Рыцарский роман в лощине Мадроньо - Фрэнсис Гарт

Брет Гарт

Рыцарский роман в лощине Мадроньо

Задвижка у калитки ранчо Фолинсби щелкнула два раза. В эту прекрасную ночь калитка была погружена в такую глубокую тень, что старик Фолинсби, сидевший на веранде, не мог разглядеть под соснами у входа в сад ничего, кроме высокой белой шляпы и развевающихся рядом лент. По этой ли причине, или же Фолинсби просто счел, что давно настала пора для более существенных разоблачений, — не знаю, но только, помешкав еще немного, он отложил в сторону трубку и медленно пошел по извилистой дорожке к калитке. Возле живой изгороди он остановился и приглушался.

Однако ничего интересного он не услышал. Шляпа говорила лентам, что ночь прекрасна, упомянув о том, как отчетливо вырисовываются очертания Сьерры на фоне темно-синего неба. Ленты, оказывается, любовались этой картиной всю дорогу домой; они спросили у шляпы, случалось ли ей видеть что-либо восхитительнее озаренных лунным сиянием горных вершин. Нет, не случалось, отвечала шляпа. Вспомнив чудесные ночи на юге Алабамы, она добавила, что этой ночи придают особое очарование еще и некоторые другие обстоятельства. Ленты никак не могли взять в толк, на что именно шляпа намекает. Затем наступила пауза, которой и воспользовался мистер Фолинсби, чтобы, сердито хрустя сапогами по гравию, подойти к калитке. Шляпа приподнялась и исчезла во мраке, и мистера Фолинсби встретило только отчасти простодушное, отчасти лукавое, но вполне очаровательное лицо дочери.

Позже в Лощине Мадроньо стало известно, что мисс Джо и старик Фолинсби обменялись резкими словами, что последний сопроводил имена некоего Кульпеппера Старботтла и его дяди полковника Старботтла весьма нелестными эпитетами и что ответ мисс Джо также не отличался сдержанностью. «Перед лицом отца отцова кровь бурлила и о родстве их душ глубоком говорила», — процитировал кузнец величавые стихи Байрона. «Она видит, что старик блефует, и тоже ставки повышает» — таков был комментарий обучавшегося в колледже Билла Мастерса.

Между тем предмет этих дебатов медленно шел по дороге к тому месту, откуда открывался вид на особняк Фолинсби — длинное узкое белое строение, без особых претензий, но все же выгодно отличавшееся от соседних домов и обнаруживавшее некоторый вкус и изысканность, доказательством чему служили обвивавшие веранду виноградные лозы, стеклянные двери и белые кисейные занавески, которые днем защищали от свирепого калифорнийского солнца, а теперь серебрились в ласковом свете луны. Прислонившись к невысокой изгороди, Кульпеппер долго и задумчиво смотрел на дом. Вскоре в одном из окон призрачное лунное сияние сменилось вполне материальным светом, и девичья фигура со свечою в руке задернула белые занавески. Кульпеппер видел в ней весталку, стоящую пред священным алтарем, но боюсь, что для более прозаически настроенного наблюдателя это была всего лишь темноволосая девица, чьи лукавые черные глаза еще горели досадой на родителя. Как бы то ни было, когда фигура исчезла, он решительно вышел на залитую лунным светом большую дорогу. Здесь он снял свою оригинальную шляпу, чтобы стереть со лба пот, и луна ярко осветила его лицо.

Оно не было лишено привлекательности, хотя чрезмерная худоба, сухость и желтизна кожи не позволяли назвать его совсем уж приятным. Скулы выдавались вперед, а черные глаза глубоко ввалились. Зачесанные на косой пробор прямые черные волосы обрамляли высокий, но узкий лоб, касаясь впалых щек. Длинные черные усы подчеркивали резкие прямые линии рта. В общем, это было суровое, почти донкихотское лицо, которое, однако, по временам смягчалось такою ласковой и даже трогательной улыбкой, что говорят, будто мисс Джо заявила, что, не задумываясь, вышла бы за ее обладателя, если бы только эта улыбка продержалась на его лице хотя бы до конца венчания.

— Я как-то сказала ему об этом, — добавила эта бессовестная молодая особа, — но он тотчас впал в мрачную меланхолию и с тех пор больше никогда не улыбался.

