Чуча - Галина Демыкина

Галина Демыкина

Чуча

Глава I

Чуча

(Вторая жизнь Чучи)

— Въезжаем в заповедник! — крикнул брат.

Я крепко держалась за его плечи, прятала голову от ветра. Наш мотоцикл мчался по травянистой лесной дороге. Вдоль нее строились и перестраивались деревья:

ясени — ели — сосна,

ели — березы — дубы —

кусты, кусты — орешник,

бересклет…

— Эгей, гляди, вот он! — снова прокричал брат.

— Кто?

— Мой кордон! — Брат лихо затормозил, вытащил из коляски мотоцикла мой чемодан. — Уважаемая сестренка, прошу!

Я огляделась. Прямо посреди леса стояла изба. Вокруг — картофельное поле за изгородью.

— От кого ты отгородился?

— Как — от кого? От кабанов.

Новенький, еще смолистый дом. Стол с книгами, диван.

Брат принялся растапливать плиту. Я глядела на него. Повзрослел за три года, что живет в лесу. Посуровел. Серьезный, взрослый человек — старший брат.

— Не соскучился еще? Не тянет в город?

— Что ты! Скучать некогда. Я теперь на своем участке все деревья в лицо знаю. Да и зверей тоже.

— И звери есть?

— А то нет! Это тебе не Подмосковье.

— А какие?

— Да всякие. Не спеши, еще увидишь.

— Сегодня же, ладно?

…Я вышла из дому. Лес горячий, сухой, пропахший смолой. Дорога. От нее — другая, поуже. На ветках травинки — возили грузовиками сено. На деревьях — круглые домики для птиц, дуплянки. Прямо среди леса на пнях — деревянные кормушки с солью. Это что же? Сюда приходят звери и, как ручные, берут то, что им дают? Значит, и правда — человек помогает лесу, бережет и любит его.

А лес?

Узенькая тропинка примяла брусничник, вильнула мимо поваленной, выдернутой с корнями ели, кинулась в одну сторону — заглохла. В другую — заглохла. Наткнулась на сплошной, совсем не обжитой лес.

Деревья тут жили тесно, верхушки их переплелись. Внизу было темно. И только поляны — как сквозь зеленые и солнечные очки. Как улыбка леса. И как его подарок.

«Уии! Уии!» — летело сверху.

«Чок-чок-чок!» — отзывалось рядом, под кустом.

«Ток-ток-чьии! Ток-ток-чьии!»

В ветвях шурхало, вспархивали крылья, летели шишки, сучья.

Кто это?

Какие птицы?

Какие зверьки?

«Ша-а-а!» — шло над лесом.

«Уии-чок-чок!» — подхватывало ниже.

«Цк-цк-цк!» — отвечало из травы.

И все это мешалось в одну песню. Еще чуть-чуть, и я различу, распознаю ее. И — нет. Нет! Ускользала.

— Ты знаешь песню леса? — дома спросила я брата.

— Что?

— Ну… Деревья поют.

— Какие именно?

— Все вообще…

— Ладно, ты отдыхай. А я пойду гляну — к нам змееяд залетел.

— Кто это?

— Да птица такая. Поедает змей. Полезная.

…Брусничник, поваленная елка, потерянная тропинка. Темнота под деревьями — я уже знаю их, а они знают меня. А вот до этой полянки, лесного пятачка, я еще ни разу не доходила.

На краю — толстенная сосна, чешуйчатые корни. Торчат из земли, как удавы. Два удава. А в их ложбинке на траве — темно-зеленая тень, точно подстилка. Ложись, спи. Я и задремала.

«Ша-а-а!» — шло над лесом.

«Уии-чок-чок!» — из кустов.

«Цк-цк-цк!» — у самого лица, из травы.

И снова все это мешалось в песню, Большую Песню Леса, и мне не дано было ее понять.

Проснулась я от тревоги: глядят. На меня глядят. И в самом деле. На сосне вниз головой повис серый зверек, похожий на маленькую белку или на большую мышь с пушистым хвостом. Два глаза, как две огромные бусины с ушастой серой мордочки. Я не шевельнулась, только смотрела. Зверек царапнул кору, спустился ниже, цепляясь тонкими розовыми пальцами. И не удержался — плюхнулся в траву, прямо около моего уха.

Испугался, чирикнул, как воробей: «чи-ч-у!» — и отбежал, зашуршал в траве.

Я опять не двинулась. И вот — теплый сухой нос коснулся моей руки. Коготки царапнули ладонь. Я подняла голову — глянуть. А уж он — вон где, на сосне! Эх, надо было схватить! Теперь ни за что не спустится.

Зверек улегся на низком обломанном сучке — пушистый хвост вниз, одна розовая лапка свесилась. И глядел, глядел во все свои любопытные бусины.

— Эй ты, рожица! Ч-у-челка!

«Чи-чу!» — гортанно чирикнул он.

— Иди сюда! — Я подставила руку: — Не бойся, иди.

