Амариллис день и ночь - Рассел Хобан

Рассел Хобан

Амариллис день и ночь

Посвящается Лиз Колдер[1]

Автор многим обязан книгам «Лабиринты» У.Г. Мэтьюза,[2] «Прогулка по изнанке» Нельсона Олгрена,[3] «Афоризмы» Георга Кристофа Лихтенберга[4] и «Советы друга» Энтони Роббинса.[5]

Благодарю Адама Лоусона, моего водителя и спутника в исследовательских поездках по Восточному Сассексу и Оксфордширу; Грэма Коллинза, владельца отеля «Берлинг Гэп» в Восточном Сассексе, за сведения о погоде на 31 декабря 1993-го и 1 января 1994 года; владельцев фермы «Троя» в Оксфордшире за разрешение посетить их лабиринт; а также Роджера Лэйда из театра «Ангелочек» за дозволение взглянуть за кулисами на марионеток, игравших в спектакле «Спящая красавица».

Я глубоко признателен Марте Флеминг, продемонстрировавшей мне свою выставку «Атомизм и анимизм» в Музее наук в июне 1999 года и познакомившей меня с Аланом Беннетом, изготовителем бутылок Клейна. Перед Аланом я в огромном долгу – не только за содержательную беседу и время, которое он мне уделил, но и за великодушное разрешение домыслить и включить в книгу его разговор с Питером Диггсом.

Сердечно благодарю Роберта Эллиса: обсудив с ним проблему бутылки Клейна, я сумел наконец собраться с мыслями и приступить к работе над этой книгой.

Особую признательность за ценные замечания по рукописи и моральную поддержку я хотел бы выразить Доминику Пауэру, прочитавшему немало черновых набросков и вариантов. И наконец, хочу сказать спасибо всем нашим друзьям из «Иль-Форнелло» на Саутгемптон-роуд, которые много лет подряд снисходительно терпели чтение моих рукописей за длинными-предлинными обедами. Вот их имена в той последовательности, в какой они появлялись за нашим столом: Маноло, Бруно, Хулиано, Пако, Хезус, Карлос, Рино, Марио, Хезус Диас, Мария, Луиджи и, наконец, Альдо, приходивший уже поздно вечером.

Рассел Хобан

Лондон, 22 февраля 2000 г.

Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабочкой – счастливой бабочкой, которая… вовсе не знала, что она – Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел, что я – Чжуан Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он – бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она – Чжуан Чжоу.

Есть в Галааде бальзам[7] -

Ранам любым заживленье,

Есть в Галааде бальзам -

Грешной душе исцеленье.

Никогда не садись играть в карты с тем, кого зовут Док. Никогда не обедай под вывеской «У мамочки». Никогда не спи с женщиной, у которой неприятностей больше, чем у тебя.

1. Первый раз

Сначала, в первый раз, я увидел ее во сне – ярком, красочном; воздух звенел от напряжения, и все казалось увеличенным и замедленным.

Горели фонари, хотя еще не стемнело. Она стояла на автобусной остановке. «БАЛЬЗАМИЧЕСКАЯ» – значилось на вывеске, но никакой такой кислятиной и не пахло, ни тебе монахов, ни Галаада. Только невзрачные дома в теплых тонах, то ли чуть покосившиеся, то ли нарисованные на холсте. Она дожидалась автобуса; за ней толпились в очереди какие-то смутные силуэты.

Поначалу она стояла спиной ко мне и обернулась, когда я подошел ближе. У нее оказались длинные соломенные волосы и голубые глаза. Очень худая и бледная; тонкие черты лица, впалые щеки. Белая футболка с рисунком – нотный стан и ноты какой-то мелодии; линялые джинсы, белые парусиновые туфли. Она взглянула на меня и вскинула сжатый кулак, словно теннисист, только что урвавший непростое очко на Уимблдоне. Губы ее сложились в беззвучное: «Есть!»

Приближался автобус. Без номера, только с указанием конечного пункта: «ФИННИС-ОМИС». Никогда о таком месте не слыхал. В автобусе – высоком и хрупком, склеенном из бамбука и рисовой бумаги, из желтых, оранжевых и розовых листов, – горели свечи. Он светился изнутри, как японский фонарик, и был куда выше обычного даблдекера – я задрал голову, но крыши так и не увидел.

Не сводя с меня глаз, она поднялась на ступеньку автобуса и поманила меня за собой. Судорога страха пронзила меня от самых ступней; я отпрянул и проснулся, проклиная себя за трусость. Я попытался вернуться в этот сон, но не сумел, и с тех пор меня уже не отпускало чувство утраты. Я перерыл весь справочник в поисках чего-нибудь «бальзамического», но ничего не нашел.

