Черная речка - Никита Егоров

Черная речка

Никита Егоров

© Никита Егоров, 2017

ISBN 978-5-4483-9874-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«…Я всё помню. Всё помню. И более не горю.»

Кирияра

Реплика

Время снова куда-то идет.

И вы смотрите с ним друг на друга

безразлично, как пара супругов,

не сумевших продолжить свой род.

Будет год и еще один год,

и звонки, и какие-то даты.

Будет елка, под елкою – вата,

и пластмассовых звезд хоровод.

Фраз дежурных хрустящий хитин,

крови вязкой движенье по венам

и пустые глаза манекенов,

что глядят свысока из витрин,

заменивших окошки зеркал.

И поймет перед ними стоящий,

что когда-то он был настоящим,

но в какой-то момент перестал.

Волны

Он лежит посреди того, что когда-то звалось Вселенной,

а теперь не зовется ей, так как некому больше звать.

Волны плещут вокруг него, разбиваясь во тьме о стены,

их соленые языки тихо лижут его кровать.

Эти ночи длинней, темней, хуже тех, что проходят в беге

от одних новостей к другим, еще более несмешным.

Сконцентрировавшись на ней, как на мантре, на обереге,

он идет через них на свет; и дорога, и мир за ним

растворяются будто дым – остановка подобна смерти.

Но пугает его не смерть, а родиться потом опять,

и забыть все, что было с ним в этой лиственной круговерти,

и не помнить ее лица, и улыбки ее не знать.

И когда на рассвете шторм накрывает его в кровати,

он, зажав в кулаке все то, что осталось от их ночей,

держит руку над головой, и все шепчет: «пусть воли хватит».

Воду в пальцах не удержать. Все уходит сквозь сито дней,

как ступени, где спуск в метро, утекают куда-то в землю,

как все то, чем когда-то жил, распадается на слова.

Он живет посреди того, что когда-то звалось Вселенной,

где, помедлив, сочтя итог, утекает в залив Нева.

Цифры

Пять сигарет приведут тебя в чувство,

шесть кружек кофе помогут не спать.

Пять гласных в слогане «Нахуй искусство!»,

шесть в «Не хочу умирать».

Поезд до станции «Черная речка»,

дальше – пятнадцать минут от метро.

Скумбрия, курица, рис или гречка,

водка и «экстра-ситро».

Твой заголовок никто не заметит —

Коля-редактор изменит слова.

Значит – опять ни за что не в ответе,

и не болит голова.

Пять человек раскатало по трассе,

шесть – угорело по пьяни в дому.

Тридцать секунд в первом утреннем часе,

глупый вопрос «почему?»

Много ли нужно, что сердце не встало?

Видеть лишь цифры, их смысл поправ.

К чувствам привычка всегда убивала,

предупреждает Минздрав.

Жилец

Опять в кармане новые ключи.

Чужой диван и голоса за стенкой.

Жизнь плавится как олово в печи,

и остается только дрожь в коленках,

две сумки и гитара с рюкзаком,

но и они все больше раздражают.

Жизнь плавится как форма со штыком,

как небосвод, светлеющий по краю.

Уже привычно. Больше не страшит

любая перспектива из возможных.

И пусть порой рука слегка дрожит,

пусть тяжело, пусть больно и тревожно,

все это прекратится в свой черед —

оставит только лужицу горнило.

И если кто ее потом найдет,

не сможет угадать, чем это было.

Обязанности пешеходов

4.9. Не зарекайся, не клянись, не вспоминай и не ленись, и на вопрос «ну, как дела?» скажи, что хорошо. Работай больше, меньше спи, не будь наивен, не живи ни чувством, ни мечтой, ни тем моментом, что прошел, и слов на ветер не бросай. Другой кричит – себя спасай; от доброты своей добра ты в жизни не видал. Не любопытствуй, не ищи к открытой комнате ключи, к тому ж, по чести говоря, тебя никто не звал. Встань, соберись, заправь кровать, скорей реши, кем хочешь стать, не попадайся на крючок, не действуй наугад.

4.10. Горит зеленый светофор, а ты – несись во весь опор в другую сторону, молчи и не смотри назад.

Добрые пожелания

Ходить весь день с натянутой улыбкой —

не самая простая из затей.

Но, право, это было бы ошибкой,

душить своим унынием людей.

Хотя невыносимы мысли эти,

избавиться от них я не могу.

