ТрансАтлантика - Колум Маккэнн

Колум Маккэнн

Трансатлантика

© А. Грызунова, перевод, 2015

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2015

В «Трансатлантике» история предстает нам условной, близкой и подлинной, и это одно из величайших достоинств романа. Снова и снова Маккэнн открывает удивительное свойство чудесного: оно неотделимо от повседневного.

Искусно сотканный гобелен жизни… Книги Маккэнна – редкостное удовольствие.

Зачаровывает… Маккэнн тщательно упаковывает свой эпос в относительно небольшую книжку, история сжимается аккордеонными мехами, и в каждой складке ее таится музыка восторга и печали.

«Трансатлантика» – бесконечно трогательный, по замыслу эпичный, по формату бесстрашный и мастерски написанный роман, в котором прихотливый стиль испытывает на прочность самые границы языка и ложность памяти.

Блистательно захватывающее странствие, в котором новые идеи и лирические изыски встречаются на каждом шагу.

Замечательное плетение истории о подлинном и воображаемом. Эту книгу полюбят поклонники Иэна Макьюэна.

Смелый и поэтичный роман… Маккэнн – бесстрашный фантазер.

Лиричный роман… неизменно яркая и мощная проза.

Великолепно написанный роман… Маккэнн мастерски управляет труппой персонажей, в которой реальные лица сосуществуют с вымышленными.

Захватывающий роман, где поет каждое слово.

Маккэнн без труда перепрыгивает из столетия в столетие, от одного поколения к другому, с потрясающим мастерством сплетая разные истории, времена и страны. И пусть эта искусность не заслонит прочих достоинств «Трансатлантики» – глубоких портретов персонажей, красоты прозы и чистой мощи повествования.

«Трансатлантика» движется непростой дорогой и распахивается проникновенным повествованием о том, как цунами истории отбрасывает людей на обочину или внезапно вздымает ввысь, – о том, как из поколения в поколение наследуются мечты, амбиции и потери.

«Трансатлантика» – плод тщательных исследований и безрассудной отваги, где талант Маккэнна к восхитительно лиричным краскам расцвел во всей своей красе. Колум Маккэнн – писатель одаренный и обаятельный, пред его изысканной атакой очень трудно устоять.

Летопись не великих людей и великих событий, но элегантных подробностей и личной утраты.

Проза Маккэнна атмосферна и наглядна. Стилистически он отчасти схож с Майклом Ондатже, и влияние Дона Делилло тоже очевидно. Маккэнна привлекают прожитые жизни, и его яркая, прочувствованная проза живет, вздыхает и рыдает. Но главное: его персонажи помнят прошлое и раздумывают о будущем.

Маккэнн перемешивает факт и вымысел с выверенной точностью подлинного поэта.

Этот роман посвящается Лоретте Бреннан Глаксмен. А также Эллисон и Изабелле. И конечно, Брендану Бёрку

Автор хотел бы поблагодарить Фонд Джона Саймона Гуггенхайма за грант на изыскания и работу над этой книгой

История не умеет онеметь. Ломай ее, лги, прибирай к рукам – история человечества никак не закроет рот. Вопреки глухоте, вопреки невежеству время прошлое длится и длится во времени настоящем.

2012

Дом стоял на берегу озера. Она слышала, как ветер и дождь хлещут водное раздолье, как вода охаживает древесные стволы, протискивается в траву.

Просыпаться стала спозаранку, даже раньше детей. Этот дом стоило послушать. По крыше что-то загадочно скреблось. Сначала думала, крысы бегают, но вскоре выяснилось, что нет, это чайки – швыряют устриц на черепицу, колют раковины. Обычно поутру, иногда после заката.

Глухой стук, затем мгновенье тишины – раковина отскочила, затем звонкий грохот – раковина катится в высокую траву, пятнистую от побелки.

Ударившись острым краем, раковина раскрывалась, а если падала с небес плоско – не ломалась и лежала потом невзорвавшейся бомбой.

Чайки артистично ныряли к осколкам. Ненадолго утолив голод, окрыленными серо-голубыми эскадрами вновь устремлялись к воде.

Затем в доме начиналась возня, распахивались окна, буфеты и двери, и носился озерный ветер.

