Мастерский удар - Элизабет Гейдж

Элизабет Гейдж

Мастерский удар

МОИМ РОДИТЕЛЯМ

Принцип всех игр одинаков — слабейший может победить сильнейшего, поставив его в такое положение, когда его преимущество оборачивается против него самого. Но такой ход или серия ходов таят опасность для слабого стать жертвой собственной тактики.

ПРОЛОГ

1961 год

Старик глянул на газету, лежавшую у него на коленях.

Он сидел в инвалидной коляске, не в состоянии даже переворачивать страницы. Газету принесли всего несколько секунд назад, но старик только и мог, что испепелять взглядом крупные буквы заголовка и помещенный под ним снимок.

«В этом году премия „Бизнесмен года“ впервые присуждается женщине. Фрэнсис Боллинджер, президент и главный администратор „КомпьюТел инкорпорейтед“, признанный авторитет в области компьютеров, приняла сегодня награду на банкете в отеле „Уолдорф-Астория“. Рядом с миссис Боллинджер ее муж».

На фотографии двое привлекательных молодых людей — гордый муж держит под руку красавицу жену с удивительно свежим милым лицом, молочно-белой кожей и густыми темными волосами, рассыпанными по плечам. В ее глазах сияет гордость, чуть затуманенная смущением, — женщина явно не ожидала, что будет удостоена столь высокой чести.

Старик желал лишь одного: смять газету, разорвать в клочки. Раньше, когда была такая возможность, он задушил бы девчонку, но теперь… бесполезные руки, вялые и бесчувственные, словно чужие куски бледной плоти, покоились на его коленях. Он не мог ничего сделать ими, даже перевернуть страницу и узнать, что написано в статье.

Он мог только глядеть на ненавистное лицо, словно издевавшееся над ним.

— Перевернуть страницу?

В комнату вошла молодая женщина. В отличие от высокой брюнетки на снимке, она была маленькой, хрупкой, со светлыми шелковистыми волосами. Старик поднял глаза: угольно-темные, они сверкали злобой и ненавистью. Женщина заметила это, и, не говоря ни слова, перевернула газетную страницу.

— Я подумала, ты захочешь прочитать, — объявила она. — Да, Фрэнсис достигла наконец того, чего желала. И вполне заслужила это. Вполне.

В ее жизнерадостном голосе звучали нотки садистского удовольствия. Женщина знала о бессильной ярости старика и наслаждалась ею.

Он ничего не ответил, хотя, конечно, мог говорить; дар речи только и сохранился еще в почти мертвом теле: только язык повиновался его воле. Но из общения с девушкой старик хорошо усвоил: молчание — единственный способ уберечь то, что осталось от его достоинства… и последняя возможность бороться с ней.

Правда, ему никогда не удавалось по-настоящему победить в этом поединке. Хотя она ухаживала за его беспомощным телом, мыла, одевала, кормила, за внешне дружелюбной беседой о всяких пустяках он всегда угадывал ее строптивость и торжество — наконец-то этот человек оказался в ее власти!

Старик начал читать. В статье описывались достижения Фрэнсис Боллинджер, рассказывалось о ее замужестве и успехе. Он в бешенстве закрыл глаза.

Увидев это, девушка забрала газету.

— Ладно, потом посмотришь, — кивнула она.

Старик облегченно вздохнул. Брюнетка на снимке и блондинка в комнате терзали его, каждая на свой лад. Хорошо, что теперь осталась только одна блондинка.

— Пора мыться, — сказала она и удивительно сильными руками подняла старика с коляски и уложила на постель. Сильные руки… или тело его настолько высохло и потеряло вес?..

Она раздела его, сняла пижаму — единственное, что старик носил теперь, — и начала осторожно обтирать губкой. Он ничего не чувствовал, хотя знал, что девушка копается у него внизу, смывая непроизвольно выделившуюся мочу, и отмечал, что никакие прикосновения не в силах пробудить в нем мужскую заинтересованность.

Хуже всего, что желания не умерли вместе с телом, внутренне он так же чутко ощущал присутствие женщины, запах ее кожи, свежесть тела. Именно в этом и заключалась утонченность пытки. Хотя мужская сила ушла навсегда, инстинкты и желания по-прежнему бушевали в этом иссохшем теле и его одержимость женщиной росла пропорционально неспособности овладеть ею. Он мог только безысходно томиться, когда она вот так дразнила его своей близостью. И она сознавала это. Да и как было не сознавать. Ведь она знала его аппетиты лучше кого-либо, и это выражалось в ее одежде — именно те цвета и фасоны, что когда-то нравились на ней старику: тесные юбки, облегающие блузы. Походка ее была дразнящей, когда девушка приближалась к постели. Сознание своей привлекательности и бешеное торжество звенели в ее голосе, когда она, напевая что-нибудь знакомое, везла коляску в солярий, где сваливала ему на колени кипу газет и журналов.

Девушка прекрасно все понимала. Интимные услуги, которые она должна была оказывать ему, словно кислота, растравляли незажившую рану. Она ревностно охраняла его, не подпуская никого, не позволяла ни одному человеку, кроме его жены, и близко подойти. И все восхищались столь необыкновенной преданностью. Он один знал истинную цену такой заботливости. Он единственный понимал, как наслаждается эта женщина своей местью, наказывая его именно тем, что ухаживает за его разбитым параличом, телом.

И сегодня ее триумф достиг апогея — наконец-то старику бросили в лицо успех Боллинджер, наконец-то можно дразнить его, издеваться, терзать.

Пока девушка обтирала обнаженного старика, тот не сводил с нее глаз: в душе зашевелились воспоминания давно забытого детства, когда мать вот так же ухаживала за ним. Это было семьдесят пять лет назад.

Жизнь завершила полный круг. В свое время он заставлял дрожать президентов, премьеры ползали перед ним на коленях, даже самые могущественные склонялись перед его силой. А теперь все позади, все заслонило лицо на снимке, все затмило другое лицо, холодное, улыбающееся лицо девушки, обмывающей его безжизненное тело.

— Ну вот и все, — объявила она. — Сейчас оденемся и спустимся вниз. Можешь посмотреть телевизор.

Старик снова взглянул на девушку, пока та, ловко приподняв его, надевала пижамные брюки. Глаза ее смотрели в сторону, но в них полыхала вся ненависть, которую она так долго копила и которую теперь можно вымещать спокойно, не спеша.

— Мы готовы? — спросила она, улыбаясь.

Одинокая слеза выкатилась из глаз старика и поползла по морщинистой щеке.

— Грустим? — с притворным сочувствием осведомилась девушка. — Напрасно. Выше голову! Сегодня такой прекрасный день.

Омерзительнее всего было то, что она знала причину: не грусть, а ненависть и бессилие выжали из него слезу. И еще она знала, что он навсегда в ее власти.