Ужастегъ - Оксана Аболина

Оксана Аболина

Ужастегъ

Ужастегъ. Предыстория

Немного жесткого реализма

На самой вершине страха мы обретаем непостижимый покой. Это не надежда, ибо надежда — чувство, она романтична и устремлена в будущее. Это не вера, ибо вера исполнена сомнения и вызова. Это не мудрость — разум как будто отключен. Наконец, это не оцепенение горя (как сказали бы глупые нынешние люди). Состояние, о котором я пишу, не отрицательно; оно положительно, как благая весть. Собственно, мы можем назвать его благой вестью — словно существует некое высшее равновесие, о котором нам знать не положено, чтобы мы не стали равнодушны к добру и злу; и знание это открывают нам на мгновенье, как последнюю помощь, когда никакой другой помощи быть не может.

Мы всюду для всех чужестранцы,

Мы путники в вечном пути,

И вечно должны мы стараться,

Идти лишь, идти и идти,

Не скоро, быть может, забрезжит,

Над скорбной стезей нашей свет,

Но силы вселяет надежда,

Хоть сил уже, кажется, нет.

Имена некоторых персонажей изменены, но далеко не всех.

Это будет не совсем обычный ужастег, поскольку я сразу скажу, чем дело кончится: все люди останутся живы. Люди — да. Но животные… Они сполна заплатили за наши грехи, пережив вместе с нами все тяготы и беды и погибнув страшной смертью. Я до сих пор не могу без слез вспомнить шиншилового красавца Мурра — перса чистых кровей, по ошибке судьбы попавшего в нашу нищую семью, где не было ему никогда ни приличного корма, ни ласки, которую он вечно клянчил, а получал только «Ну, что лезешь, сукин Муррзавец, дай делами позаниматься, не видишь, что ль? — некогда!» Не меньше болит душа о Марсике — черном дворянчике, который всем сердцем привязался ко мне. Когда он был еще совсем малышом, то подцепил где-то чумку, лег в кресло, вытянул лапки и стал умирать. Я обзвонила знакомых, наодолжила всюду денег, рванула в ветеринарку, которая уже закрывалась: врачи, одетые, запирали последние двери. Мой отчаянный вопль: «Где тут у вас котов спасают?» — заставил их вернуться в кабинет. Марсика спасли. И с той поры, стоило мне появиться дома, он вскарабкивался на мое плечо и сидел там целыми вечерами, черный и преданный, как ученый ворон. Ни прежде, ни после не было у нас таких славных котов, ни один не сравнится с ними. И хоть темный это вопрос — что там, со зверями, после смерти происходит, но надеюсь, что эти двое живы и с ними все хорошо, поскольку где же тогда справедливость, коли не так?

Тяжелая эта история. За четыре месяца, пока она тянулась, мы потеряли почти всех друзей. Но не всех, нет: остались Надюшка Рязанцева, старый Рюм, Анна Львовна, Коля Забег, Андрюха. Еще несколько совсем тогда чужих человек, которые по всем статьям должны были рвануть от нас со всех ног — повели себя более, чем достойно. Остальные предали. Это был хороший жизненный урок. Нам пришлось учиться прощать тех, кто предавал нас. Вы думаете, мы плохо выбирали себе знакомства? Нет, просто в минуту опасности немногие ведут себя так, как в обычной своей жизни. Но поведение большинства абсолютно непредсказуемо: есть слабые хрупкие люди, которые проявляют немалое мужество, и есть те, на которых окружающие привыкли опираться как на что-то незыблемое и надежное — и они не выдерживают, ломаются. Ни на кого не храню зла, нет. Только на Виктора Павлова, известного живописца, старосту нашего храма — его простить не могу. Остальные, струсив, чувствовали стыд, но Виктор сбежал, едва коснувшись опасности, и нашел оправдание собственной трусости. Встретив его через несколько лет на улице, спросила: «Как вы могли?» — «Ну, как же, Оксана, — ответил он, — вы ведь понимаете, с какими силами мы столкнулись. Христианин должен их избегать». — «Вы же воин Христов, кто, как ни вы, должен был помочь вдове с сиротой?» Он начал разглагольствовать о том, что он должен был думать в тот момент о своей семье. Мне стало стыдно — стыдно, что я стою и разговариваю с этим человеком. Я повернулась и ушла.

Нас было двое: я и сын мой Лешка. Мы выдержали. Выдержали, потому что дрались спина к спине. И еще потому что где-то неподалеку были те, кто не предал нас, кто пытался помочь нам в условиях, когда помочь было невозможно. Нет ничего страшнее богооставленности, когда зло нападает на тебя. Ничего, кроме того, что к богооставленности может прибавиться оставленность людьми. Но выжить, теперь я это знаю, можно в любых условиях. Выжить или погибнуть — это неважно. Важно — не потерять направление, когда земля уходит из-под ног, когда исчезают все вехи, когда остаешься один на один со злом и начинаешь сомневаться во всем.

