Черт и комиссар - Александр Гейман

Александр Гейман

Черт и комиссар

Отгремели грозы гражданской войны, и вернулся в родную Климовку комиссар, Степен Емельянович Березко, — строить новую счастливую жизнь, чтоб коммуна, чтоб ни богатых, ни бедных, а чтоб работать всем сообща, — хочешь, землю паши, хочешь людям сапоги чини, а то цепляй на нос очки и садись за ученые книги, — и чтоб хлеба всем досыта, и воевать никому ни с кем не надо, и кланяться одни других не заставляют, — живи — не хочу!

Не понравилось это местному черту Коломойцеву. От великой тоски он осунулся, не мог ни спать, ни есть и целый день слонялся по болоту с трагическим выражением на лице.

Это бесконечное хождение наконец надоело.

— Коломойцев, — окликнули его, — если ты топиться затеял, то иди куда-нибудь в другое место, не вздумай нам болото опоганить.

— Ах, оставьте меня, — простонал черт. — До того дойдет, что и впрямь топиться придется.

— А что такое?

— Как что?!. Приехал в Климовку комиссар, хочет строить рай на земле, а нам, чертям, что тогда делать?

— Ну, так ты страви его с попом!

— Великолепный тактический ход! — обрадовался Коломойцев.

И он решил не откладывая потолковать с отцом Семеном. Черти вообще-то не очень любят попов, но Коломойцев уже не разбирал: хоть в семинарию был готов поступить, лишь бы как-нибудь напакостить комиссару. А в поддержке попа черт не сомневался: и тому комиссар не сахар. К тому же, все прошлое лето Коломойцев скрывался у батюшки на огороде под видом белого офицера Гаккеншмидта, славно тогда отъелся и отоспался, но подвела рассеянность: однажды забыл спрятать копыто в сапог, был разгадан и вынужден удалиться. Зато теперь, как прикидывал черт, он, в случае чего, мог припугнуть отца Семена разоблачением контрреволюционных связей. Черт еще посомневался, не посоветоваться ли ему с начальством, но пожадничал будущей славы. И вот, едва стемнело, Коломойцев отправился в Климовку.

Но — зря не посоветовался.

Ренат Гатаулин, шедший с дальнего конца села от самогонщицы Чугуновки, заметил у попова дома шевеление какой-то темной фигуры. При звуке шагов Гатаулина фигура подвинулась, и и луч света, пробившись сквозь ставни, нарисовал глазам Гатаулина такую блудливую рожу, что Ренат даже плюнул от отвращения. Тотчас рожа убралась в тень, а затем — так показалось Гатаулину — что-то темное поднялось в воздух, зависло над крышей и опустилось в трубу.

— Шайтан, шайтан, — зашептал Ренат…

Уже на второй вечер по приезде комиссара к нему в избу набилась большая толпа народа, не считая членов ячейки. Степан больше слушал и мудро не торопился заводить разговор о главном. Мужики тоже пили самогон да покуривали и говорили пока о пустяках.

— Вот ты, Степан, разное видел, ну, там, в столице был, — обратился к Березко Феофан Горбунов, мужик, любивший иногда озадачить собеседника какой-нибудь нелепицей, — а вот доводилось ли тебе видеть черта?

Изба грохнула хохотом. Посмеялся и комиссар. Легко было ответить, что большевики не признают чертей, но комиссар кстати вспомнил:

— А ведь было!

И он рассказал, как однажды в ночном дозоре задержал какого-то скользкого гада с такой пакостной мордой, что едва на месте не отправил его в расход. Но задержанный объявил себя перебежчиком и потребовал доставить себя к командованию для для собщения важных военных известий. Комиссар не очень тому поверил, но на всякий случай отправил гаденького в штаб полка. Велико же было удивление и огорчение комиссара, когда, завернув через неделю в полк, он увидел знакомца за писарской работой. Комполка Никаноров объяснил Березко, что это товарищ Бурылов, что он был нашим лазутчиком у белых и доставил важные военные документы. Комиссар тотчас окрестил Бурылова Двоерыловым и продолжал не доверять ему, тем более, что он обыскивал в ту ночь Двоерылова и не нашел при нем никаких таких бумаг. Будущее подтвердило бдительность комиссара: через пару недель Бурылов исчез, а с ним — штабные бумаги, печать и фельдшерский запас спирту.

— Так вот, — заключил Березко, — я, как коммунист, считаю чертей поповской выдумкой, но уж если быть черту… Эге, да это Ренат!

— Живой, Степка, черт! — отвечал с порога избы Ренат Гатаулин.

Приятели обнялись. Лавка подвинулась, давая место Ренату, вынутая из-за пазухи бутылка описала круг, и мужики захрустели свежепосоленным огурцом.

— А я, дядя Степан, — сказал тут Кузя Колобов, парнишка шестнадцати лет, первый пока на селе комсомолец, — видел как-то у попа на огороде какого-то с мордой точь-в-точь, как ты описывал. Уж не контра ли какая?

— Точно, жил кто-то у попа прошлое лето, — поддержал и председатель сельсовета Петр Дудкин.

— Ну, до попа мы еще доберемся, — сказал Березко, довольный революционным поворотом беседы, — а вот скажите мне, мужики… Что ты меня толкаешь, Ренат?

— Такой шайтан, где поп живет, только что видел, — объявил Ренат. — Морда шибко противная.

В один миг все стало ясно бывалому комиссару.

— А ну, ячейка, вставай, — скомандовал он, поднимаясь из-за стола. — Пойдем к попу, может, еще накроем контру. У кого оружие есть?

Коломойцев вполне успел в своей миссии и покидал дом отца Семена в самом радостном настроении. Не сделал он, однако, пяти шагов от крыльца, как в живот ему уперлось что-то железное, а тут же зажженная спичка осветила Коломойцеву грозное лицо ненавистного комиссара.

— Двоерылов! — ахнул и комиссар.

Черту стало тошно, от неодолимой слабости у него подкосились ноги, и он не то с хрюканьем, не то с повизгиванием осел на землю. Спичка погасла.

— Хватай его! — скомандовал комиссар, прыгая на то место, где должен был находиться черт.

Но Коломойцев уже метнулся в переулок.

— Держи, держи его там! — кричал Березко оставленной в переулке засаде.

— Кого держать-то? — кричали оттуда. — Свинью, что ли?

— Какую свинью?!.

— Да, кажись, попову… Только что пробежала.

— А человека-то, Двоерылова, не было?

— Не было, Степан Емельянович!

— Устроишь с вами засаду, — в сердцах сказал комиссар.

В доме попа произвели обыск, но никого посторонних уже не оказалось. Тогда принялись за допрос попа. Кузя Колобов сел писать протокол, Петр Дудкин встал у двери с револьвером, остальные разместились кто где. Березко подвинул керосиновую лампу поближе к лицу попа и велел во всем признаваться: кто был? зачем был?

Отец Семен сидел перед грозным комиссаром ни жив, ни мертв. От свалившихся враз испытаний, — а он и приход черта считал за великий соблазн, — священник ничего не мог сообразить в свою защиту и совсем не к месту гадал, что там за бумага появилась у него на столе, — ее, это отец Семен помнил точно, не было там, когда он пошел запереть за Коломойцевым.