Два рассказа - Мариам Петросян

Мариам Петросян

Два рассказа

Мариам Петросян (родилась в 1969 г.) — армянская писательница и художник. Пишет на русском языке. Автор книги «Дом, в котором…», работа над нею заняла у автора 18 лет и сразу же после выхода принесла «Русскую премию» в номинации «крупная проза». Хотя писательница и заявляла, что новых книг от нее ждать не стоит, в 2014 г. увидела свет «Сказка про собаку, которая умела летать». Живет в Ереване. В «ДН» печатается впервые.

Черные кости

Ане

Если ты девочка, родившаяся в Армении, скорее всего, тебе хотелось бы родиться мальчиком.

В нашей земле слишком много костей. И все они, несомненно, мужские. Те, кому принадлежат эти кости, строили города, сражались, несли слово Божье и просвещение, придумывали алфавит, отправлялись в странствия и возвращались, совершали подвиги и предательства, описывали их в хрониках и с чувством выполненного долга добавляли свои кости к прочим, еще не истлевшим костям. А женщины все это время «хранили тепло домашнего очага». Вероятно, хранили, потому что история об этом умалчивает. Может у них даже кости были черными и рассыпчатыми. Незаметными.

Естественно, армянские отцы испытывают разочарование, обзаведясь дочерьми. Продвинутые и передовые умело это скрывают. Совсем не продвинутые демонстрируют свою скорбь так яростно, что могут пострадать невинные наблюдатели. При первом ребенке скорбь еще не так велика и разрушительна, потому что при первом ребенке второй подразумевается, как нечто само собой разумеющееся. И так же, само собой разумеется, что это будет мальчик. При второй дочери уже можно дать себе вволю поскорбеть. Окружающие поймут и посочувствуют. Существует множество утешительных фраз, традиционно употребляемых в подобных случаях. При третьей дочери окружающие хранят сочувственное молчание. Третья дочь — это уже беспредел. Конец всему. Род прерван, предки перевернулись в могилах, после нас останутся только черные кости, можно опускать занавес.

Поэтому, родившись первой дочерью, можно утешаться тем, что ты не третья. И даже не вторая. Никто не падал в обморок при известии о твоем рождении, не выдирал волос и не напивался с горя. Все еще было поправимо. Но поскольку ты — та самая дочь, после которой само собой подразумевается сын, годы твоего детства будут отравлены ожиданием этого «само собой разумеющегося». Ты его заранее ненавидишь. Ты с ужасом ждешь его появления, потому что рано или поздно, он возникнет из ниоткуда и все испортит. Ты не сомневаешься в том, что он будет идеален. У него будет все, что есть у тебя и многое сверх того. Все, что в тебе несовершенно и нуждается в исправлении, в нем будет исправлено. А ты из центра вселенной превратишься в маленькую планетку-спутник и будешь мрачно вращаться вокруг нового центра. Вместе со всеми остальными.

А может у тебя это не так. Может это только мое. Ведь мы с тобой ни в чем не похожи, кроме даты рождения. Одно знаю наверняка, мы хотим видеть своих отцов счастливыми. Поэтому однажды поднимемся к радуге.

На территории дома отдыха, окруженной заросшими лесом горами, увидев радугу, мы дружно, не сговариваясь, возьмемся за руки и потопаем в гору. Туда, где совсем близко, раскинулась разноцветная арка. Пройдя под ней, станешь мальчиком. Если ты девочка. И наоборот. Трудно представить сумасшедшего мальчика, который решит стать девочкой, зато мы вполне представляем толпу девочек, которым может вздуматься нас обогнать, поэтому очень спешим.

На ходу трудно разговаривать, но думать подъем не мешает. Мне интересно, сработает ли волшебство для двоих. Есть подозрение, что вряд ли. То есть кто-то из нас идет напрасно.

Я знаю, что ты сильнее, но почему-то считаю, что в нужный момент смогу тебя обогнать. Пробежать под радугой первой. Эта мысль тревожит мою совесть. Тебе превращение больше необходимо. Откуда я это знаю? Сейчас уже не вспомнить. И мальчик из тебя получится более удачный. Ты и так почти мальчик. Сильная, напористая, бесстрашная, похожая на маленького бычка. Можешь взять в руки дохлую мышь. Влезть на самую верхнюю ветку высокого дерева. Поколотить кого угодно. Деремся мы всегда понарошку, если тебе вдруг хочется меня пощекотать, но дерись мы всерьез, ты так же легко скрутила бы меня, как делаешь это в шутку. Победить можно только хитростью. Неожиданным рывком под радугу в последний момент. Терзаясь мыслями о собственном коварстве и сомнениями, хватит ли духу на предательский рывок, я обнаруживаю, что тебя тоже мучают неприятные мысли. Правда, из другой области.

