Кафе «Титаник» - Иво Андрич

Иво Андрич

Кафе «Титаник»

Еще до того как усташские власти начали систематически, большими группами увозить сараевских евреев будто бы в трудовой лагерь, а на самом деле на место казни, кое-кто из усташей в форме и в штатском и разные их соглядатаи и приспешники засновали по еврейским домам, отбирая деньги и драгоценности и действуя где силой, где угрозами, где вымогательством и лживыми обещаниями, смотря по тому, в какой дом они врывались и с какими людьми сталкивались.[1] При этом одни усташи с разбойничьей сноровкой вламывались в дома, нагоняли на евреев страх и попросту их грабили; другие, прибегая к различным уловкам или пуская в ход свое влияние и беря за это большие деньги или золотые вещи, в самом деле переправляли кого поодиночке, кого целыми семьями в Мостар, откуда тогда еще легко можно было выбраться в Далмацию, а затем и в Италию. Но находились и такие, которые, не обладая ни способностями, ни возможностями для дел такого рода, все же стремились к наживе, мечтали о деньгах и драгоценностях. Таким менее влиятельным и способным усташам приходилось довольствоваться мелкими грабежами, взятками или вынужденными подношениями еврейской бедноты с окраин города. И именно эти случаи нередко сопровождались самыми отвратительными и бессмысленными сценами ничем не оправданного страдания и ужаса. План завоевателей, направленный на уничтожение и насилие, разветвлялся на сотни неожиданных побочных рукавов. Злое безумие ширилось и росло, перекрывая все расчеты и предположения, перехлестывая всякую меру и смысл.

В последнее время усташи всех трех разновидностей ускорили свою «работу», так как евреев становилось все меньше, и тот, кто хотел легко, быстро и незаметно нажиться, должен был спешить.

I

Район, лежащий между электростанцией и табачной фабрикой и называвшийся некогда Хисетами, покрыт сетью глухих улочек, где расположено несколько кофеен и пивнушек, хотя место это не бойкое и не людное. О некоторых из этих кофеен ходит дурная слава, а это значит, что они пользуются известностью и хорошо посещаются; здесь постоянно бывают и люди с других концов города.

Уже у самого парка, окружающего табачную фабрику, на Мутевеличевой улице находится последнее из этих заведений. Облупленные стены двухэтажного дома точно изъедены проказой, окна без штор, без цветов выглядят, как больные глаза без ресниц и бровей. Архитектура серединной поры австрийского владычества, некая помесь между стилями, царившими тогда в Центральной Европе и на Ближнем Востоке, анемичная и жалкая. Нищета, лишенная прелести живописности. Архитектура жизни без мысли и кругозора. В нижнем этаже рядом с входной дверью пробита еще одна, поуже; над нею несоразмерно большая, выкрашенная в зеленый цвет вывеска с надписью красными буквами:

Этот кабачок, носящий имя трагически потонувшего английского лайнера, являет собой темное помещение без окон, в шесть шагов длиной и в два шага шириной, так что в нем нет даже стульев, и пять-шесть посетителей всегда стоят перед миниатюрной стойкой, а для гостя постарше ставится ящик или бочка из-под пива. (Люди, любящие выпивку и кабацкое времяпрепровождение, предпочитают именно такие тесные и убогие комнатушки, где человеку кажется, будто он забрел сюда случайно и вот-вот уйдет, где ничто из мебели не может привлечь внимания и где поэтому выпивка и пьяный разговор – всегда главное и единственное занятие.) В глубине – дверь, задернутая зеленой занавеской; она выходит в коридор, ведущий в две комнаты побольше. В одной живет Менто, а в другой, где стоит непокрытый стол и несколько простых стульев, играют в карты. Окна кабачка смотрят в так называемый сад, служащий одновременно и курятником, и конюшней, и помойкой, и площадкой для детских игр. Оба окна постоянно закрыты полотняными шторами, волглыми и негнущимися от старости и пыли. Они никогда не подымаются, так как игра идет при электрическом свете.

Посетители буфета и игорной комнаты представляют разноликое и пестрое общество. В буфет заходят развлечься и отдохнуть и бедный люд с окрестных улиц – мелкие чиновники, носильщики с вокзала, и гуляки и пьяницы со всего города, которые коротают свой век по кофейням и кабакам, постоянно ища чего-то нового и находя всегда одно и то же. В игорной комнате – свои особые посетители, по большей части не завсегдатаи кафе, а записные картежники, среди которых есть профессиональные игроки, бывшие торговцы и чиновники, а также ремесленники и кельнеры, которые приходят только после закрытия кофеен, в которых сами служат.

