Как люди умирают - Эмиль Золя

Эмиль Золя

Как люди умирают

Граф де Вертэй благополучно дожил до пятидесяти пяти лет. Он принадлежал к одному из знатнейших семейств Франции, и, кроме того, у него было огромное состояние. Порвав с правительством, он на все лады старался заполнить свою жизнь: писал статьи для серьезных журналов (это раскрыло перед ним двери Академии моральных и политических наук), пускался в различные финансовые предприятия, увлекался последовательно сельским хозяйством, скотоводством, изящными искусствами; некоторое время был даже депутатом и отличился среди ораторов оппозиции силой своего красноречия.

Графине Матильде де Вертэй было сорок шесть лет. Она все еще считалась самой очаровательной блондинкой Парижа. С годами ее нежная кожа стала еще белее. Прежде графиня была немного худощава, теперь же ее плечи приобрели приятную округлость, гладкость и манили взор, как зрелый плод. Никогда еще она не была так хороша. Когда она появлялась в салоне, блистая золотым венцом волос, атласной белизной обнаженной груди и шеи, она была подобна восходящей звезде, и даже двадцатилетние женщины завидовали ей.

Отношения графа и графини друг к другу не вызывали никаких толков. Их брак был заключен так, как заключается в светском обществе большинство браков. Утверждают даже, что целых шесть лет они любили друг друга, и за это время у них родилось двое детей — сын Роже, ныне лейтенант, и дочь Бланш, которую в прошлом году они выдали замуж за г-на де Бюссака, докладчика в государственном совете. Теперь супругов объединяли только дети, но и после нескольких лет разрыва они остались добрыми друзьями — правда, с изрядной примесью эгоизма. Они нередко советовались друг с другом, и в глазах света их отношения были безупречны. Но жили они на разных половинах, принимали кого им заблагорассудится.

Однажды графиня вернулась с бала в два часа ночи; горничная помогла ей раздеться и, уже собираясь уходить, сказала:

— Его сиятельству вечером что-то нездоровилось.

— А-а! — лениво протянула графиня, слегка повернув голову, и открыла глаза — она уже успела задремать. Потом вытянулась и добавила: — Разбудите меня завтра в десять часов, я жду портниху.

Утром, видя, что граф не вышел к завтраку, графиня справилась сначала о его здоровье и, наконец, решилась подняться к нему сама.

Она застала мужа в постели. Он был очень бледен, но безукоризненно выбрит и причесан. Его уже осмотрели три врача и оставили свои предписания, пообещав приехать еще раз вечером. За больным ухаживали двое слуг. Торжественные и безмолвные, они бесшумно двигались по комнате, — ковер приглушал звуки их шагов. Все в этой огромной спальне дышало холодной суровостью и дремотным покоем. Все было аккуратно прибрано, нигде не валялось скомканное белье, каждый стул стоял на своем месте, — вполне корректная и чинная картина: комната больного, ожидающего визитов.

— Вы нездоровы, друг мой? — спросила графиня, подойдя к мужу.

— О, пустяки! Просто переутомление, — ответил граф. — Мне нужен только покой… Благодарю вас за внимание.

Прошло два дня. Комната была все так же аккуратно прибрана; все стояло на своих местах. Пузырьки с лекарствами появлялись и исчезали, не оставляя ни единого пятнышка на столе. На гладко выбритых физиономиях слуг не было даже намека на тревогу. Но граф уже знал, что он при смерти; он заставил врачей сказать правду и теперь безропотно отдал себя в их распоряжение. Почти все время он лежал с закрытыми глазами, но порой пристально смотрел в одну точку и словно размышлял о своем одиночестве.

В свете графиня говорила, что ее муж немного нездоров. Она ни в чем не изменила своего обычного образа жизни: спала, ела, выезжала — все в свое время. Ежедневно, утром и вечером, она заходила к графу и справлялась о его здоровье:

— Ну как, мой друг, вам легче?

— Да, благодарю вас, дорогая Матильда. Мне гораздо лучше.

— Если хотите, я могу остаться с вами.

— О нет, зачем же вам утомлять себя? Жюльен и Франсуа ухаживают за мной, этого вполне достаточно.

Граф и графиня прекрасно понимали друг друга. Они жили врозь — и умереть предпочитали тоже врозь. Решив умереть одиноким, граф испытывал горькую радость эгоиста, который не хочет видеть у своего смертного одра досадной комедии скорби. Он старался и ради себя и ради графини как можно более сократить час последнего свиданья. Он хотел одного: уйти из жизни со всей корректностью, подобающей светскому человеку, никого не потревожив и никому не внушив отвращения.

