Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Чёрный полдень

i.

— Поезд прибывает на станцию Марпери, поезд дальше не идёт.

Динамик кашлянул и затих, и сразу за этим в вагоне погас свет. Грохот колёс сменился взвизгом тормозов, меня качнуло вперёд, а затем откинуло на сидение так, что клацнули зубы. Щёлк, щёлк, щёлк — в кабине машиниста переключались кристаллы, и, наконец, с лязгом открылись двери.

Я засуетилась, выкатилась на пустой перрон и с наслаждением вдохнула полной грудью.

Пахло ёлками, разгорячённым металлом, листвой, собачьей мочой, колодезной водой, застиранным бельём, чужой болезнью, промышленным отбеливателем и немножко плесенью, — какофония запахов, которая обозначает для меня дом. Какое-то время я стояла на разбитом асфальте перрона, слушая и растворяясь, привыкая к старой себе, которую я как будто бы оставила на вокзале два дня назад, чтобы теперь ступить обратно в собственную тень и наново с ней срастись.

Это было почему-то больно, как будто тень была тяжела, и пришивала её ко мне Полуночь длинной костяной иглой из сказки о потерявшихся в пещере смерти детях. Я почти чувствовала, как она колет пальцы ног, и как наваливается от этого на плечи тяжёлое, мрачное ощущение, и как тянет вниз дорожная сумка.

На самом деле я просто отсидела ноги.

Я тряхнула головой, переступила с ноги на ногу, переложила сумку в левую руку и побрела вперёд, вглядываясь в рваные тени щебня. Идти было далеко, и немногочисленные пассажиры того же поезда обогнали меня на добрую половину перрона. Они, наверное, скинутся и поедут с Бихором, единственным на весь городок таксистом.

Тёмное здание вокзала возвышалось над нами тяжёлой громадой мёртвых окон. С крыши скалились высокие металлические буквы, различимые на фоне угасшего неба: «МАРП РИ»; у входа мигал одинокий фонарь, автобус давно уже не ходил, и торопиться было некуда. Дойду и пешком, не сахарная; даже и лучше, что никто не станет задавать одни и те же вопросы, от которых колет в груди.

Почему, Полуночь? Почему? Неужели моё время всё ещё не пришло?

И придёт ли оно вообще хоть когда-нибудь?

Таких, как я, называют одиночками (а ещё, бывает, «перестарками» — но это говорить вроде как нехорошо, и вслух такое ляпнет только старая Левира, язык которой жалит больнее иных зубов).

Однажды, в самую долгую ночь, когда небо горит тысячами цветных силуэтов, мы бежим среди них, чтобы поймать за хвост своего зверя. Так мы становимся двоедушниками, и с той Охоты у тебя есть судьба, собственный запах и ожидание той самой встречи — с человеком, который заменит тебе небо.

Кто-то чует свою пару сразу. Кто-то — встречает через год, через два, через три. Они начинают жить вместе, растят детей, проходят общей дорогой до того дня, когда придёт время уснуть, глядя друг другу в глаза. Троленка с работы встретила своего мужчину в девятнадцать, и это считается: поздновато. А я…

Увы, когда Полуночь раздавала двоедушникам пары, она то ли забыла обо мне, то ли сочла, что мне это вовсе ни к чему.

Четырежды в год я езжу теперь в Старый Биц, это называется — «на танцы». Там в доме культуры есть большой паркетный зал с тяжёлыми парчовыми шторами, где толпятся такие же неудачницы со всего Северного Подножья. У этих встреч нет ни регламента, ни даже ведущего, но все откуда-то знают, что девушки старше двадцати пяти собираются в первое воскресенье сезона в столице своей провинции, а мужчины — едут в какую-нибудь другую.

Там в уборных тяжело дышать из-за пылящей пудры, а музыка из колонок льётся старомодная, глупая. Мне каждый раз ужасно неловко, и я стою в углу, улыбаясь приклеенной улыбкой, и меленько дышу.

Чужие запахи смешиваются в лёгких, пьянят и бьют в голову, душат. И ни один из них — не тот; но это только пока; это потому, что ещё не все приехали; если подождать ещё немного…

Каким он будет — моя пара? Будет ли он высок и красив, как принц из сказок? Будет ли детским врачом, как я мечтала в школе? Или, может быть, хотя бы окажется не слишком стар и не будет прикладываться к бутылке. Но даже если будет, мы справимся с этим вместе, я найду хорошего врача, и всё обязательно наладится.