У каждой истории есть предыстория, в которую она уходит корнями и без которой невозможно толком описать происходящие события. Так и здесь — чтобы стало понятно, почему мы вели себя так или иначе в этой ситуации, начать придется издалека.

Семья наша состояла из трех человек: муж Иван, сын Лешка и я. Больше родных не было, кроме сестры мужа — Лешкиной тетки, все остальные умерли. Жили мы крайне бедно, настолько бедно, что ни перестройку, ни прокатившиеся по стране катком инфляции практически не заметили — когда всех вокруг сносило в дыру нищеты, мы из нее практически и не вылезали. Жить втроем ниже одного промежуточного минимума — это надо было уметь. Однако, мы умели. Полгода паслись на зелени — крапиве и сныти, выращивали кой-какие овощи на теткином огороде, получали в храме обеды, а в собесе — талоны на бесплатные продукты; деньги же тратили почти целиком на книги, которые только-только стали, наконец, издавать — и утолить этот голод казалось нам более насущным, чем физический, который периодами сильно поджимал. Тем не менее, мы держались — накопленное предками столовое серебро, золотой браслет, царская золотая пятерка и несколько серебряных рублей — все это добро миновала участь ломбарда. Хранили на самый черный день.

Однако, не думайте, что все было так уныло. У нас было много друзей. Каждый день кто-то гостил у нас. Зная нашу бедность, продукты народ притаскивал с собой, и, пожалуй, именно вокруг нас формировался круг общения самых разных интересных людей. Кроме того, сын радовал — на редкость был даровит и умен, а главное, характером пошел ни в мать, ни в отца — в бабушку, пожалуй: мягкий был, добрый, улыбчивый, щедрый и крайне уравновешенный — вывести его из себя не мог практически никто. К семи годам пора было задумываться о школе — но на тестировании нам посоветовали заниматься с сыном дома, периодически приходя и сдавая экзамены — поскольку уровень начальной школы он уже освоил. Так вот и получилось, что Лешка в школу не пошел. Но поскольку и дома заниматься ему было не слишком внапряг, а к коллективу пора было приучать, то мы определили его в несколько кружков, где к нему отнеслись очень хорошо, вникли в положение и денег за обучение брать нигде не стали. К 9 годам, без особого для себя и других напряга, Лешка дошел до 7 класса, начал писать иконы в студии изографии, пел в церковном хоре, занимался программированием в молодежном центре для одаренных подростков, строил модели кораблей в судовом моделировании и, очевидно, предполагал, что окружающие живут если не так же, то примерно так же. Бедность его не тяготила, разговоры о ней шли без него, на коммунальной кухне, когда дома не было соседей…

Все резко изменилось в один день. Старый Рюм, поговорив с профессором древне-русской иконописи и полиглотом Анной Львовной, попросил ее посмотреть Лешкины работы. Она согласилась, и в один прекрасный день, который оказался не очень-то прекрасным, Иван с Лешкой отправились к ней знакомиться. До Анны Львовны они не дошли. Пьяный мент сбил их на переходе, несясь, не разбирая пути, на красный свет. Все, казалось бы, обошлось — месяц они отлеживались, и когда переломы и ушибы зажили, встали на ноги. Только Иван стал много болеть, да у сына слезла с лица его вековечная улыбка и появилась недетская складка на переносице. Анна Львовна пришла к нам сама, подружилась с Лешкой и стала учить его латыни и другим языкам. Денег она, естественно, не брала. Случилось, однако, еще одно обстоятельство, которое усугубило нашу и без того нелегкую жизнь — Иван купил в кредит компьютер. В кредит — под весь наш годовой доход. Тогда они стоили еще шибко дорого. Мы больше не могли оплачивать квартиру, и через год жилконтора стала угрожать выселением. Тут-то и подвернулось одно агенство, которое быстро разменяло нашу коммуналку, разменяло очень лихо — нам оплатили жилищные долги, а за нашу огромную комнату в центре Питера нам досталась отдельная трехкомнатная квартира, на первом этаже, и тоже в центре, всего в 300 метрах от нашего старого дома. Радости мы особой испытать не успели — слишком тяжело дался переезд, Иван слег и через месяц умер. Но череда несчастий не собиралась на этом заканчиваться. Одна беда, как известно, притягивает другую. И тут-то и пошло, тут-то и поехало. Но это еще не начало истории.