Повесть о неподкупном солдате (об Э. П. Берзине) - Гунар Иванович Курпнек

Гунар Иванович Курпнек

Повесть о неподкупном солдате

Какое б новое сраженье

Не покачнуло шар земной,

Я все равно паду на той,

На той далекой, на Гражданской,

И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной.

Песня

От автора

Эта книга об Эдуарде Берзине — большевике-ленинце, одном из первых советских контрразведчиков. Он принадлежит к той славной плеяде чекистов-дзержинцев, в которую входили И. Ксенофонтов, В. Фомин, М. Лацис, М. Урицкий, Я. Петерс, Я. Берзин и многие Другие сыны трудового народа, посвятившие себя великому делу служения революции.

В конце тридцатых годов их имена были преданы забвению, их роль в борьбе за победу Октября искажалась. Многие из этих замечательных людей были объявлены «врагами народа». В суровую зиму 1937/38 года трагически оборвалась жизнь и Эдуарда Берзина.

На XX съезде КПСС наша партия сказала категорическое «нет!» культу личности. Справедливость восторжествовала, и большевики-ленинцы были полностью реабилитированы. Их жизнь и деятельность получили правильную историческую оценку, их имена вписаны золотыми буквами в летопись борьбы за победу коммунизма.

Примерно с 1956 года я интересуюсь жизненным путем Эдуарда Берзина. Архивные материалы, встречи с людьми, лично знавшими Берзина, беседы со старыми чекистами — все это помогло мне в работе над этой книгой, над сценарием художественного фильма «Заговор послов» (написанного в содружестве с М. Маклярским и Н. Розанцевым). Я не ставил перед собой цель писать всю биографию Эдуарда Берзина. Ее хватило бы на несколько книг. Взял лишь один период жизни Берзина — несколько месяцев 1918 года, когда готовился и был раскрыт «заговор Локкарта» — опасный сговор империалистических держав против молодой Советской республики. Конечно, в ходе повествования мне приходилось возвращаться в прошлое Берзина, заглядывать в его будущее.

И последнее замечание. В книге, наряду с реальными историческими лицами, действуют как вымышленные персонажи, так и герои, чьи фамилии по различным соображениям пришлось изменить. В некоторых местах мне пришлось несколько сместить историческую хронологию. Сделано это для того, чтобы не растягивать повествование.

Приношу самую искреннюю благодарность людям, чьими добрыми советами и воспоминаниями я пользовался при написании этой книги. Никогда не забуду интересных бесед с женой Эдуарда Берзина — Эльзой Яновной. Человек, переживший глубокую личную трагедию, она до конца дней своих сохранила в себе большую душевную чистоту, которая помогала ей растить внуков. Хочется верить, что они будут достойны своего деда. Очень многим помогли мне генерал-майор Л. Авдюкевич, кандидат исторических наук В. Раевский, старые большевики Н. Крумин, Я. Адамс, А. Дижбит, М. Максимов, Э. Удрис, Г. Матсон, М. Бауман, Э. Смилга, А. Дауме, А. Берце, персональная пенсионерка В. Звиргздынь и многие другие товарищи.

Пролог

Поезд шел к Москве. За окном призрачно мелькали огни деревень, радугами вспыхивали города.

Неумолчно стучали колеса, отсчитывая километры — сотни, тысячи километров. Проносились продрогшие на ветру телеграфные столбы…

Зябко кутаясь в кожаный реглан, он выходил на какие-то платформы. Мучительно болела спина — след недавней командировки на дальний прииск. Протирал меховой варежкой стекла витрин, читал «Правду» и «Гудок» недельной давности, прислушивался к хриплым голосам громкоговорителей. Планы, обязательства, нормы, кубометры, темпы, гектары… Знакомые слова возвращали мысли к своим планам, своим цифрам, своим обязательствам. И оттого, что сейчас, в дороге, они казались прошлым, оттого, что их отделяла тысяча километров рельсов и почти три тысячи километров волн Тихого океана, на душе было смутно и беспокойно.

В купе он согревался обжигающим чаем и снова слушал перестук колес. И опять: столбы, миражные огни, станции и полустанки.

Соседи по купе — свои «дальстроевские» ребята, молча перемигивались: рвется начальник в Москву, к семье. Волнуется. И они были правы — эти видавшие виды магаданские золотоискатели. Мыслями он был уже давно дома, в своем переулке Тружеников, в старом купеческом особняке. Эльза, Петя, Мирдза — они ждут его! Эльза, конечно, встретит на вокзале. А Петруша с Мирдзой будут еще в школе — поезд должен прийти днем. Что ж, они увидятся дома. Придут, кинут куда-нибудь свои портфельчики… Эльза скажет: как ты поседел, борода. Скоро будешь совсем белый…

Жизнь, жизнь! Как ты коротка! Как много надо сделать и как мало сделано! Мало ли? В свои годы он прожил, быть может, две, а то и три жизни. Не по годам, конечно. А по делам. Их было много…

И все-таки их было мало!

Он выходил из купе и мерил длинными ногами вагонный коридор. Курил. И чтобы отвлечься от тревожных 4 мыслей, расспрашивал молоденькую проводницу о житье-бытье.

А поезд все шел и шел, распахивая перед собой белые-леса, города и села. Байкал, Новосибирск, Омск, Тюмень, Свердловск — знакомые, десятки раз повторявшиеся названия. Сколько раз за эти годы он встречал и провожал их! Просто знакомые? Вехи, по которым пассажиры измеряют длину пути? И да, и нет.

Тюмень… Что связано с ней? Неизменный «кипяток»? Шанежки? Пожалуй…

А Свердловск? Само название таит в себе целую страницу его биографии. И какую страницу!

Как сказал тогда, в восемнадцатом, Яков Михайлович?

— Вы еще не в партии? Почему? Такие люди нам нужны!

Как просто! Как удивительно просто!

Просто? Нет! Это был логический конец всего лишь одной (пусть очень важной) страницы биографии. Другую страницу он написал здесь, на Урале, на Вишерском бумажном комбинате. Его строили на голом месте, как позднее Магадан.

Свердловск, Свердловск… Яков Михайлович!

Но отчего так беспокойно бьется сердце? Воспоминания? Что ж, ему не приходится краснеть за прошлое. Ни перед собой, ни перед людьми. Ноющая спина? Глупости! В сорок четыре года не стоит думать о болезнях. Так почему же?..

— Скоро Александров, — голос проводницы вернул его к действительности.

В Александрове меняли паровоз.

Стонущими ударами била в окна метель. Сквозь нее еле-еле просвечивал качающийся на ветру фонарь.

Накинув реглан, он вышел из вагона.

В смутном белесом свете увидел железнодорожника, обстукивающего колеса: тук-тук — пауза. Потом снова — тук-тук, и опять пауза. За снежным занавесом смутно мелькали люди. По вокзальному обыкновению они торопились, перекликаясь глухими голосами.

Голоса перекрывал дребезжащий громкоговоритель. Передавали песню о вожде. Знакомые слова ее здесь, на занесенной снегом платформе, казалось, исходили из другого, какого-то неведомого мира, до которого он никогда не дойдет. Не дойдет…

И снова, как недавно, его охватило предчувствие