И все же, когда однажды вечером графиня пришла к нему с обычным визитом, он сказал ей:

— Останьтесь… мне плохо.

Он еле дышал и, чувствуя, что не переживет эту ночь, хотел оградить графиню от упреков света. Графиня давно ожидала этого уведомления; она осталась. Врачи уже не отходили от постели умирающего. Слуги выполняли свои обязанности все с тем же немым усердием. Послали за детьми. Роже и Бланш приехали; оба сели рядом с матерью, возле постели больного. Остальная родня разместилась в соседней комнате. Вся ночь прошла в тягостном ожидании. Утром, отдавая последний долг религии, граф соборовался и исповедовался перед всеми в грехах. Церемония закончилась, теперь можно и умирать.

Но он не спешил. Он словно собирался с силами, чтобы избежать судорожной, некрасивой смерти. В просторной и мрачной спальне его короткое дыхание было чуть слышно, как слабое шипенье испорченных часов. Да, умирающий был в высшей степени воспитанным человеком. Поцеловав жену и детей, он жестом попросил их отойти и только тогда упал на подушки, повернулся лицом к стене и умер. Умер в одиночестве.

Врач склонился над покойником, закрыл ему глаза и вполголоса сказал:

— Скончался!

И сразу же тишину нарушили слезы и вздохи. Графиня, Роже и Бланш опустились на колени. Они плакали, закрыв лицо руками; слез не было видно. Потом дети увели мать, и она, уже в дверях, желая изобразить горе последнего расставания, вдруг зарыдала. И с этой минуты покойник стал лишь объектом пышных похорон.

Врачи ушли, слегка согнув спину и придав лицу приличное случаю скорбное выражение. Бодрствовать ночью у тела пригласили приходского священника. С ним остались в комнате оба лакея; они чинно и неподвижно сидели на своих местах. Настал давно ожидаемый конец их службы. Один из лакеев заметил на столе забытую серебряную ложку; он встал и, очевидно для порядка, быстро засунул ее в карман. Снизу, из большого зала, доносился стук молотков: обойщики подготовляли комнату для установки в ней катафалка. Пришел бальзамировщик; он удалил всех, кроме своих помощников, запер дверь и целый день провел в комнате покойника. На следующее утро, когда тело вынесли в зал и выставили для прощанья, покойник был во фраке, и лицо его казалось юношески свежим.

В день похорон дом уже с девяти часов утра наполнился рокотом голосов. Посетителей принимали в зале нижнего этажа. Сын и зять покойного встречали каждого безмолвным поклоном, как и подобает людям, удрученным скорбью. Собрались все знаменитости: представители дворянства, армии, магистратуры, вплоть до сенаторов и членов Академии.

В десять часов погребальная процессия направилась в церковь. Покойника везли на великолепном катафалке, задрапированном дорогой черной тканью с серебряной бахромой, по углам его колыхались султаны из страусовых перьев. Шнуры покрова поддерживали маршал Франции, бывший министр, академик и герцог***, старый друг покойного. За гробом шел Роже Вертэй и г-н де Бюссак, за ними следовали все остальные — целый поток важных особ в черных перчатках и черных галстуках. Они шли, задыхаясь от пыли и спотыкаясь; на улице слышался глухой неровный топот, точно брело по ней стадо.

Квартал пришел в возбуждение; во всех окнах появились любопытные; на тротуарах выстроились рядами прохожие и, обнажив головы, провожали взглядом погребальную процессию. Уличное движение было прервано бесконечной цепью траурных экипажей. Почти все они были пусты. На перекрестках произошло скопление омнибусов и фиакров; слышалась ругань извозчиков и щелканье кнутов. А графиня Вертэй заперлась в это время у себя в комнатах, сказав, что не может ехать на похороны, так как очень ослабела от слез. Она лежала в шезлонге и, играя кисточкой пояса, вздыхала с облегченным сердцем и мечтательно смотрела в потолок.

Служба в соборе длилась почти два часа. Все соборное духовенство уже с раннего утра было на ногах. Вокруг то и дело мелькали озабоченные священники в стихарях; они бегали, суетились, отдавали приказания, вытирая потные лбы и шумно сморкаясь. Посередине главного придела, задрапированного черным, сверкал огнями свечей катафалк. Провожающие разделились на две части — женщины налево, мужчины направо; орган испускал жалобные вопли, на клиросе скорбно рокотали басы и баритоны, рыдали звонкие детские голоса; высоким зеленоватым пламенем горели факелы, озаряя мертвенно-бледным светом эту пышную церемонию.