Умри ради меня - Эми Плам

Эми Плам

УМРИ РАДИ МЕНЯ

Это для тебя, мама.

Скучаю по тебе каждый день.

Любимые не умирают,Потому что любовь бессмертна.

ПРОЛОГ

Когда я впервые увидела статую на этом фонтане, я не имела представления о том, что представляет собой Винсент. Теперь же, когда я смотрю на неземную красоту двух слившихся фигур, когда я вижу прекрасного ангела с четкими мрачными чертами, сосредоточившегося на женщине, приютившейся в его руках, женщине, которая вся есть нежность и свет, — я вижу символизм скульптуры. Лицо ангела кажется полным отчаяния. Даже одержимости. Но оно отражает и нежность. Как будто он ждет, что это женщина спасет его, а не наоборот. И внезапно в моей памяти всплывает то, как меня называл Винсент: mon ange. Мой ангел. Я вздрогнула, но не от холода.

Жанна говорила, что встреча со мной преобразила Винсента. Что я дала ему «новую жизнь». Но ожидал ли он, что я спасу его душу?

1

Большинство знакомых мне шестнадцатилетних могли бы только мечтать о том, чтобы жить где-нибудь за границей. Но мой переезд из Бруклина в Париж после смерти родителей был чем угодно, кроме осуществившейся мечты. Куда больше это походило на ночной кошмар.

Я могла бы очутиться где угодно, правда, и это не имело бы для меня никакого значения, — я просто не видела ничего вокруг. Я жила в прошлом, отчаянно цепляясь за каждый клочок воспоминаний о моей прежней жизни. Это была жизнь, которую я воспринимала как должное, думая, что так будет вечно.

Мои родители погибли в автомобильной катастрофе ровно через десять дней после того, как я получила водительские права. Неделей позже, в день Рождества, моя сестра Джорджия решила, что мы должны покинуть Америку и жить у дедушки и бабушки во Франции. Я была еще слишком потрясена, чтобы спорить с ней.

Мы переехали в январе. Никто не ожидал от нас, что мы сразу же вернемся в школу. Поэтому мы просто существовали, пытаясь каждая на свой лад совладать с отчаянием. Моя сестра старалась забыть обо всем, каждый вечер отправляясь куда-нибудь с друзьями, которыми мы обзавелись во время летних каникул. Я же начала страдать агорафобией, боязнью открытых пространств.

Иногда, правда, я решалась выйти из квартиры и прогуляться по улице. А потом вдруг обнаруживала, что со всех ног бегу обратно, под защиту нашего дома, от подавляющего внешнего мира, где мне постоянно казалось, что небо валится на меня. А иной раз я просыпалась в таком состоянии, что у меня с трудом хватало сил для того, чтобы явиться к столу для завтрака, после чего я возвращалась в постель, где и проводила остаток дня, застыв от горя.

Наконец бабушка с дедушкой решили, что нам с сестрой полезно будет провести несколько месяцев в их загородном доме.

— Просто чтобы подышать другим воздухом, — пояснила Мами, что заставило меня упомянуть о том, что качество воздуха в Нью-Йорке и Париже и без того заметно различается.

Но как обычно, Мами была права. Весна, проведенная за городом, изменила все к лучшему, и к концу июня мы, хотя и оставались лишь тенями прежних себя, все же оказались достаточно функциональными для того, чтобы вернуться в Париж, к «реальной жизни». В том случае, конечно, если жизнь вообще теперь можно было назвать «реальной». Но по крайней мере, я все начинала сначала в том месте, которое любила.

Нет такого места, которое я предпочла бы Парижу в июне. Хотя я и проводила здесь каждое лето с самого раннего детства, я все равно не привыкла к особому парижскому гулу, заполнявшему летние улицы. Свет здесь совсем не такой, как в других местах. Он как будто проливается прямо из сказки, и сияние, рожденное взмахом волшебной палочки, заставляет вас чувствовать себя так, будто с вами в любой момент может случиться что угодно и вы бы ничуть этому не удивились.

Но на этот раз все было по-другому. Париж оставался таким же, каким был всегда, вот только я изменилась. Даже искрящийся, сияющий воздух этого города не мог рассеять тот покров тьмы, который прилип к моей коже. Париж называют Городом Света. Ну а для меня он стал Городом Ночи.

