Рассказ "Утро этого дня" - Станислав Китайский

Станислав Борисович Китайский

Рассказ

Утро этого дня

Когда сон прошел, было еще совсем рано. Это Валя почувствовала — не поняла, а просто почувствовала, увидела не открывая глаз. Причем увидела эту раннюю рань не в светелке, где спала, не в избе, а с большого высока, словно со спутника какого-нибудь. Может, сейчас еще ночь, и надо повернуться на бок и снова уснуть, и проснуться только тогда, когда солнце согреет веки так, что дремота окрасится в розовый свет, а во дворе зазвенит под тугими струйками молока подойник, и не будешь знать, что звенит: то ли уходящий сон, то ли золотистые струны света, протянутые от тюлевых занавесок? Но сон не возвращался. От окна текла упругая свежесть, и Валя слышала, как этой свежестью наливается все ее тело, и когда свежесть заполнила ее всю, ей показалось, что под окном родниково и голосисто ударил жаворонок. Вале захотелось получше расслышать его, она села в постели и вся превратилась в слух, вся вытянулась к окну, будто даже сама отлетела от себя, но никакого жаворонка не было — рано еще, рано! Она улыбнулась, сама не зная чему: то ли, что поднялась раньше солнышка и птиц, тому ли, что просто ей было хорошо.

Бабушка с дедушкой еще спали. По углам в комнате стояли синие темные тени. Тихонько тикали большие настенные часы. Пахло чистыми вымытыми полами и новыми домоткаными дорожками на них. Ощущение праздника, необъяснимое, но верное, исходило и от темнеющих на окнах крупных соцветий вазонов, и от запаха постряпушек, текущего из кухни, и от утренней обновленности собственного тела. Валя попыталась припомнить сновидения, снилось что-то ужасно хорошее, но что, вспомнить никак не удавалось, казалось, вот! вот оно, сейчас! но видения ускользали, не задерживались в сознании, оставалось только общее настроение от них — очень глубокое, светлое и тревожное.

Может, во сне продолжался вчерашний день?

Вчера была весна, и целый день Валя каталась по деревне на велосипеде Сережи Дорохова, мать и отец которого были учителями местной школы. Она знала их всегда, и когда у нее появлялось желание стать сельской учительницей, она видела себя копией Сережиной мамы — очень красивой в черном строгом костюме, с ласковым прищуром глаз и красивым голосом: «Здравствуйте, девочка!»

А вчера, когда Валя проезжала мимо шедших из школы Дороховых, учительница спросила у мужа совсем другим, как показалось Вале, даже немножко раздраженным голосом:

— Это чья же такая красавица?

— А ты у Сергея спроси, — посмеиваясь, громко ответил муж, — ему лучше знать!

Больше Валя ничего не услышала, нажала посильней на педали и мысленно с высокомерием ответила Дороховым: «Нужен мне ваш Сергей! — получше видали». Но когда уже в сумерках отдавала ему велосипед и они стояли и удивлялись, какой нынче теплый и ранний наступает май, Валя внимательней, чем раньше, присматривалась к Сергею. И увидела, что это совсем не тот деревенский мальчик, которого она знала. Он мало чем отличался от ее городских знакомых, был таким же рослым и постриженным по последней моде и одетым с тщательной небрежностью, только вместо всем известных глупостей и хохм пытался говорить что-то спокойное и мудрое, как в плохих фильмах говорят сельские мужички, и это казалось Вале вовсе уж глупым. Вообще он был глупый умник, не умный глупец, а именно глупый умник. Он после школы пошел трактористом в совхоз, хоть аттестат был на пять баллов. Что это, как не дурь? В тот же «сельхоз» приняли бы, закрыв глаза! А теперь ждал призыва в армию, и там, конечно, будет отличником боевой и политической, он такой, он будет.

— Генералом хочешь быть? — спросила его Валя, ехидничая.

— Вообще-то, я хочу быть человеком, — значительно сказал он. — Ты понимаешь, что значит быть человеком? Не торопись отвечать! Ты не знаешь. Я пока тоже не знаю.

— Человек — это специалист плюс положение в обществе, плюс заработок, плюс ум и совесть и так далее, — возразила Валя. — Активная позиция, понимаешь?

— Не понимаю. Я хочу знать, зачем я. Я — человек — зачем? Можно создать робота-специалиста, робота-ученого, робота-генерала. Создать, сделать из железяк, из эвээмок. Интеллект искусственный создать. В Японии уже делают. А я, сам я зачем?

Он не шутил, хотя и улыбался, смотрел серьезно и задумчиво, похлопывая широкой ладонью по никелированному рулю.