Всё изменится, как только я его встречу. Пустота, сжавшая сердце тисками, отпустит, я стану лёгкой, и всё сложится. Я обниму его крепко-крепко, утоплю лицо в рубашке, пропахшей самым родным на свете запахом. Он погладит меня по голове и поцелует так, что голова станет звенеть.

Да пусть даже у него, как у Трависа, не окажется ног!.. Ноги — не главное; всё равно даже, если не получится детей. Я буду ему опорой во всём, Полуночь, слышишь?! Только приведи его ко мне. Пусть он… придёт.

Когда мы наконец встретимся, всё встанет на свои места. У меня будет дорога, у меня будет дом и семья. Что ещё может быть нужно двоедушнице?

И я стояла в своём углу, сжав кулаки и принюхиваясь. Где-то в другом конце зала слёзы, сопли, крики — кто-то всё-таки встретился. Очередной мужчина прошёл мимо меня, а стоящая рядом светленькая девушка тихонько заплакала.

— Ну, ты не переживай главное, — добродушно сказала ей Менека. — Какие твои годы!..

Ей легко говорить: Менеке — сорок три, она старшая из всех, кто ездит на встречи в Старый Биц, и давно привыкла к разочарованиям, но всё равно каждый раз надирается так, что путается в словах.

— А бывает, — девушка некрасиво утирала лицо рукавом, — чтобы совсем и никогда?..

Менека присвистнула и подмигнула:

— Бывает, что помираешь раньше!

От этого моя соседка снова расплакалась, а я замоталась в шаль и зашагала к выходу.

Может быть, в том и дело. Может быть, мой мужчина, моя пара, моя вторая половина, потерянная на просторах Леса, просто уже… умер. Может быть, погиб в том же взрыве на перевале, когда я ещё не знала даже, что за зверя поймаю. Или состарился раньше, чем я успела хоть что-то понять.

И я не ушла вслед за ним, потому что не знала, что пора.

Или, может быть, он болен. Сломал нос и не способен чуять, потому и не ездит на встречи. Так ведь бывает, наверное? Тогда мне нужно взять себя в руки и поехать самой, и зимой я могла бы купить билеты до Двуречья, а летом взять отпуск и отправиться хоть на другой конец Кланов!

Но что, если он приедет в Старый Биц — а меня нет? И мы разойдёмся, так и не узнав друг друга.

— Помоги мне, Полуночь. Помоги мне…

Но Полуночь молчала. Её серебряный силуэт, одетый в мерцающую дымку, появлялся на небе лишь в Долгую Ночь, — и даже тогда она глядела куда угодно, но только не на меня. Нас были у неё тысячи, многие тысячи сплетающихся в цветастый ковёр судеб, и не было ей никакого дела до одной оборванной ниточки.

Пусть Полуночь молчала, зато всю дорогу из Старого Бица за мной следила Луна: она заглядывала в окна поезда, когда он упрямо полз выше и выше в наши серые предгорья, и её ласковый свет щекотал лицо. Я сидела с краю, подперев подбородок рукой, и рассеянно наблюдала, как уносятся вправо огромные мшистые валуны, будто разбросанные по скудным полям расшалившимся гигантом, — такие раскатились по окрестностям после той страшной аварии, что смела собой транспортные платформы Марпери и всю бойкую жизнь нашего городка. Поезд простучал колёсами по мосту, на мгновение мелькнув отражением в речной воде: старенький локомотив и пара вагонов, один из которых отцепят уже на следующей станции.

Закат истлел, в животе бурчало, а туман в голове убаюкивал, и от этого даже очередная болезненная неудача становилась мелкой и вполне посильной. Я так и сидела, тупо глядя в окно, пока поезд не взобрался по насыпи к станции, и машинист не проговорил через помехи:

— Поезд прибывает на станцию Марпери, поезд дальше не идёт.

А в Марпери пахло домом, и я снова стала собой. Перестарком и неудачницей, которая накрутила кудри и ехала, держа голову, точно хрустальную, — лишь не бы не примять причёску. Мы встретимся, он увидит меня впервые, и богатые пышные локоны, спускающиеся почти до самой талии, — девичье богатство, доставшееся мне от бабушки, — поможет моему мужчине полюбить меня даже немного быстрее, чем это обычно бывает у двоедушников.