газету себе на колени, сморщив лицо, задумчиво посмотрел вверх, на беспросветное пятнисто-блеклое марево, и почти беззвучно, но отчетливо, нараспев, продекламировал заученные, по всей видимости, еще когда-то давно, но весьма основательно строчки: «Les sanglots... longs... des violons... de l’automne... blessent... mon c’ur... d’une langueur... monotone»[1]. Некое подобие мечтательной улыбки, едва скользнувшей по его губам, буквально тут же сменилось прежней, правда, уже гораздо хуже скрываемой сосредоточенностью, с которой он, наверное, в сороковой или уже даже в пятидесятый раз быстро и точечно отполировал своим взглядом тротуары и фасады близлежащих домов на ставшей ему внезапно так ненавистной улице Казимира Перье. Сейчас его раздражало уже буквально все: и Париж, о котором в своем детстве и юности он мечтал как о какой-то волшебной сказке; и обнаглевший взъерошенный голубь, то и дело запрыгивающий на противоположный край скамейки; и Поль Верлен, писавший такие стихи и зачем-то вдруг ставший педиком по вине сопляка Рембо[2]; и Витя Воскобойников, который первый «наколол» это место и потом, уезжая, взахлеб расписал как классный пункт наблюдения; и, главное, он сам, потому что купился на Витины песни и, как последний идиот, уже третий раз приплетался сюда в установленное время, тупо листал очередной номер «Фигаро», обтирая задницей остатки воспоминаний о краске, которой когда-то была покрыта эта уже давным-давно никому не нужная скамейка, и, медленно наливаясь злостью, ждал, когда же этот, нельзя подобрать другого слова, «раздолдон» соизволит наконец-то...

– Поль, осторожно, ты замочишь ноги! – раздался сзади немного визгливый женский голос, который мгновенно прервал непроизвольный поток сознания сидящего на скамейке мужчины и вернул его в состояние слегка напряженной собранности и готовности, несмотря ни на что, уверенно и четко выполнить свою работу. Никак внешне не прореагировав на услышанную сзади реплику и выждав вполне достаточную, по его мнению, паузу, он, медленно сопровождая взглядом промчавшийся мимо по направлению к улице Гренель ярко-красный «Пежо»-кабриолет, с не по погоде откинутым назад верхом, и скептично ухмыльнувшись автомобилю вслед, вполне естественно, как ему самому показалось, повернул голову налево и, незаметно скосив глаза, зафиксировал на местности автора произнесенной несколькими минутами ранее фразы. Это была сухая бабулька неопределенного возраста, со вздернутым носиком и не по возрасту ярко накрашенными губами, в длинном и наглухо застегнутом черном пальто, с какой-то несуразной шапочкой на голове которая одной рукой, постоянно одергивала мальчишку лет пяти-семи, пытающегося подобранным где-то рядом прутиком загнать в напоминающий большую лужу пруд валяющиеся под ногами щепки, пустую пачку из-под сигарет и прочие способные держаться на плаву предметы, а другой держала на коротком поводке не менее вертлявую серо-палевую собаку с недлинной, но густой шерстью и загнутым в кольцо хвостом, похожую то ли на лайку, то ли на полярного волка.

– Вольтер, фу! Вольтер, стоять! – то и дело с напускной строгостью пыталась урезонить своего непоседливого четвероногого спутника дама в черном в промежутках между замечаниями, адресованными мальчику. Откуда появилась эта парочка, вернее, троица, черт их знает. По всей видимости, подошли от одного из домов, расположенных чуть сзади, в глубине, на улице Бельшас.