— Мистика какая-то, — сказала Валя. — Хочешь казаться интересней, чем есть? Печорин. — «А жить надо просто, затем, чтобы жить», — пропела она. — Жить в свое удовольствие и на радость себе. Смотришь «Очевидное-невероятное»? Там все про умных. У нас все мальчишки в курсе. «Знание — сила» еще здорово помогает. И «Наука и жизнь» — двенадцать номеров в год.

— Не паясничай. Старо и пошло. Я каждый день теперь, по крайней мере, с весны до осени, в поле. Ты видела наши поля? Колки, перелески, леса, пашни — все смешалось. Я там один. Работа — завидовать нечему. Но утром, еще до всхода, или вечером, если, конечно, выспишься днем, в очень короткие минуты я бываю близок к пониманию, что такое — человек.

— Ну и что это такое? Лев Толстой? Сергей Королев?

— Скорей, Лермонтов. Королев жалел, что не может послать в космос Лермонтова. Приборы лучше и точнее, чем космонавтры, рассказывают о полетах, так сказать, дают больше информации научной. А Королеву надо было получить другую — человеческую. А я хотел бы быть полезным Королеву. Твои мальчики в курсе этого? — И он улыбнулся, и было видно, что ему стыдно за свою тираду.

— Они в курсе всего. Только они умнее. Они не витают ни в облаках, ни в космосе. Наши мальчики хотят жить, понимаешь, — жить! Без призраков. Прокати меня лучше. А то ноги деревенеют.

И он катал ее, касаясь грудью ее спины, стараясь лишний раз коснуться щекой ее уха, но по деревне ему было стыдно кататься, и он свернул в проулок, и велосипед самокатом долго бежал с горки по торфянисто-мягкой тропинке на выгоне, разделявшем заречную и нижнюю части деревни. И Вале было хорошо, и она знала, что и ему, Сереже, тоже хорошо, и ни о чем больше говорить не хотелось, но говорить надо было, и когда велосипед остановился у подножья заречной горки, Сергей слишком честно признался, что взобраться вдвоем ему не хватит сил, и снова вернулся к своему «человеку».

— Сделать карьеру у нас в деревне проще. Вот в Еловке есть такой Ваня Томский, всемирно известный дояр. Вообще-то у него фамилия громкая — Кутузов, но имя ему — Ваня Томский. Восемь классов еле кончил. Пошел в дояры, в технике он волокет. Сейчас орден имеет. Член райкома комсомола, в газетах портреты, по телевизору показывают. Так что если с умом, со старанием, то далеко пойти можно... А зачем?

— Чтобы пленять и побеждать, — вспомнила Валя их девчоночий лозунг. — Разве тебе не хочется пленять и побеждать? Только не ври.

— Хочется, — с ударением сказал он. — Очень даже хочется. Но не всех и не всяких. Только я хочу, чтобы пленял я, а не «Жигули». В этом вся разница. Но слаб человек. В моторе «Жигулей» тридцать шесть лошадей. А во мне? Единственная надежда, что какая-нибудь дурочка полонит самого, и я такой вот, безлошадный, буду нужен ей.

— Ты — будешь нужен, — успокоила его Валя. — Только не мне! —хотела добавить она, но смолчала. С некоторых пор ей не нравились такие вот теоретические умные разговоры, и если кто-то из новых знакомых начинал разводить подобную бодягу, она знала, что этот — не для нее.

Она уже многое знала из жизни такого, что узнать надо бы было попозже, и взяла себе за правило, как и другие девчонки ее круга, смотреть на мир без иллюзий и романтических восторгов. Она сознавала себя красивой и молодой — вторую неделю уже семнадцать лет! — достаточно умной и эрудированной, что позволяло легко заводить знакомства и быстро менять их, принимать ухаживания уж и не так молодых людей, ходить с ними в кафе и выезжать на природу, где портативные магнитофоны назидательно пели о том, что «призрачно все в этом мире бушующем, есть только миг — за него и держись!» Ей уже говорили о любви, она охотно слушала, но знала, что это игра, и, согласно правилам этой игры, сама кокетничала, дулась и смеялась. И все это казалось ей очень правильным и очень естественным.

Но вчера вечером, глядя с подушки в окно на синее в звездах небо и думая о себе, Валя усомнилась в этом. Ей вдруг захотелось, чтобы в жизнь пришло что-то настоящее, а не призрачное, что-то вечное, как вот небо, земля, тишина за окном. И это «что-то» странным образом связывалось с обликом Сережи, с его спокойным лицом и большими шершавыми руками, с его неумелой искренностью. И ей показалось, что единственный, кто любит ее по-настоящему, это он — Сергей. Пусть по-детски, но по-настоящему, хотя он ничего такого не сказал и не сделал. И еще ей показалось, что она тоже любит его — немножко, чуть-чуть, но от этого сделалось радостно и холодновато в груди. С этим чувством она и уснула. И теперь, после сна, оно не прошло.