Книга первая

1919

Облакотень

Бывший бомбардировщик. «Виккерс Вими». Дерево, лен и проволока. Широкая, громоздкая машина, но Алкоку представлялась егозой. Всякий раз гладил ее, залезая в кабину к Брауну. Гибко проскальзывал всем телом. Ладонь на рычаг, ступни на рулевую педаль – и уже как будто воспарил.

Больше всего любил вынырнуть над облаками и лететь в чистом солнечном свете. Через борт смотришь вниз, на тень мимолетом, как она разрастается и съеживается на белизне.

Штурман Браун был невозмутимее – хлопать крыльями стеснялся. Подавшись вперед, сидел в кабине, чутко ловил намеки, оброненные двигателем. Умел провидеть очертания ветра, но доверял лишь тому, что можно потрогать: компасам, картам, ватерпасу в ногах.

В те годы джентльмен уже стал фигурой почти мифической. Великая война контузила мир. С гигантских газетных печатных цилиндров скатилась нестерпимая весть о шестнадцати миллионах смертей. В горниле Европы плавились кости.

Алкок был военным пилотом. Ронял некрупные бомбы из-под фюзеляжа. Аэроплан внезапно легчал. Подпрыгивал вверх, в ночь. Алкок высовывался из открытой кабины и смотрел, как внизу прорастают дымные грибы. Аэроплан выравнивался и поворачивал домой. В такие минуты Алкок жаждал безвестности. Летел во тьме, аэроплан подставлял бока звездам. А затем проступал аэродром, и колючая проволока блистала, точно алтарь в чужедальней церкви.

Браун летал в воздушной разведке. У него был талант к математике полета. Любое небо умел претворить в цифры. И на земле не бросал подсчетов, вычислял новые способы приводить аэропланы домой.

Оба знали достоверно, каково это – когда тебя сбили.

Турки подловили Джека Алкока в дальнем бомбардировочном рейде над заливом Сувла, пулеметным огнем прошили аэроплан, раскурочили пропеллер по левому борту. Алкок и еще два авиатора прыгнули в море, добрались до берега вплавь. В чем мать родила их отконвоировали туда, где турки держали военнопленных. В деревянных клетках, открытых всем ветрам. Рядом сидел валлиец, у него были звездные карты, и Алкок, застряв под усеянным гвоздями небом турецкой ночи, тренировался штурманить: стоило разок глянуть в небо – и он точно знал, который час. Но больше всего на свете ему хотелось копаться в двигателях. Когда перевели в лагерь для интернированных на Гёдизе, обменял шоколад Красного Креста на динамо, шампунь – на детали от трактора, из бамбука, болтов, батарей и обрезков проволоки сооружал пропеллеры.

Тедди Браун тоже побывал в плену – на фоторазведке совершил вынужденную посадку во Франции. Одна пуля раздробила ногу. Другая пробила топливный бак. По пути к земле выбросил фотокамеру, порвал карты, раскидал клочки. Посадили биплан на раскисшем пшеничном поле; двигатель вырубить, руки вверх. Из леса прибежал неприятель – выволочь авиаторов из обломков. Браун чуял, как из баков утекает бензин. У одного боша на губе зажженная сигарета. Невозмутимость Брауна вошла в легенды. «Прошу прощения, – окликнул он, однако немец надвигался, пылая сигаретой. – Найн, найн»[2]. Облачко дыма вырвалось у немца изо рта. В конце концов пилот Брауна замахал руками и заорал: «Да тормози ты, твою ж мать!»

Немец замер на полушаге, задрал голову, поразмыслил, проглотил горящую сигарету и снова побежал.

Двадцать лет спустя Бастер, сын Брауна, хохотал над этой байкой, сам собираясь на войну. «Прошу прощения. Найн, найн». Как будто у немца рубаха из штанов выбилась или развязались шнурки.

Брауна отправили домой еще до перемирия, а затем он потерял шляпу в воздухе над Пикадилли-сёркус. Девушки мазались красной помадой. Подолы у них поднялись почти до колен. Браун гулял по берегу Темзы, шел вдоль реки, пока та не вскарабкалась в небеса.