2. Пустоты

«Чувство утраты пронизывает полотна Питера Диггса, – писал критик Сесил Беркли о моей последней выставке в галерее Фэншо. – Приглушенные краски, неустойчивые композиции. Персонажи словно медлят на грани исчезновения, а неожиданные пустоты заставляют задуматься, что же ушло и что, или кто, приходит ему на смену».

Но ведь такова и сама жизнь, по-моему? А те, кто задумывается о пустотах, обычно пишут картины, сочиняют книги или музыку. На свете полным-полно талантливых людей, которым никогда не стать художниками, писателями или композиторами: талант в них есть, но пустот, где рождается искусство, – нету.

3. Второй раз

Тот сон вцепился в меня так крепко, что можно было прокручивать его в голове вновь и вновь, как видеопленку: автобусная остановка в летних сумерках, огни фонарей против еще светлого неба – то самое время суток, от которого у меня всегда щемит сердце.

Вывеска с надписью «БАЛЬЗАМИЧЕСКАЯ»: буквы четкие, ясные; они мелькали перед глазами, как вагоны отбывающего поезда, но само слово не менялось. И дома, на вид будто ненастоящие, и автобусная остановка, на которой стояла она, эта худощавая женщина, светловолосая, голубоглазая, бледная, совершенно незнакомая, но словно подглядывающая за мной из тайных закоулков памяти. Раньше я ее никогда не видел ни наяву, ни во сне.

Снова и снова она вскидывала сжатый кулак и беззвучно повторяла: «Есть!» Она хотела, чтобы я поехал с ней. Почему? И этот автобус: «ФИННИС-ОМИС», бамбук и листы рисовой бумаги, желтой, розовой, оранжевой, подсвеченной изнутри свечами, точно в японском фонарике. Как он сиял против неба, совсем еще светлого! И снова ее взгляд, уже со ступеньки автобуса, и эта судорога страха, заставившая меня отпрянуть. И снова это чувство утраты. Чего же она хотела? И как теперь отыскать ее?

Она исчезла; оставила меня одного лицом к лицу с этим мгновением настоящего – не просто мигом, отмеренным стрелкой часов, нет, с палимпсестом всех мгновений, что ему предшествовали. Со всей несметностью картин и звуков, шепотов, слов, вздымающихся слой за слоем сквозь толщу лет от самого первого «сейчас» до последнего, новорожденного; и всеми незабытыми ли, позабытыми, но живущими в каждом миге и посейчас провалами сна, и явью, и грезами.

Я, что называется, фигуративный художник, а проще говоря – умею рисовать, и рисую вещи узнаваемые: людей, чудовищ, полночь, крышки люков, почтовые ящики… да что угодно. Мир, как мы его знаем, – всего лишь выставка картин, сложенных корой головного мозга из данных органов чувств. Есть ли что-то еще, кроме этого никто не знает. Вермеер прислушивался к пульсу мироздания и одно за другим запечатлевал чудом остановленные мгновения, утверждающие бытие реальности. А все-таки если есть в театре реальности служебный вход, я, пожалуй, задержался бы у этой двери – посмотреть, что будет после спектакля.

Как ни занимала меня девушка из сна, приходилось все же уделять внимание и миру яви. По вторникам и четвергам я читаю курс «Идеи и образы» в Королевском колледже искусств. Завтра предстоял рабочий день, и надо было запастись материалом для лекции. Бывает, неизведанные образы сами пробиваются ко мне намеками; в сознании вспыхивают проблески, чуть ли не воспоминания чего-то полузримого, и я пытаюсь отыскать это – сам не понимая толком, что же именно. Давненько я не бывал в Музее наук, так что, подумалось, не худо бы туда сегодня заглянуть, только попозже. Миссис Квин приходит наводить порядок по понедельникам во второй половине дня, вот тогда и отправлюсь, чтобы ей глаза не мозолить.

А до тех пор я решил поработать над картиной, к которой приступил пару недель назад, – «Манящая чаровница», название я позаимствовал из рассказа Оливера Аньенза.[9] Фигура женщины в плаще повторялась на картине семь раз: на переднем плане она была обращена лицом к зрителю; затем, отступая вглубь чередой частично перекрывающих друг друга собственных подобий, постепенно отворачивалась и наконец оказывалась стоящей на краю утеса над морем, спиной к зрителю, с развевающимися на ветру светлыми волосами. При взгляде на эту картину меня всякий раз, как в том сне, пронзала судорога страха, словно и сам я стою там, над обрывом, и вот-вот сделаю шаг за край. Да, неуютные обычно образы на моих картинах. Мне и самому по большей части неуютно.