Это лето я в основном провела в одиночестве, сразу погрузившись в однообразный ритм. Сначала я завтракала в темной, набитой старинными вещами квартире Папи и Мами, а потом проводила все утро в одном из маленьких парижских кинотеатров, из тех, что круглосуточно крутят отличные фильмы, или бродила по какому-нибудь из своих любимых музеев. Потом возвращалась домой и остаток дня читала, потом ужинала, ложилась в постель и таращилась в потолок, а когда мне удавалось заснуть, на меня обрушивались кошмары. Утром я вставала — и все повторялось снова.

Единственным, что нарушало мое уединение, были электронные письма от друзей, оставшихся в Америке. «Как там Франция?» — так начинались все они.

Что я могла ответить? Что я подавлена? Опустошена? Что хочу, чтобы мои родители вернулись? Нет. Вместо этого я лгала. Я писала, что я по-настоящему счастлива, живя в Париже. Что это очень полезно для нас с Джорджией в том смысле, что мы все лучше говорим по-французски, потому что встречаемся с таким множеством людей… Что я дождаться не могу, когда, наконец, пойду в новую школу.

Но я лгала не для того, чтобы произвести впечатление. Я знала, что все мои друзья жалеют меня, и я просто хотела их успокоить, дать понять, что со мной все в порядке. Но каждый раз, когда я нажимала на кнопку «отправить», а потом перечитывала отосланный текст, я осознавала, как велика пропасть между моей настоящей жизнью и той выдумкой, которую я создавала для других. И от этого мне становилось еще хуже.

Наконец я поняла, что на самом деле вообще не желаю с кем-либо общаться. И однажды вечером просидела добрых пятнадцать минут, держа пальцы на клавиатуре, в отчаянии пытаясь придумать что-нибудь хоть отчасти приятное, что можно было бы написать моей подруге Клодии. И тогда я, глубоко вздохнув, вообще уничтожила свой электронный адрес в Интернете. Компьютер спросил, уверена ли я в этом. «Ох, да», — ответила я вслух, щелкая «мышкой» по красной кнопке.

С моих плеч как будто свалилась огромная ноша. И после этого я закрыла ноутбук, засунула его в ящик письменного стола и не доставала до начала школьных занятий.

Мами и Джорджия постоянно подталкивали меня к тому, чтобы я начала выходить из дома и встречаться с людьми. Моя сестра постоянно звала меня с собой, когда она с компанией подруг отправлялась то позагорать на искусственном пляже у реки, то в какие-нибудь бары, послушать живую музыку, то в клубы, где они по выходным танцевали ночи напролет. Но через какое-то время она сдалась.

— Да как ты вообще можешь танцевать после того, что случилось? — спросила я ее, наконец, однажды вечером, когда она сидела на полу в своей спальне, накладывая косметику перед зеркалом в золоченой раме в стиле рококо, которое она сняла со стены и прислонила к книжному шкафу.

Моя сестра была мучительно прекрасна. Ее соломенного цвета волосы были подстрижены настолько коротко, что только такое лицо, как у нее, позволяло подобную стрижку, — лицо с удивительно высокими скулами. По коже цвета персика со сливками были разбросаны крошечные веснушки. И она была высокой, как и я. Вот только фигура у нее была совсем другой. Я бы кого угодно пристукнула ради того, чтобы иметь такие линии. А выглядела она на двадцать один вместо своих неполных восемнадцати.

Джорджия обернулась ко мне.

— Это помогает мне забыть, — сказала она, накладывая на веки тени нового оттенка. — Это помогает мне ощущать себя живой. Мне точно так же грустно, как тебе, Кэти-Бин. Но я не знаю других способов справиться с тоской.

Я знала, что сестра говорит правду. Я ведь слышала, как в те ночи, которые она проводила дома, Джорджия рыдала так, словно ее сердце разлеталось на кусочки.

— А тебе ничуть не поможет твоя хандра, — мягко продолжила сестра. — Тебе бы следовало больше времени проводить с людьми, чтобы отвлечься. Ты только посмотри на себя!

Сестра подтянула меня поближе к зеркалу. И повернула мою голову так, чтобы я отразилась в нем рядом с ней.

Видя нас рядом, вряд ли кто-то догадался бы, что мы сестры. Мои длинные каштановые волосы висели совершенно безжизненно; моя кожа, благодаря генам нашей матери, никогда не загорала, а теперь и вовсе была бледнее обычного.

И как же мои голубовато-зеленые глаза были не похожи на страстные, с тяжелыми веками, кокетливые глаза сестры! Мама называла мои глаза «миндалевидными», к немалой моей досаде. Я бы предпочла иметь нечто иное на своем лице, такое, что не стали бы сравнивать с орехами.

— Ты же просто великолепна! — сделала вывод Джорджия.

Моя сестра… моя единственная поклонница.