Во второй комнате ночует Менто, здесь же живет и его невенчанная жена Агата – когда она не в ссоре с Менто и не скитается по другим пивнушкам Сараева и его окрестностей.

Менто – маленький, тщедушный, еще молодой человек, косой на один глаз, с красным опухшим лицом. Вечно он не то пьян, не то с похмелья, но никогда по-настоящему ни то, ни другое.

Сын небогатого торговца и сам некогда ученик коммерческого училища, этот Менто уже на школьной скамье вместе с бездельниками вроде него самого начал пить и дуться в карты в захолустных кабачках. Весельчак и пьяница, больше известный в своей компании под прозвищем «Херцика»,[2] чем под своим настоящим именем, он быстро покатился по дороге, ведущей к этому кафе и игорному притону на Хисетах. Все старания родителей, родственников и прочих сараевских евреев-сефардов[3] остановить его на этом пути ни к чему не привели. В сараевской сефардской общине Херцика считают погибшим человеком, паршивой овцой, изгоем и выродком, какого давно не было среди евреев, и, говоря о нем, повторяют старинное изречение: «Не может быть ничего хуже нашего человека, когда он запьет и собьется с пути».

А Херцике и дела нет до мнения сефардской общины и до мнения людей вообще… Он не поддерживает никаких связей ни с семьей, ни с еврейской общиной, ни со всем тем кругом людей, от которого он откололся. Он хозяйничает в своем карликовом «заведении», организует партии покера, находится в сложных отношениях с полицией и финансовыми властями, развлекает гостей своими песнями и остротами, ссорится, дерется и мирится со своей «приятельницей», и все, что он зарабатывает на пьяницах в буфете и на картежниках в игорной комнате, с ними же проигрывает и пропивает или раздает в долг.

Агата, которую в их кругу зовут, по имени кафе ее приятеля, тоже «Титаником», вполне заслуживает это имя, ибо движется она, как мощный, большой пароход. Это белокурая, высокая, атлетически сложенная женщина с румяным, словно от постоянного возбуждения, лицом, с большими светло-голубыми глазами, «словно у палача», как говорит Менто в минуты ожесточения; выражение детски веселой дерзости в них сменяется зловещим сумасшедшим блеском, который вдруг вспыхивает и тут же вновь прячется под густыми ресницами и тяжелыми веками. Родом она откуда-то из-под Вареша.[4]

Жизнь этих двух людей, маленького Менто и великанши полукрестьянского происхождения, была действительно странной даже для этой среды, изобилующей странными судьбами. Она являла собой неправильное чередование диких скандалов и безумных любовных восторгов. При этом дни любви проходили неслышно и неприметно, а скандалы были громки и очевидны для всех. Об их ссорах и драках было известно и соседям, и постоянным посетителям кафе. Скандалить они начинали обычно в буфете, но быстро удалялись к себе и тут разрешали очередное недоразумение на свой манер.

Часто они на несколько часов запирались в своей по-цыгански неряшливой комнате и дрались и ругались. Менто, забившись в угол, осыпал Агату бранными словами, смешными и оскорбительными прозвищами. Число этих слов было огромно, а варьировались и переиначивались они до бесконечности. Он выкрикивал все, что приходило ему на ум, а она колотила его как и чем могла. И так без конца: ругательство – удар, ругательство – удар. Правда, ругательства попадали в цель все до единого, а удары иногда ее не достигали, ибо Менто умел защищаться, заслоняясь мебелью, подушками, словом, всем, что попадалось под руку, или фантастически ловкими прыжками отскакивать от летящих в него предметов и увертываться от тяжелой руки Агаты.

Так они дерутся и поносят друг друга и, устав, затихают на минуту. Но тут он снова выкрикивает какое-нибудь новое слово, какое-нибудь гнусное прозвище, которое он только что) придумал и не в состоянии удержать при себе, даже если рискует поплатиться за это жизнью. Агата вновь вспыхивает яростью и с новой силой швыряет в него еще не употреблявшимся в драке предметом. Само собой разумеется, такие объяснения иногда заканчивались в полиции и городской амбулатории. Однако все они в конце концов завершались экзальтированным и трагическим примирением, за которым вскоре снова следовала драка.