На полмили ниже ранчо Фолинсби освещенная луною дорога спускалась под гору и пересекала тропинку, проходившую через Лощину Мадроньо. То ли желая сократить путь к поселку, то ли по другой, менее практической причине, но Кульпеппер пошел по этой тропинке и через несколько минут очутился среди необыкновенно красивых деревьев, от которых долина получила свое название[1]. Даже в неверном ночном освещении сказочная красота этих фантастических растений поражала глаз. Их красные стволы — яркий румянец в лунном свете, темное кровавое пятно в глубокой тени — резко выделялись на фоне серебристо-зеленой листвы. Казалось, будто природа в минуту щедрости уловила и облекла в материальную форму причудливые воспоминания испанского переселенца, чтобы утешить его в горестном изгнании вдали от родной земли.

Войдя в рощу, Кульпеппер услышал громкие голоса. Обернувшись, он увидел, как из тени выступила фигура до такой степени причудливая и своеобразная, что ее можно было принять за нимфу здешних мест. Малиновое шелковое платье, отделанное кружевами, обнажало смуглые руки и плечи, а на голове красовался венок из жимолости. Вслед за нею показался мужчина. Кульпеппер вздрогнул. Дело в том, что он узнал в мужчине своего почтенного дядюшку полковника Старботтла, а в женщине даму, которая, выражаясь кратко, никак не может претендовать на знакомство с благовоспитанным читателем. Не задерживаясь на других, столь же удручающих подробностях, скажем только, что и тот и другая, очевидно, находились под влиянием винных паров.

Из их бурного объяснения Кульпеппер понял, что кто-то оскорбил даму на публичном балу, который она в тот вечер посетила, и что бывший ее кавалером полковник, к ее досаде, не потребовал тут же на месте кровавого удовлетворения. Я весьма сожалею, что даже в наш либеральный век не могу воспроизвести тех метких и даже живописных выражений, в которых все это было изложено. Достаточно сказать, что в конце своей пламенной речи она с характерной женской непоследовательностью бросилась на бравого полковника и обрушила бы свое запоздалое мщение на его злополучную голову, если бы не проворное вмешательство Кульпеппера. Не встретив сочувствия и здесь, она бросилась на землю и закатила весьма неживописную истерику. Картина эта заключала в себе превосходный моральный урок — он содержался не только в нелепом поведении представительницы прекрасного пола, для которого нелепое поведение убийственно, но и в смехотворной озабоченности обоих мужчин. Кульпеппер, для которого каждая женщина была более или менее ангелом, испытывал огорчение и сострадание; полковник, который видел в женщине нечто более или менее непристойное, был чрезвычайно напуган и смущен. Впрочем, буря вскоре миновала, и сеньора Долорес, засунув свой маленький кинжал обратно в ножны, то есть за подвязку чулка, преспокойно покинула навсегда Лощину Мадроньо и, к счастью, также и страницы этой книги. Двое мужчин, оставшись одни, начали вполголоса о чем-то разговаривать. Утренняя заря застала их на прежнем месте. Полковник успел совершенно протрезвиться и стал таким же беспечным и самоуверенным, как всегда; впалые щеки Кульпеппера окрасил зловещий румянец, а темные глаза его загорелись недобрым огнем.

Наутро Лощина Мадроньо была полна слухов о неприятном приключении полковника. Рассказывали, будто его попросили увести свою даму с публичного бала в «Индепенденс-Отеле» и что после его отказа из залы вывели обоих. К сожалению, в 1854 году общественное мнение было далеко не единодушно в вопросе об уместности подобной меры, и возникли некоторые разногласия относительно добродетели других оставшихся в зале дам, однако же все признали, что истинный casus belli[2] был свойства политического.

— Что здесь, молебствие проклятых пуритан, что ли? — в ярости спросил полковник.

— Да уж, во всяком случае, не миссурийская танцулька, — весело отвечал распорядитель.

— Вы янки! — вскричал полковник, сопроводив это слово бранным эпитетом.

— А вы пограничный головорез. Ступайте вон! — последовал ответ.

Таков был, по крайней мере в общих чертах, рассказ очевидцев. Однако, поскольку в те простодушные времена за выражениями подобного рода следовали тотчас решительные действия, все ожидали шумной развязки.

Между тем ничего подобного не произошло. Полковник на следующий же день появился на улицах, и его обычная надменность несколько умерялась лишь присутствием сопровождавшего его племянника, всеобщего любимца, которое также умеряло дерзкое любопытство обывателей. Но Кульпеппер был заметно встревожен, что совсем не вязалось с его обычным невозмутимым спокойствием.

— Сеньору, как видно, не по душе, что старик потерпел афронт, — заметил участливый кузнец.

— А может, он сам неравнодушен к Долорес, — предположил скептически настроенный почтальон.