Ты бормочешь:

— Проходим под ней… и у нас что, вырастают письки?

Мы дружно останавливаемся и смотрим друг на друга с отвращением.

— Фу! — говорим мы. — Гадость! — и постояв в раздумьях, продолжаем путь.

Подвиг есть подвиг. Тут уж не до деталей. Даже если придется до конца жизни мучиться с чем-то, что не может не мешать.

Мы поднимаемся все выше. Радуга отодвигается. В траве вполне могут прятаться невидимые ямы. Ямы, ведущие в страну скелетов. Ту, что умещается в двух альбомах. Попасть туда легко. Достаточно прогуляться по зеленой лужайке. Пособирать цветочки. И провалиться в незаметную дыру. Съехать по подземному тоннелю и очутиться в стране скелетов. В очереди к котлам. Это огромные котлы, под которыми полыхают костры. Люди поднимаются к ним по шатким лесенкам, а скелеты подгоняют их костяными пиками. С верхней перекладины лестницы люди падают в котел. Всего котлов три или четыре, из последнего, по такой же лесенке, спускаются готовые скелеты. Рабочие. Будут вечно трудиться на коренных обитателей страны. Это самая интересная часть истории. Дальше все не так драматично. Золотой скелет обитает где-то в конце альбома. Сидит на троне. Компанию ему составляют два скелета рангом пониже — красный и голубой. На их высокое положение указывают ордена: пришпиленные к ребрам языки людей из верхнего мира. Яркие красные медальки.

— А ведь с виду нормальные дети, — скажет твоя мама, пролистав альбомы. Особенно ее поразят котлы, но они и должны поражать, так и было задумано.

Твоя мама хорошо рисует. На шкафу у нее спрятаны два листа ватмана. На одном толстый кот, на другом — худой. Еще она рисует нам планетки. Каждой по планете, на каждой планете по волшебной птице, у каждой птицы что-то свое, особенное. У твоей — огромный апельсин. А что было у моей, уже не помню. Это добрые картинки. Мамины подарки нам. В стране скелетов нет ничего доброго. Но мы и не собираемся ее кому-то дарить. Она только наша. Как зарытые в землю секреты. Бусинки, фантики от конфет, цветы, ракушки. Они кладутся в ямку и накрываются стеклом. Если точно знать место, можно их откапывать и любоваться сквозь стекло своим личным кладом. А можно случайно наступить на чужой секрет и порезать ногу.

— Наверное, когда мы глядим на свои секреты, скелеты смотрят снизу на нас. Может даже они подкладывают туда свои красивости, чтобы мы удивились и подольше смотрели, — говоришь ты.

И простая ямка в земле превращается во что-то опасное. В глазок для пустой глазницы. Ты умеешь сделать обыденное страшным.

Мы поднялись высоко, радуга по-прежнему рядом, но выглядит как-то хуже. Расплывчато.

Мы начинаем понимать, что пройти под ней будет сложнее, чем казалось. Я понимаю, что на последний коварный рывок, скорее всего, не останется сил. Да и превращаться в мальчика, кажется, расхотелось. Но ты упрямо штурмуешь гору, и приходится следовать за тобой.

Мы никогда не станем мальчиками. Пройдет немного времени и тебя увезут в далекий город. Ты уедешь со своей мамой, а папа-дядя-брат-моей-матери останется и еще долго будет ждать появления само собой разумеющегося потомка. И дождется. Но это уже совсем другая история, в которой никто не покоряет горы, чтобы осчастливить своего папу.