– Вольтер! – не меняя своей непринужденной позы, едко усмехнулся про себя молодой человек. – Ну, французы. Назовут же. А почему не Дидро? Или д’Аламбер? – Он представил себе, как где-нибудь в Москве, на каких-нибудь, скажем, Патриарших какая-нибудь выжившая из ума на старости лет собачница окликает тянущую ее за собой на поводке какую-нибудь беспородную шавку: «Бердяев, фу!», «Булгаков, стоять!», и также про себя скептично хмыкнул, но тут же едва заметно сжал губы. Веселиться особенно было не от чего. И появление на данном месте, обычно безлюдном в это обеденное время, каких-то лишних, посторонних людей отнюдь не способствовало улучшению его и без того скверного настроения. Он еще раз недобрым словом помянул Воскобойникова Витю, сидящего сейчас, наверно, в ясеневском лесу, за высоким забором, в безликом казенном кабинете и усердно вбивающего в компьютер свои полулиповые отчеты. Нет, конечно, если быть до конца справедливым, с одной стороны, как точка контрнаблюдения – место весьма удобное. Свернув в арку с улицы Мартиньяк, «объект», если за ним висит «хвост», непременно этот «хвост» за собой потащит и вытянет на свет божий прямо перед очи хитроумного демиурга, организовавшего этот маленький проверочный трюк. Правда, если «объект» «пасет» бригада на колесах, они, в принципе, могут опередить его по улице Лас Касес и «принять» на выходе из арки, но тогда демиург непременно сумеет «спалить» какой-нибудь зачуханный «Ситроен», с бешеной скоростью и немыслимыми виражами вылетающий справа от него на улицу Казимира Перье. А с другой стороны, если этого «объекта» хорошо возьмут в оборот, то его так проведут по всему маршруту, что ты не то что там живого «топтуна» за ним – случайного взгляда вслед не заметишь, зато тебя, уже двадцать минут торчащего здесь со своим идиотским «Фигаро» и в опущенной на брови шляпе, в момент «срисуют» хотя бы вон из того наглухо занавешенного портьерой окошка в мансарде дома номер 21. Конечно, по всем писаным правилам и законам, надо было бы еще по меньшей мере минут десять назад, небрежно отбросив в сторону газетенку, встать и неспешной уверенной походкой направиться в сторону Дома Инвалидов, расположенного отсюда в каких-то десяти минутах ходьбы самым инвалидным шагом. Но тебя вызвали на встречу – значит, человеку есть что тебе сообщить. И пусть ему даже только кажется, что он хочет тебе сообщить нечто очень важное, а на самом деле информация не стоит и выеденного яйца, это уже, по сути, не имеет значения. Если ты сейчас встанешь и уйдешь, ты выполнишь железное правило конспирации, но тебя потом бог знает сколько времени неотступно, как назойливый древесный червь, будет точить гнетущая мысль о том, что подожди всего лишь еще одну лишнюю минуту – и ты смог бы узнать нечто такое, ради чего, в общем-то, создается и действует та гигантская машина, маленьким винтиком которой тебе выпала судьба состоять. И молодой человек, снова подняв газету, решил подождать еще две – нет, три минуты, чтобы по крайней мере у этой гнусавой старушенции вдруг, не дай бог, не возникла мысль, что это именно она со своим шебутным внуком, или кто он ей там, появившись здесь в неурочную минуту, вынудила поспешно ретироваться сидящего на скамейке незнакомца.

Между тем мальчишка находился уже совсем рядом. Заметив прыгающего то тут, то там голубя, он выждал, пока тот, остановившись, окунул клюв в близлежащую лужу, медленно подкрался к намеченной жертве, поднял свою кривую хворостину и с протяжным боевым кличем резко опустил ее прямо перед собой. Брызги, то ли от удара палки о воду, то ли от резкого взмаха крыльев проявившего своевременную реакцию голубя, а скорее всего ставшие следствием обоих этих действий, разлетелись во все стороны, при этом несколько грязных капель приземлились точно на слегка зауженные книзу и тщательно отутюженные брюки сидящего на скамейке и читающего газету дяди. После некоторой паузы дядя внимательно посмотрел на расплывшееся в не по-детски наглой ухмылке лицо внимательно следящего за его ответными действиями маленького вредителя и, скривив губы в некое подобие снисходительной улыбки, шутливо погрозил шалуну пальцем.