Ангелам господства - Светлана Пахомова

Светлана Пахомова

Ангелам господства

От редакции

Вам когда-нибудь приходилось открывать незнакомую шкатулку, нечаянно найденную среди множества привычных и обычных вещей? Такие шкатулки хранят странное содержимое: вроде бы, случайное, но взаимосвязанное многообразие вещей, каждая из которых — символ, память, загадка. Рядом, вместе, соединенные логикой чужой жизни, хранятся старые письма, птичье перо, рассыпанные бусы, ключ без замка или замок без ключа, абрикосовая косточка, драгоценный камень, флакончик из-под духов, опустевший еще в прошлом веке…

Эта книга — тоже шкатулка. В таких каждый обычно находит именно то, что ожидает, что способен увидеть. И найденное оказывается необходимым. Не говоря уж о том, что сам процесс поиска чрезвычайно увлекателен.

Глава 1

Близкая подруга моей мамы Ирина Евгеньевна в недавнем прошлом была примадонной оперного театра, который даже в эпоху бурного строительства развитого социализма в народе и театральном закулисье именовался Мариинкой. Она покинула прославленную сцену на пике сольной карьеры в наказанье за законные супружеские узы с полковником армянских кровей. Даже взрослым и талантливым подобная провинность сулила порицанье партсобраньем войсковых частей. За расторженье браков в предыдущих семьях им суждено было узнать, что такое рабочий поселок. Красавец-полковник с примадонной и сыновьями был сослан в наши берендеи. Молва предшествовала их прибытью, и, еще не исполняя ни единой ноты своим божественным сопрано, Ирина снискала почет, любовь и обожанье ореолом мученичества за любовь. Единогласно сорокатысячное населенье сочло ее своею героиней. А уж когда она запела… Вы представляете себе фан-клуб величиною в населенье? И стать ли затужить теперь о Мариинке? Затерянные в кряжистых лесах и зыбких топях, наши сельпо и гастрономы снабжались по московскому стандарту. В школах преподавали выпускники столичных университетов, за всяческие невнятные провинности распределенные сюда на прозябанье. Смешное географическое названье со штемпелем прописки в паспортах смущало приемные комиссии, ученые советы и жюри, когда они брались оценивать гениальность нашей доморощенной чади.

Выпускники непризнанных ньютонов, выращенные на поставках фиников из братского Египта, рыбьем жире и останкинской колбасе, в лохматые годины перестройки вы станете адмиралами подводных флотилий, модельерами подиумов европейского класса и еще кем-то, кто ракеты в космос запускает, а те, кто сидел рядом с вами за партой и списывал, станут «новыми русскими», поскольку тоже ньютонов наслушались, в лучах ваших триумфов согрелись, и на круглосутках ясельных с вами пахнущие хлоркой горшки делили, но хамоватым натиском рванули с баулами — в Польшу, с мешками — за ваучерами, с валютой — за кордон. Потенциал подъема из болотных хлябей был безмерен, поскольку все в этой давильне густо замесили: двусмысленную однозначность партизанской славы и частный интерес к рецептам по засолке сала, непостижимые секреты пчеловодства в условиях таежных сосен и страсть мужчин к прыжкам на парашюте. Ирина была тем, о чем истосковались берендеи, — буржуазным раритетом социалистической элиты, трофеем эпохи войн по стиранию граней между городом и деревней, отверженной сливкой столичного общества.

Справедливости ради надо заметить, что Ирина была не первой долей в звездной галактике Дворца Культуры. Не первой ссуженной носительницей дара. Пятилеткой раньше к нам на освоение хореографического творчества из Прибалтики рижским поездом прислали Ориадну Фирцевну с мужем и целым выводком диковинных собачек ручных, кусачих и ушастых. Их часто стравливали — Ирину с Ориадной, — и тогда Ирина, жалуясь, рыдала звучным сопрано в административном кабинете, где директор лично преподносил ей полстакана воды, нацеженной из сувенирного электросамовара, а Ориадна, бурча негодованья по-латышски, пускала вольно бегать своих собачек в четырех балетных залах. Они истошно лаяли, кусая за голые лодыжки малышню. Балетные пищали, взвизгивали звонким эхом, но жаловаться не могли — за это следовало исключенье. Из-за колонн вахтерши бдительно следили за происходящим, но не свидетельствовали родителям укушенных детей, пока не поступало одобренье сверху. Ату её! Ведь Ориадне предпочтением в заслуги зачислялся факт старта творческой карьеры в старом клубе с пропиской и начальным проживаньем в окраинных бараках. Кроме того, в окостеневшем круге завшивленного быта с опасностью отказа от прививок, истошным запахом солярки, лишенная возможности хоть как-то проявлять себя в своей культуре, она влияла без слов всем обликом своей натуры. Ее плиссе на платьях и балетная нога снискали где-то покровительства не меньше, чем Ирино сопрано в пышном бюсте.