Свекольная кровь

Нет ничего страшнее замужества. О нем упоминают всякий раз, когда предстоит сделать что-то неприятное. Вымыть посуду. Подмести. Пропылесосить. Бабушка никогда не забудет упомянуть: «тебе это пригодится, когда ты выйдешь замуж». Тут и дурак сообразит: выходя замуж, обрекаешь себя на череду бесполезнейших и скучнейших занятий, без перерывов на игры и развлечения, потому что во взрослом виде не полагается играть. Тебе говорят, по сравнению с тем, что прилагается к замужеству, любая уборка сейчас — просто разминка. Цветочки. Ягодки будут потом. Очень неприятные ягодки. Потому что уже сейчас (в восемь, десять, одиннадцать лет) видно, что хозяйка из тебя плохая. Будущая хорошая хозяйка с юных лет делает все легко, играючи, распевая веселые песни. Она все это любит. Любит приносить пользу окружающим. А ты — нет. У тебя на лице написано, как тебе это мало нравится. Оно мрачно и угрюмо. В перерывах между уборками ты не спешишь испечь тортик, чтобы порадовать семью. Потому что не умеешь. Все, на что ты способна — завалиться с книгой на диван-ковер-кровать, и лежать себе. Можно утешаться тем, что никогда не выйдешь замуж, но вслух об этом лучше не говорить. Взрослых такие заявления смешат. Потому что — и это самое страшное — замужество неотвратимо. Как взросление. Как предстоящая когда-нибудь смерть. Хочешь не хочешь, а вырастешь, хочешь не хочешь, а выйдешь замуж. Потому что влюбишься. А мужчины бывают только двух видов — козлы и принцы на белых конях. Последние в природе почти не встречаются. Бабушка во всяком случае с ними не сталкивалась. Вернее, сталкивалась, но на проверку они оказывались замаскированными козлами. А поскольку «любовь зла», их все равно любишь, даже после разоблачения. Так что к занудным и неинтересным занятиям будет прилагаться «козел». Он будет поедать приготовленные ему обеды и носить выстиранную и выглаженную одежду. Это все, что о нем следует знать. Остальное: «время покажет». Козлы бывают разных пород, но у всех у них есть матери, о которых следует знать намного больше, чем о самих козлах, потому что козлы в основном «гуляют на стороне», а козлиные мамы всегда рядом, пристально следят за выполнением домашних работ. У каждой из них свои методы воспитания нерадивых, и мачехам Белоснежки и Золушки до них далеко. Относительно козлов еще можно питать какие-то иллюзии. Козлиные матери не оставляют надежды. Бабушка склонна к преувеличениям, но в данном случае скорее всего не преувеличивает, ведь в слове «свекровь» явственно слышится «кровь», а в слове «кисур» — «сур» — что означает острый, то есть если два великих языка не врут, сложив зашифрованную в этих словах информацию, получишь пугающую картину. Некто — склонный к кровопролитию и вооруженный острым предметом. В русской версии слышится еще «свекла», то есть оно будет темно-красным. Вероятно от пребывания в постоянном гневе. Наверное мальчиков пугают бяками, врачами и милиционерами. Может, особо изощренные родители пугают их тюрьмой, сумой и «кривой дорожкой». Но это пустяковые страшилки по сравнению со свекровью. Которой не пугают специально. О которой упоминают вскользь, как о чем-то само собой разумеющемся. Сокрушаясь. Потому что ты — совсем не то, что сможет одобрить свекровь. Она не одобряет даже танцующих с веником и распевающих веселые песни. Даже умеющих испечь тортик. Она не одобряет ничего, а меньше всего, не расположенное к труду, лежащее на диване тело. Так что надо уметь маскироваться. Прикидываться трудягой. Это программа выживания во взрослом мире. В вырабатывании у тебя полезных навыков мама сильно отстает от бабушки. Ее «еще успеешь», по-своему звучит не менее страшно, чем все, что говорит бабушка, и то, что она никогда не упоминает ни козла, ни свекольную кровь, вовсе не означает, что их не будет. Просто мама не хочет тебя пугать раньше времени. И непонятно, кто из них прав: бабушка — не скрывающая ничего и усиленно проходящая с тобой программу выживания во взрослом мире или мама — прикрывающая собой, не желающая заглядывать в печальное завтра. Скорее всего, права все же бабушка. Она старше. И была на войне. На настоящей войне. К ней постоянно ходят желающие приобщиться к знаниям. Группами и поодиночке. У некоторых есть предлог для визита, у