И вдруг он снова зацеплял вниз. Выпрямил ушки. Потянулся на голос. Ближе, ближе по коре… И вот уж совсем рядом. Потрогал розовой лапкой ладонь. Отпрянул. Еще раз потянулся. И — ступил в запретную зону. В зону своей неволи. Я быстро накрыла его второй ладонью — только щеточка хвоста наружу. Запищало, завозилось, зацарапало. Да поздно.

А дома его ждала птичья клетка.

— Ух ты! — обрадовался брат. — Сроду такого не видал! Завтра привезу зоолога. Вдруг — новый вид?

Но зоолог тоже не знал. Удивлялся:

— Похож на соню, — есть такой зверек. Но у нас сони не водятся. И потом — лапы. Посмотрите — как ручки у обезьяны… Я хотел бы взять его в музей.

— Нет, нет!

— Ну пусть пока у вас. На днях приедет старший зоолог…

«Чи-чу!» — донеслось из клетки.

— Эй ты, Ч-челка-Ч-у-ча, кто же ты такой?

Когда в доме появляется зверек, ну, хоть котенок, что ли, все начинает поворачиваться вокруг него. То сидел за столом и работал, теперь надо помнить — налита ли вода в блюдце да и молоко. Надо погладить, когда он запрыгнет на колени. Не двигаться, если заснет.

То хлопнул дверью и ушел, а теперь вернешься глянуть, закрыл ли окно — а то выпрыгнет. Убрал ли чашки со стола — разобьет.

А уж Чуча, странный зверь, взял все мое время. Во-первых, он не ел. Ничего не ел. Уже два дня. Сидел в углу клетки на задних лапах, обхватив голову передними. Вид полного отчаяния: что я наделал? Вот дурак! Вот растяпа!

— Надо отпустить, — сказала я брату.

— Ты что? У меня на участке зверь непонятный, а ты — отпустить. Дай свезу в музей.

— Ни за что!

— Все равно погибнет без еды.

Что делать? В который раз поставила ему блюдечко с молоком. Может, дать орехов? Орешник тут же, возле дома. Орехи еще зеленые, не отделишь от лапчатого домика.

— Попробуй, Чуча.

Он отнял лапы от мордочки.

И вдруг я заметила — шерстинки-то у носа слиплись, мокрые — в молоке!

Ну, теперь мы не пропадем!

Ореховое созвездие — пять орехов, как пять зеленых звездочек, — он тоже взял в лапы и подержал. Сначала обнюхал, как это делают все звери, а потом осмотрел — это уж как человек. И бросил.

И отвернулся. Обижен. Надо бы взять его в лес. Да брат рассердится. Очень боится упустить зверька.

— Чуча! Неужели мы не подружимся?

Однажды брат спросил меня:

— Не побоишься одна остаться? Мне надо в город на денек, а то и на два.

И он уехал.

А к вечеру по лесу потянуло холодком, ветер положил траву у леса и картофельную ботву возле дома. Листья берез, не отрываясь от веток, поплыли-потекли по темному небу. Над домом громыхнуло. Еще раз вспыхнуло и громыхнуло. И началась гроза.

Это тревожно — гроза в лесу. Тревожно и одиноко. И человеку, и зверю.

Чуча из клетки глядел на меня огромными глазами. Может, в его жизни не случалась еще гроза?

Я открыла дверцу, протянула руку, и он вышел. Сел на ладонь — маленький, теплый, взъерошенный. И сразу стало спокойней: мне верят, у меня ищут защиты.

Чуча точно забыл и страх, и обиду. Я гладила его, а он прятал горячий нос между моими пальцами. Как котенок. В этот час была у нас полная дружба.

Когда гроза кончилась, я поднесла зверька к открытой клетке:

— Иди. Спи.

Но он не пошел. Он повернулся и стал смотреть на меня. Внимательно, будто спрашивая.

— Ты что, Чуча? Чуча!

Вдруг он напрягся весь, светло-серый животик его дрогнул, и он гортанно крикнул:

— Чу-ча!

Это было похоже на его прежнее чириканье, и все-таки совсем другое.

— Чуча! Чуча! Чуча! — точно радуясь своему новому умению, выговаривал он. Да, да, выговаривал.

И тут я подумала: а вдруг?..

— Чуча, скажи «ма-ма».

Зверек опять напрягся, изогнул розовый язычок:

— Кхма… ма!

И снова с охотой:

— Кхма-ма-ма!

Утром приехал брат. Отвел мотоцикл к ограде, вымыл руки у колодца и затопал по ступеням.

— Как ты тут? Не боялась? Ну и голоден я. Сварила картошку? Молодец!

Но мне не терпелось:

— У меня радость! У меня зверь заговорил.

— Какой зверь?

— Чуча.

Брат посмотрел внимательно и ничего не ответил.

— Не веришь? Вот слушай. Чуча!

Зверек молчал.

— Чуча, скажи: «Мама».

Он даже не поднял уха.

— Ничего, сестренка, — необычно ласково отозвался брат. — Гроза иногда так действует. Не волнуйся.

— Но ведь он говорил… Он еще заговорит…

— Даже если заговорит, не волнуйся. Это пройдет.

Прежде Чуча не хотел слушать меня, отворачивался. Будто понимал, что мой голос предал его.