В отличие от примадонны, прима своим сухим и жестковатым нравом в бореньях с жизнью опиралась не на каприз, а на пуанты: сиротский дом, балетный интернат, непостижимое искусство равновесий на точечных опорах и полное отсутствие поддержки — судьба как баллансе на коготках. Советским гражданам, трудящимся балета, едва ли отводилось право на лакомства — достойный быт, уход и счастье в личной жизни. Борьба за эти блага, доступные житейски многим советским людям — директорам заводов, завхозам плодоовощных угодий, прорабам, слесарям-универсалам и их аналогам — вперед планеты всей перешагнула через время. И дело здесь не в том, что наш балет — самое чувственное действо от царизма до социализма, а в том, что прочих бесит, когда они летают.

Из жути пролетарского барака звезда Балтийского балета высвобождалась очень споро — как феникс в ритме фуэтэ. По ниточке, тончайшей, остевой, на цыпочках в остроге лабиринта обком-партком- завком, с клубком дрожащей псины на ладони Ориадна успешно завершила соло «первичный пай в копэратив». И гордо их покинула — товарищей-секретарей всех «комов», и перестала узнавать. Войти в друзья к властям дозволено не всяким одаренным, обратно выйти — единицам. «Мини нас пуще всех напастей и барский гнев, и барская любовь!» — она всегда ворчала этот тезис, готовя вальс с мазуркой на концерт.

Спустя большую толику событий я стану слыть звездой экрана и, чтобы избежать тоски от изоляции известностью и сплетен, начну уроки вышивки на курсах одиноких дам, куда актриса местного театра, давненько слывшая красоткой, чтобы зазря не погибала прелесть, возьмет меня припрятать и учить. Здесь, в арендованной портняжной мастерской, где лоскутом немецких гобеленов, польским брокатом и сирийской бахромой с афганистанского базара не хвастались из-под полы, не спекулировали, а только восхищались, сверяя то, что удалось пощупать, с тем, что посчастливилось увидеть в журналах, привезенных из портов, с экранными изображеньями певиц и сведеньями от портних: «как это отшивают». С крутого берега подобного вопроса не открывалось ничего, кроме безбрежного сожаления о полном отсутствии фантазии. Здесь появление моё с подшивками пятигодичных в русских переводах «PRAMO» и «BURDA-MODEN» было воспринято как пропуск в ближний круг. С такими выкройками и коллекцией отрезов валютной стоимости по окрестным меркам дозволялось приблизиться к обкомовским матронам. Машутка верно рассчитала, куда меня упрятать с глаз вожделеющих сатрапов, — в курятник их орлиц. На положении Машуткиной пестуньи, соприкасаясь с вертикалью власти через ее кухонно-спальное звено, я четко понимала, что Мария — исчезающая величина академического театра. Её учителя, великим деланьем все испытав, уже пустились в мир иной, то, что осталось в мемуарах, — сильно изъедено цензурой, а артистизм и постановка стали изустным знанием, которое передавалось камерно в отдельных мастерских, как в храмах Шаолиня. Своим непостижимым предчувствием Машутка поняла, что свойственная мне доверчивость с экранной популярностью несовместима. Завистники испепелят любой успех, если поймают на наивности, беспомощности, боли. Её помощь присутствием — из чувства житейского попечения — была компенсацией нерастраченной материнской заботы. На областных подмостках Машутка исполняла роли костюмированных притворщиц из имперской знати — Цариц, Великих Герцогинь и Королеву-мать, а в молодости — амазанок и сильфид, в каникулярные периоды — Зиму и Вьюгу, для послужных регалий — партизанских Варек, с победой приходящих из разведки. Это притягивало жен райисполкомов желанием набраться обворожительных, изысканных манэр и жестов волевых, морально безупречных. Чтоб оттенить дистанцию, Машутка говорила по-французски, с большой приятностию пела романсы под аккомпанемент гитары и дивным голосом вещала невероятные истории любви известнейших актеров и певцов. Шокированные этим расстояньем в познании звездных величин, супружные матроны отдалялись сами на расстоянье нескольких парсеков от неземной звезды — Машутки, и оттуда, из обморока, дробили впечатленье пересказом до мелких сплетен. И снова возвращались по субботам в портняжный клубный женсовет, чтобы набраться впечатлений. Как будто вышиванье в пяльцах способствовало восприятью женственных манер и правил власти для персоны.