большинства его нет, но бабушка не нуждается в предлогах, чтобы радостно кого-то принять. Поэтому заходят все, кто действительно хотел повидать бабушку, те, кто шли мимо, те, кто живут далеко и нуждаются в отдыхе перед долгой поездкой на транспорте, те, кто не прочь перекусить, те, кому нужно позвонить или зайти в туалет, назначившие друг другу свидание, и ученицы. Ученицы входят в отдельную категорию. У них есть предлог для визита. Они учатся шить. Целый год. Многие уже выучились, но продолжают приходить. Им надо поделиться своими историями с бабушкой и выслушать ее истории. Приобщиться к знаниям. В основном, приобщаются на кухне, попивая кофе. Иногда в рабочей комнате, в процессе шитья. Послушав их можно узнать о жизни намного больше, чем рассказывает бабушка. «Она — нежная и кроткая, а он — грубая скотина. Она — умница, красавица, профессорская дочь, три иностранных языка, два диплома, а он неграмотная деревенщина… Она ради него бросила все, а он изменял ей с каждой встречной…» Это истории о совершенно разных козлах. О мелких, трусливых, прячущихся в кустах. О белых, с шелковистой шерстью и надменными глазами. О грязных, рыжих, ободранных… Все они носят выстиранные кем-то носки. Все невыносимы. У всех есть мамы. Скрыться от них невозможно. «Любовь зла, полюбишь и козла». Нет — обязательно полюбишь именно козла. И будешь любить вечно. Он подарит тебе одного или двух младенцев, маленьких козлят с острыми рожками, руки у тебя станут грубыми, лицо усохнет, а ноги посинеют. Синие ноги — обязательная часть истории. Они синеют оттого, что постоянно стоишь или бежишь, от этого в них лопаются какие-то важные сосуды и все становится синим. О синих ногах особенно любит упоминать бабушка. Синяя нога пугает сильнее, чем сестрина Черная Рука, привезенная из пионерских лагерей. Черная Рука карабкается по лестницам и стучит в запертые двери, чтобы задушить девочку, которая ей откроет, но, во-первых, можно не открывать, во-вторых, можно открыть, вооружившись молотком, а на худой конец, можно утешаться тем, что если тебя задушат, синих ног уже не будет никогда. От Синих ног можно спастись, не выйдя замуж. Но таких спасшихся отчего-то жалеют сильнее, чем самых пострадавших от козлов, свекольной крови и Синих ног. О них говорят «бедная», им по-настоящему сочувствуют. Это непостижимо. Иногда, рассказывая свои истории, женщины переходят на шепот и глотают слова. Из-за тебя, из-за того, что ты рядом. Проглоченное слово можно угадать по первой букве, по вытаращенным или прикрытым глазам, а иногда они отчетливо выговаривают его свистящим шепотом, так, что и угадывать не приходится. Это смешно. Они рассматривают гущу на дне своих кофейных чашечек. «Мне кажется, тут отчетливо видно сердце… хотя возможно, это не сердце, а верблюд…» Бросаешься со всех ног посмотреть на нечто, похожее одновременно и на сердце и на верблюда. В чашке, как всегда, ничего, кроме черноты на дне и вырастающих из нее коричневых сосулек. Увидевшая верблюда, которого в чашке нет, подковыривает кофейную гущу на донышке цикламеновым ногтем и все присутствующие взволнованно склоняются над ее чашкой. — Крест! О Боже! — Да, нет, это крыша дома, все в порядке… Крыша — это хорошо. — А вон еще ангел. Совсем крохотный, видите? Наученная горьким опытом, не присоединяешься. Нет там никакого ангела, как не было верблюда. Интересно, что они никогда не видят в своих чашках козлов. Ни крохотных, ни больших. Иногда они обсуждают тебя. «Она живет в мире сказок» — сообщает своим гостьям бабушка. «Ждет принца на белом коне». Женщины радостно хихикают. — Я никого не жду! — шипишь ты. — И меньше всего какого-то дурацкого принца! Но бабушка смотрит сияющими глазами. Ее уверенность в твоей наивности непоколебима. — Когда ты была совсем крошка и сидела на горшке, ты говорила: — Я Белоснежка, скоро ко мне приедет мой прекрасный принц, — радостно делится она. Женщины с кофейными чашками умиленно ахают. Как будто никто из них не был маленьким, не сидел на горшке и не болтал глупостей. — Какая прелесть! — восклицают они. Чтобы не умереть на месте, следует немедленно уйти. И где-нибудь в укромном месте вернуть себе первоначальный цвет. Не свекольный. А можно убежать к маме и пожаловаться ей на несправедливость бабушки.