Дело Почтамтской улицы - Георгий Иванов

Иванов Георгий

Дело Почтамтской улицы

Георгий ИВАНОВ

Дело Почтамтской улицы

Почтамтская, 20, богатый буржуазный дом стиля девяностых годов. Напротив окна в окна дворец Фредерикса, министра двора, чопорно-аристократическая улица, начинающаяся с Исаакиевской площади и здесь кончалась, упираясь в казармы Л. Г. Конного полка.

Квартира номер два, в бельэтаже - петербургская пьедатер В.С.Беллей и ее покойного мужа (миллионера - коксо-обжигательные заводы) Н.Н.Беллей. В адресной книге у них еще два основных адреса: "Петербург - зимняя резиденция" и "Петергоф - летняя резиденция". Там лакеи, конюшня и - в те времена! - три автомобиля. Здесь же "уголок" - три комнаты на пятом этаже, точно такая же квартира под челядь.

Квартира маленькая, комнаты очень большие. Отделана и обставлена с хамской роскошью. Двери и окна карельской березы и красного дерева с бронзой. Фальшивые ренессансы. Люстры из ананасов и граций, разные ониксовые ундины и серебряные коты в натуральную величину.

В 1921 году весной, собираясь жениться, я искал квартиру. Нашел было необходимую - в "Доме искусств" - бывший особняк Елисеевых. Точнее бывшую Елисеевскую баню с предбанником. Баня Елисеевых не уступала в роскоши квартире Беллей. Предбанник во вкусе "Тысячи и одной ночи". Помпейский уголок, особо. К тому же в самой бане красовался мраморный "Поцелуй" Родена. Просвещенный сынок - приобрел в Париже. Родители, за неприличием сюжета, установили его в бане.

Но тут подвернулась Почтамтская - тетка Беллей, отбывая за границу, оставила пьедатер племяннику Адамовичу, а тот предложил мне ее поделить. Я, в свою очередь, уступил свою "баню" Гумилевым. Там его осенью того же года и арестовали.

Адамович обосновался, засел на своей половине - спальня-столовая-салон. Эстетически-педерастический.

В конце августа 1922 г. Одоевцева уехала за границу. Я жил на отлете: командировка от Адриана Пиотровского (сына Ф.Ф.Зелинского) - паспорт, визы, место на пароходе, поездка в Москву. В жизни Почтамтской почти не участвовал. Она стала очень оживленной и многолюдной - проходные казармы. А фон Цурмюлен играл первую роль. Одну из наших комнат отдали под жильца "спекулянта Васеньку" (описан в "Третьем Риме"), очень польщенного, что попал в "блестящее общество". В числе новых друзей оказались Лохвицкий-Скалон, сын Мирры, и некто Б.Ф.Шульц, мой однокашник, бывший гвардейский офицер, теперь скрывавшийся от призыва, голодный, несчастный. Он был первым красавчиком в классе, теперь с горя готовым "на все". Анонимный племянник своего дяди появился может быть при мне, я не помню. Имени его я так и не узнал. "Страшный человек" - называл его Адамович.

Новая компания бурно играла в карты и пьянствовала. До этого Адамович не пил ничего и не держал колоды в руках. Теперь стал завсегдатаем клубов. (Клуб имени тов. Урицкого. Клуб Коминтерна. Пролетарский клуб имени тов. Зиновьева швейцар в ливрее, весь в медалях, высаживает гостей. Лихачи с электрическими фонариками на оглоблях. Зала баккара. Зала шмен де фер. Рулеточная зала. ... девки, педерасты. НЭП в разгаре). Часто играли и очень крупно и на Почтамтской.

- Очень весело стало жить, - повторял Адамович. - Как жаль, что ты уезжаешь.

- А ты не уедешь, ведь собирался?

- Не знаю. Может быть. Вряд ли. Мне и так хорошо.

Однажды он вдребезги проигрался - где взять денег. Отдать было необходимо до зарезу - нравы были крутые, полубандитские - не отдашь, могут избить до полусмерти, а то и плеснуть кислотой. Он был в панике.

- Да продай теткину спальню (за нее предлагал что-то очень большие деньги какой-то скоробогач).

- Что ты! А если тетя узнает - как я ей посмотрю в глаза! Никак я не объясню этого.

И как-то выкрутился, ничего не тронув в квартире.

Когда, после отъезда Адамовича за границу, недели две спустя, на квартиру номер 2 нагрянул уголовный розыск переарестовать всех ее обитателей - Шульца, Васеньку, прислугу Марианну - обстановка была целиком вывезена. Одной из эмигрантских забот Адамовича стала сложнейшая паутина "писем из Петербурга", сообщавших, что на Почтамтской все в сохранности, ковры выбиваются, бронза чистится, статуя каррарского мрамора переставлена на лето в тень, чтобы мрамор не пожелтел. Тетка верила, напоминала - "напиши чтобы проветрили пуховые подушки"... Канитель эта кончилась сама собой спустя несколько лет: тетке внушили, что переписываться запрещено и, чего доброго, верных людей, хранящих ее квартиру, могут за переписку арестовать, тогда и пуховые подушки пострадают...

