Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов

Арсений Замостьянов

Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век…

Не умел я притворяться,На святого походить,Важным саном надуватьсяИ философа брать вид;Я любил чистосердечье,Думал нравиться лишь им,Ум и сердце человечьеБыли гением моим.Если я блистал восторгом,С струн моих огонь летел,Не собой блистал я — Богом;Вне себя я Бога пел.Если звуки посвящалисьЛиры моея царям, —Добродетельми казалисьМне они равны богам.Если за победы громкиЯ венцы сплетал вождям, —Думал перелить в потомкиДуши их и их детям.Если где вельможам властнымСмел я правду брякнуть в слух, —Мнил быть сердцем беспристрастнымИм, царю, отчизне друг.Если ж я и суетоюСам был света обольщён, —Признаюся, красотоюБыв пленённым, пел и жён.Словом: жёг любви коль пламень,Падал я, вставал в мой век.Брось, мудрец, на гроб мой камень,Если ты не человек.

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРВОЕ

Лирическое

По случайности стихи Державина я полюбил подростком — как и эпоху, о которой мы поём: «Наши деды — славные победы!» Полюбил и эту загадочную строчку: «Един есть Бог, един Державин». Тут нечем хвастаться, перед вами закоренелый архаист. К тому же Державин воспевал моего любимого героя — Суворова. Он присутствовал в книгах о Суворове как друг великого полководца. И вот — стихи. «Поймали птичку голосисту…», «Умеренность есть лучший пир», «Не умел я притворяться, на святого походить!» — как простые конструкции насущных мыслей! Царапнули сердце, покорили очаровательные несовершенства поэзии Державина, который бывал в стихах расхристанным и даже неряшливым. Через Державина мне приоткрылся простодушный, жизнелюбивый, целеустремлённый, победный русский XVIII век. Как будто зимой распахнулось окно — и первозданный мороз овладел типовой квартирой, не считаясь с центральным отоплением. А потом оказалось, что уроки позапрошлого столетия, которое не так давно стало позапозапрошлым, помогают одолеть уныние и не соблазняться химерами. Многие дороги в России — литературные, политические, воинские — ведут к Державину.

Это неправильный классик русской литературы. Да и не вполне классик, как и не вполне классицист — в школе его почти не изучают, всё больше «проходят с улыбкой мимо». Классикам, великим поэтам полагается считать, что писательское слово, слово пророка важнее мирской суеты. Державин никогда бы с этим не согласился! Он оказался неистовым управленцем, трудился неустанно, жаждал исправления нравов и личных карьерных успехов. Приметив косой взгляд государыни, огорчался сильнее, чем во дни творческого бесплодия. Он стал первым российским министром юстиции, но вскоре после этого взлёта административная карьера Державина завершилась. Завершилась нервно и красиво, легендарными (и при этом, как ни странно, достоверными) словами царя: «Ты слишком ревностно служишь». Отдадим должное императору Александру. Сам того не желая, он походя начертал эпиграф ко всей судьбе Державина. Потому что и чиновником Державин был неправильным! Позволял себе несусветные дерзости, редко следовал придворной моде на воззрения, ссорился с подчинёнными, ссорился с начальниками, ссорился с теми, кто был ему ровней по служебной иерархии. Всем рубал нелицеприятную правду, которая, конечно, не всегда оказывалась истиной.

Он был врагом крепостников-самодуров, а также противником отмены крепостного права. Не признавал литературных партий, но стал одним из основателей «Беседы любителей русского слова», которую воспринимали как оплот консерватизма — и в словести, и в мировоззрении.

Как только разговор заходит о XVIII веке — трудно удержаться от цитаты из Радищева:

Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро,Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех,Крови — в твоей колыбели, припевание — громы сраженьев,Ах, омоченно в крови ты ниспадаешь во гроб…

Поэтам XIX и XX веков, пожалуй, не удалось с такой точностью и простотой сформулировать суть своих столетий. Потому что XVIII век уже для современников был сложившимся образом, системой, концепцией. Просветители, авантюристы и империалисты осознавали себя деятелями XVIII века. Державин сражался, проливал кровь — свою и чужую. То было в пасмурный год пугачёвщины, на Волге. Без этого он не стал бы полноценным героем русского XVIII века!

Гаврила Романович прожил 16 лет и в XIX веке — а это целая жизнь. Он был свидетелем и ретивым комментатором Наполеоновских войн, он успел поклониться сожжённой Москве, он благословил Пушкина — уж это памятно многим. Но мы воспринимаем Державина как олицетворение русского XVIII века — пылкого, молодецкого, припудренного, но неизменно искреннего в своём величии и дурновкусии. Он — в одной шеренге с Петром Великим, Меншиковым, Ломоносовым, Румянцевым, Суворовым, Потёмкиным, Безбородко, Боровиковским.

То был казённый, государственный век. Империя готова была помериться силами с любым ворогом, прорывалась к Царьграду. Есть такое глубокомысленное рассуждение: «Нельзя путать государство и страну, государство и народ! Государство омерзительно, страна — так-сяк, народ — неидеален, а блистателен только лично я!» Державин мог бы с презрением назвать сие «модным остроумием 2013 года». Титаны XVIII века таких противоречий не признавали. Сторонники феодальной вольницы в те времена помалкивали, а Ломоносовы, Суворовы и Державины понимали: без государства человек — сиротинушка.

Державин (представьте себе!) не бывал в Европе, зато обжил почти всё государство Российское: Казань, Петербург, Москва, Саратов, Петрозаводск, Тамбов, Господин Великий Новгород — это города, в которых он оставил след как солдат, администратор и просветитель.

Державин мог бы объездить весь мир — ни бюрократических, ни финансовых помех для дальних путешествий в зрелые годы он не имел. Но почему-то его не тянуло к священным камням Европы. То ли за недосугом, то ли ещё почему… Самыми западными краями, где побывал Державин, так и остались польские да белорусские деревни. Там он прогремит, выискивая крамолу. А тянуло его на север России, лучше сказать — Руси. Туда, где зарождалось государство, которому Державин придумает одно из самых нежных и гордых имён — Родина. Он любил мощные белые стены широкоплечих новгородских храмов. В них — и жизнелюбие, и аскеза. От каменных новгородских церквей неотделимы небо и вода. Он любил Волхов — эта река посмирнее Волги, но и посуровее. В имени реки поэт слышал заповедное слово «волхв».