Чужая боль - Сергей Лукьяненко

Лукьяненко Сергей

Чужая боль

Она спускалась по горному склону. Легче ветра, быстрее стрелы… Казалось, что девушка летит, так стремительны были ее движения по едва заметной тропинке.

Он видел ее всю: густой, темный мед волос, разлитый по плечам, хрупкость тоненькой фигурки под красно-сине-белой блузкой, раздувающейся невиданным флагом, загорелые, исцарапанные ноги, уверенно находящие опору… И серый металл в пистолетной кобуре.

Он еще раз порадовался тому, как удачно выбрал место для засады: в тени густых, старых деревьев, на противоположном склоне, невидимый для нее, спокойный, уверенный, ждущий…

Один раз девушка остановилась, держась за бугристый, высунувшийся из песка корень. Оглянулась, вбирая в себя весь этот жаркий день, колышущимся солнечный диск, лес, горы, медленные речушки и крошечные озера до самого горизонта… Потом она взяла поудобнее ждущий металл и стала спускаться дальше.

У него затекла рука. Тощий суетливый муравей недоуменно посмотрел на него с верхушки травинки. Дурак… Девушка на горном склоне легла в полукруг прицела, палец осторожно нащупал курок. Стоит лишь нажать… Игра длилась три дня, и сейчас он получит заслуженную победу…

Ему вдруг представилось то, что сейчас случится. Огненный факел, летящий вниз, тяжело натыкающийся на камни… Мед волос, и разноцветные одежды, и дерзкий уверенный взгляд — и все это исчезает, превращается в крик, гаснущий в небесной голубизне, в облачко дыма, запутавшееся в ветвях деревьев…

Он вскочил, отбрасывая то, ждущее, что дремало в его руках. Он закричал, долго, изо всех сил:

— Ка-а-а-атя!

Девушка на склоне прыгнула за камни. И как не сорвалась… Мелькнули в воздухе сбитые подошвы кроссовок, она прокатилась по земле, замерла за камнями…

— Стой!!!

Камень дернулся, раскололся на куски, разлетелся неторопливым, увесистым градом. А из центра этого града ударила молния — точный, неотвратимый выстрел. Он еще не успел осознать случившегося, а каждая клеточка тела уже взвыла, выплеснула по нервам переполнявшую ее боль.

«Я горю…»

Он прокатился по траве, словно пытаясь сбить с себя липкую, пылающую, жадно ползущую внутрь смерть.

«Проиграл».

Рот сам раскрылся в крике. И мгновенно, отзываясь на этот крик, вспыхнули, вывернулись наизнанку легкие.

«Боль… Выключить боль…»

Пока глаза еще могли видеть, он силился повернуться в сторону девушки. Но это длилось недолго.

«Почему я не убираю боль?»

Огненный факел на порыжевшей траве…

Сознание вернулось к вечеру. В небе проклевывались звезды, дул прохладный ветер, и после пережитого это было чертовски приятно. Он поднялся, брезгливо морщась, смахнул с тела жирный, вонючий пепел.

Зачем-то посмотрел на давно опустевший склон. И пошел к дому по колкой сухой траве.

…Она пила чай на веранде. Грубый дощатый стол искрился от десятка хрустальных вазочек с вареньем. Давняя Катина слабость. Взглянув на него, она лишь покачала головой.

— Иди мойся.

Он долго мылся, прямо в саду, под самодельным душем. Над верандой покачивалась лампа, в бестолковом восторге звенели комары… Несколько раз он выглядывал за дверь. Но Катя все еще пила чай. Обмотавшись полотенцем, он вышел из деревянной кабинки, прошлепал по дорожке, намереваясь скрыться в доме…

— Дэн!

Он остановился.

— Давай поговорим.

Ну разумеется… Он молча уселся рядом.

— Зачем ты это сделал!

— Что?

Они с любопытством смотрели друг другу в глаза.

— Ты понимаешь сам.

— Абсолютно не понимаю.

— Ты не убрал боль.

Он надеялся, что Катя скажет это по-другому. С раздумьем, например: «Ты не убрал боль…» Или с удивлением: «Ты не убрал боль?» Или, хотя бы, с возмущением: «Ты не убрал боль!» А это было просто сообщение.

— Ты не убрал боль.

— Ну и что? — он спросил с внезапным ожесточением. — Испортил тебе радость победы?

Катя передернула плечами:

— Это было мерзко! Такой крик…

Глупый комар подкрался к ней сзади. Осторожно вытянул хоботок, целясь проткнуть нежную кожу… Дернулся, отчаянно зазвенел крылышками — мгновенно сработала система регенерации. Хоботок, крохотная пустая голова, такое же пустое брюшко исчезли.

— Это действительно мерзко.

Он проговорил подчеркнуто вслух, а не про себя. Закрыл глаза. Бесполезная привычка, из тех полузабытых детских лет, когда люди еще не умели видеть сквозь веки…

— Мы с тобой вместе два месяца, Дэн.

Два месяца. Шестьдесят четыре дня, если точнее. «Девушка, мы с вами нигде не встречались?» Любопытный, оценивающий взгляд. «Пока нет!»

— Ты какой-то странный, Дэн.

Угу. Неоригинально. Не ты первая заметила. В этот раз я еще долго продержался. Шестьдесят четыре дня…

— Помнишь, что ты натворил в Майданеке?

Помню. Сорвался, вышел из роли. Бросился на эсэсовцев с голыми руками. А игра-то называлась «Вооруженное восстание». Все аж ошалели…

— Ну чего ты молчишь! Может быть, ты не любишь Игру!

Интересно, как это можно — не любить Игру. Не любить, всю свою жизнь, не любить весь мир… Как это можно…

— Да, не люблю!

Он удивился своим словам. А она — нет.

— Дэн, почему ты не выстрелил в меня?

Он пошевелил пальцами, словно нащупывал чью-то невидимую руку.

— Я представил, как ты… как ты умрешь. И мне стало страшно.

— Но это же Игра! Ты боишься, что не сработает регенерационная система!

— Да нет, это невозможно… А зачем мы вообще играем?

Она прищурилась, разглядывая его лицо.

— А что еще делать?

Действительно. Делать вид, что управляешь машинами, которые давно не нуждаются в управлении? Сидеть в лаборатории, пытаясь научить человека видеть не только в инфракрасных, но и в ультрафиолетовых лучах? Или ждать очереди на колонизацию очередной планеты? Там Игра станет реальностью…

— Я не знаю. Но с чего она началась, Игра?

Она пожала плечами. С тех пор, как люди обрели бессмертие, наверное. Игра — это жизнь. Что является основной чертой жизни? Стремление убить. Что является основной чертой Игры? Стремление убить. В инсценировке — на Перл-Харборе, где кипит вода и в который раз тонут корабли, и падают ведомые смертниками бомбардировщики на Курской дуге, где танки спекаются с землей и кровью в один сплошной черный ком; в Хиросиме, где снова и снова вспыхивает пламя атомного взрыва…

Но ведь когда-то в первый раз это не было игрой! Они не могли играть, умирая по-настоящему! Их вело в бой что-то другое! Они бросались на колючую проволоку концлагерей не потому, что это очень интересно! И ведь Дэн почувствовал, почти ощутил это неведомое, непонятное, когда в прекрасной инсценировке «Майданек» смотрел на сытых, откормленных эсэсовцев, избивающих детей… Он бросился вперед не потому, что хотел испортить игру, соригинальничать. Он просто не мог иначе. Он почти понял! А они не хотят или уже не могут понять. Слишком долго длилась Игра.