В "Красной газете" начала марта 1923 г. можно отыскать заметку приблизительно такого содержания: "На льду реки Мойки против бывшей протестантской кирхи, рядом с прорубью обнаружена шкатулка накладного серебра фирмы Фраже с инициалами В.Б. В шкатулке, завернутая в наволочку с теми же инициалами, оказалась отрубленная голова мужчины средних лет с большой черной бородой". С этой заметкой Адамович впервые познакомился в редакции "Всемирной литературы". Кассир, платя ему гонорар - протянул только что вышедший номер:

- Георгий Викторович, ужасти-то какие и совсем рядом с Вами - вот прочтите - голова, прорубь...

Что ответил Адамович, не знаю. Прорубь он сам предварительно нашел. Но мельхиоровую шкатулку с инициалами тетки - В.Б. - Вера Беллей - бросил неудачно: мимо проруби налево. Место было действительно рядом: налево, за угол от Почтамтской 20, Большая Морская кончается под острым углом, сливаясь с набережной Мойки. Прорубь была как раз наискосок особняка, облицованного розовым гранитом - особняка Набоковых, описанного в воспоминаниях Сирина.

Труп был найден несколько дней спустя в багажном отделении Николаевского вокзала. Вскоре обнаружился и маклак татарин, которому "неизвестный гражданин небольшого роста" продал пальто, костюм и шапку убитого. Продавец был Адамович.

Труп рубили на куски в ванне, роскошной, белой, на львиных лапах, в кв. 2 по Почтамтской, 20. Клеенка и корзинка были заранее припасены, но упаковали плохо - в багажном отделении обратили внимание на проступившую сквозь корзинку кровь. Стенки ванной комнаты, разрисованные кувшинками на лазурном фоне, забрызганы кровью, белоснежный кафельный пол залит, как на бойне. Кругом креслица, тумбочки, шкафчики - буржуазный уют конца XIX века.

Роли были распределены - один рубил, другой хлопотал с корзинкой. Адамовичу как слабосильному дали замывать кровь. "Страшный человек", племянник убитого, свирепо командовал:

- Быстрей! А это что? Поворачивайтесь.

И несчастный Адамович в одних подштанниках, на коленках, хлюпал по полу окровавленной тряпкой и выжимал ее в ведро, пока другие рубили и впихивали в корзину. Голову решено было бросить в прорубь, чтобы трудней было доискаться, кто убитый. Для упаковки головы подошел "как раз" дорожный погребец накладного серебра. Голова лежала потом в погребце сутки. Погребец был с ключиком. Адамович закрыл на ключик и поставил пока на прежнее место в столовой лжеренессанс и с люстрой из ананасов.

Убили часа в три дня. "Работали" рубя, упаковывали, замывая, торопясь, "нервничая". Главарь-племянник, богохульствуя и похабствуя, орал на всех: жильцу спекулянту Васеньке заранее сказали, чтобы до семи вечера не возвращался. Но к семи он обязательно явится. Адамович заикнулся, что если Васенька явится, когда еще не все будет "убрано" - он увидит и уведет его куда-нибудь.

- Дудки, - ответил племянник, - явится не вовремя - и его топором. Пойдут две корзины в Омск "Осторожно. Стекло", и дело с концом и колечко наше будет.

На пухлом мизинце Васенька носил "брильянт четыре карата чистейшей воды".

Васенька на свое счастье запоздал. Все было в порядке - все блестело. Явилась и Марианна - стала накрывать на стол веджвудский столовый сервиз мадам Беллей. Друзья - участники в деле, пять человек - заперлись в комнате Адамовича. Главный лихо распорол тряпичный пояс, снятый с голого мертвого дяди с большой черной бородой. Из пояса высыпалась валюта: покойник собирался удирать в Польшу и доверился об этом и о поясе - племяннику.

Если бы описать этот салон, была бы особая баллада. Но к делу. Все шло хорошо, пока главным "другом дома" был Медведовский, в недавнем прошлом лейб-гусар, а теперь опальный, разжалованный за превышение власти комендант Гороховой 2. Молодой человек, лет 23, сын редактора "Вечернего времени". Ангельски-невинная наружность. Прелестно пел, подыгрывал очень музыкально. С элегической грустью вспоминал иногда прошлое:

"Эх Сашка и Петька - чудные были ребята - но глупым детям влепили на Марсовом поле - длань откусили".

Но в июне или в июле 1922 года (я хлопотал уже об отъезде - Одоевцева была уже за границей) Медведовский отошел в тень. Его затмил новый друг Андрей фон Цурмюлен. Сын важного генерала, мичман гвардейского экипажа. Он был уже посажен на барку с другими морскими офицерами - барку отвозили, обычно, на буксире в море - потом по ней давали залп и она тонула. В последнюю минуту на барку явился могущественный кронштадтский расстрельщик (не помню то ли Федоров, то ли Федорчук). Увидел Цурмюлена - и снял его с барки: coup de foudre. Свирепый расстрельщик оказался неустрашимой души жопником. Дальше все пошло как в стихах Горенского: о замерзающем мальчике и доброй старушке, которая