Как будто все, что есть на белом свете,

вдруг сделалось лишь надписью в снегу,

или на стенах странными словами,

и сердце начинает биться вспять.

О, видела б моими ты глазами,

сбежала б дальше, чем возможно убежать.

Как будто все, что между нами было,

вдруг сделалось соринкою в глазу.

Но что-то у меня закоротило,

и я не в силах выдавить слезу,

чтоб вышло с ней и все это мученье,

очиститься и встретить новый день.

Не придавай моим словам значенья,

не обращай внимания на тень.

Пусть поезда сжирают километры,

трамваи пусть проносятся, звеня.

Храни тебя Господь от злого ветра,

от солнца – шляпа. Память – от меня.

Брандмауэр

Не был дом ни большим, ни старинным,

в нем не жили цари-короли.

И признали его аварийным,

а признав – очень быстро снесли.

И остались оглохшие стены

тех домов, что стояли впритык,

да в горе кирпичей непременный

что-то ищущий грязный старик.

То бормочет по нос, то хохочет,

набивая карманы старьем,

и брандмауэр сентябрьской ночи

нависает над бывшим жильем.

Все старания врезать окошко

в эту плоскость холодной стены,

пусть не с форточку, пусть – хоть с ладошку,

обернулись лишь чувством вины,

под ногтями запекшимся бурым,

нервным криком ворон в пустыре.

Ни созвездий на небе ажуром,

ни водицы в колодце-дворе.

Не был дом ни большим, ни старинным,

в нем не жили цари-короли.

И признали его аварийным,

а признав – очень быстро снесли,

так, что даже жильцы не проснулись,

точно книгу на полку убрав.

Быстро – будто соринку смахнули,

ни пылинки почти не подняв.

И старик что-то тихо бормочет,

Взгляд и руки подняв к небесам,

Но брандмауэр сентябрьской ночи

Глух к его смехотворным слезам.

Когда выгорит

Когда выгорит все, что когда-то могло гореть,

полыхать, раскаляться, взрываться, хотя бы тлеть,

и осядет пепел, седой, как морской рассвет,

как поверхность морей луны, как хвосты комет,

он укроет от глаз, все, что было и быть могло,

он смягчит очертанья и эхо шагов и слов,

и колесных пар, врезающихся в рассвет.

И минута молчанья продлится десятки лет.

Когда выгорит все, что когда-то гореть могло,

испарится и то, что журчало, лилось, текло,

как кусочки неба лежало на площадях,

что себе забирало скуку, усталость, страх,

устремляясь в пространство, прорвав притяженья плен,

словно узник, устав от решеток, оков и стен.

И взовьется пыль, и закроет собою свет.

И продлится минута молчания сотни лет.

Когда выгорит все, что когда-то могло гореть,

даже воздух не будет больше по нам скорбеть.

Кислород и азот, аргон, углекислый газ

станут просто ветром. Забыв навсегда о нас,

забирая с собой запах сна и твоих волос,

запах кофе, вина и мяты, уйдет без слез.

Он умчится с песней отсюда воде во след,

превращая минуту в тысячи тихих лет.

Когда выгорит все, что когда-то гореть могло,

распадется сталь, и рассыплется в пыль стекло.

Камень станет песком, песок обратится в прах,

и все будет бесплотней, чем руки твои во снах.

Никакая сила не сможет сдержать частиц,

и они разлетятся стаей безумных птиц,

потерявших и дом, и зимовье, и солнца свет.

И молчание будет звучать миллионы лет.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

Я сижу на работе, время – четвертый час.

Этот город спит, и во сне он не видит нас.

Но, конечно, рассвет придет, и сведут мосты.

Где-то будет цвести пустыня, и петь киты,

кто-то выйдет в утро и кофе возьмет с собой,

сизый дым родится над чьей-то печной трубой.

На вокзале, где мы попрощались в вечерний час

не осталось следа, не осталось ни тени нас —

безразличен мир, он посмел не сгореть дотла.

Моя жизнь – пепелище, на запах и цвет – зола.

И все кажется, если бы мог я освободить

все, что бьется, давит, болит у меня в груди,

не осталось бы камня на камне по всей земле,

и сгорело бы все, что хоть как-то могло гореть.

Но стоят на месте и дом, и вокзал. И мир

даже не встряхнуло. Светило прошло надир.

Я сижу на работе. Привкус во рту – свинца.