Классики и психиатры - Ирина Сироткина

Введение

Снять таинственный покров с великого человека, разгадать загадку его души, выяснить величие совершенного им дела, проникнуть в сокровенные замыслы его художественной мысли… должно сделаться самым настоятельным объектом исканий и долгом для современных поколений!

И.А. Сикорский, психиатр1.

Эта книга — о попытках психиатров утвердить себя экспертами в области литературы и писательского творчества. Такие попытки предпринимались на протяжении всего существования психиатрии, но в особенности на рубеде XIX и XX веков. Российскому психиатру Сикорскому вторил его немецкий коллега ПаульЮлиус Мёбиус: «Без медицинской оценки никого понять невозможно. Невыносимо видеть, как лингвисты и другие кабинетные ученые судят человека и его действия. Они и понятия не имеют, что, кроме морализирования и среднего знания людей, требуется еще нечто»2. Мёбиус сам живо интересовался болезнями знаменитостей и написал несколько биографий — в том числе Гёте, Шумана и Шопенгауэра, — рассматривая, какое влияние на их творчество оказали их недуги, реальные или предполагаемые. Такой нетрадиционный медицинский поворот биографического жанра Мёбиус назвал патографией3. Объяснить творчество как продукт болезни пытался и профессор психиатрии из Турина Цезарь Ломброзо. Он выдвинул шокирующую гипотезу о том, что гений связан с эпилепсией, которая сама является знаком вырождения. Последователи Ломброзо интерпретировали творчество как патологию и искали талант в нервных структурах4. В конечном счете литература их усилиями превратилась в «эпифеномен, нечто такое, что может быть понято только при участии научной медицины»5.

В XX веке психиатрическая аннексия творчества, которая должна была означать превосходство медицинского знания над суждениями непрофессионалов, сама стала объектом изучения. Она была интерпретирована с позиций теории социального контроля, согласно которой доминирующие социальные группы управляют другими путем «стигматизации» — навешивания на них «ярлыков». Стигматизируемые группы объявляются «отклоняющимися от нормы», девиантными или отмеченными патологией. В рамках теорий социального контроля врачи рассматривались как обладающая влиянием общественная группа, а их пациенты, реальные или потенциальные, — как жертвы стигматизации, на которых навешен ярлык медицинского диагноза6.

Патография с этой точки зрения — один из инструментов медицинской стигматизации. Именно так считает социолог Джордж Беккер в своей книге «Дилемма безумного гения: исследование по социологии девиантности»7. Он утверждает, что медицинская стигматизация выдающихся людей привела к тому, что понятие гения стало прочно ассоциироваться с патологией. Романтики XVIII века воспользовались античной идеей о «божественной болезни» — или, по Платону, «энтузиазмо-се», — чтобы подчеркнуть: гению свойственны спонтанность, эмоциональность, иррациональность и интуиция. Именно эти качества они ценили более всего. Напротив, викторианцы видели в этих чертах инфантилизм и безответственность, отдавая предпочтение разуму, чувству долга и самоконтролю. С их точки зрения, «иррациональные» художники нуждаются в руководстве со стороны их более разумных и моральных сограждан. На роль таковых сразу стали претендовать врачи. Заявление романтиков о «божественной болезни» как источнике творчества оказалось чрезвычайно рискованным. Как иронически заметил британский историк Рой Портер, объявив себя безумцами, романтики не подумали о последствиях: их современники-врачи превратили «божественную болезнь» в медицинский диагноз8.

В античности гением называли духа или демона, вселяющегося в отмеченного Богом; общеизвестны слова Сократа о том, что его мудрые мысли подсказывает ему «внутренний голос» — его «демон». В начале XIX века французский врач Луи-Франциск Лелю заявил, что «демон» Сократа — это галлюцинация. Книга Лелю «Демон Сократа» (1836) стала первой патографией, а немногим позже он написал медицинскую биографию Блеза Паскаля. С тех пор патография стала особым жанром, хотя и спорным, но тем не менее процветающим — в особенности в тех странах, где литература традиционно играла большую роль. В Германии, России и Франции врачи подвергли разбору прежде всего поэтов, писателей и художников с соответствующей репутацией — маркиза де Сада, лорда Байрона, Эдгара Алана По, Гюстава Флобера, а вслед за ними и многих других.

Хотя медики много способствовали возникновению стереотипа о «безумном гении», тем не менее будет неверно видеть в поэтах и художниках исключительно жертв стигматизации. Иногда в том, что за ними закрепился ярлык безумия, есть их собственная «вина». Социологи признают, что стигматизируемые группы могут сознательно идентифицировать себя как девиантную группу и таким образом начать процесс своей стигматизации9. Беккер отмечает: «Гений явно не был беспомощной жертвой лицемерного “навешивания ярлыков” — он не только участвовал в процессе собственной стигматизации, он, до определенной степени, ее спровоцировал». Конструирование девиантности — работа не одной, а нескольких групп; процесс социального контроля более сложен, чем иногда представляют. Соответственно можно сказать, что врачи ответственны за стигматизацию не более чем любая другая отдельно взятая группа. Кроме того, недавние исторические исследования показали ограниченность самого понятия медицинской стигматизации10. Хотя в каких-то случаях использование его правомерно, стигматизация — только один из аспектов, и для воссоздания полной исторической картины столь односторонней интерпретации недостаточно. Настоящая работа призвана показать, что, характеризуя патографию только как инструмент стигматизации, мы упускаем из виду богатую историю этого жанра.

Иными словами, исследователя — историка или социолога — интересуют не только заявки социальных групп на власть, но и их субкультура — групповые цели и проекты, ценности и социальные установки. Исследователю патографии важно знать, кто были ее авторы, — образовывали ли они однородную группу, принадлежали ли к определенной профессии, какие цели преследовали, — и как проект патографии был связан с другой их деятельностью. Необходимо прояснить контекстуальный смысл патографий, который не исчерпывается стремлением их авторов к социальному контролю. Так, утверждение Мёбиуса, с которого мы начали, в действительности было направлено в адрес биографов и литературных критиков. По мнению Мёбиуса, не будучи врачами и не разбираясь в психиатрии, они преувеличивали психологические проблемы объектов своего внимания.

Мёбиус и обратился к патографии для того, чтобы опровергнуть неверные, с его точки зрения, диагнозы знаменитостей. Он хотел противопоставить квалифицированное мнение меди-ка-эксперта жизнеописаниям, написанным профанами. В его задачи не входило «принизить своих героев», и взгляд его на писателей и художников был «скорее симпатизирующим, чем уничижительным». Однако в то же самое время Мёбиус писал: «Психиатры (а я — не один ли из них?) склонны видеть психическую болезнь в каждом человеке и украшать свои повествования медицинскими комментариями». Своей задачей как психиатра он считал сокращение дистанции, которая отделяла нормальное от патологического. Для этого надо было показать, что, с одной стороны, заболевший душевной болезнью не перестает быть человеком, а с другой стороны — что отклонения от нормы более часты, чем это принято считать. Мёбиус писал: «Мы должны отбросить старое, но все еще господствующее разделение на здоровую и больную душу… В какой-то степени патология есть у каждого… Мысль о том, что человек может быть или только нормальным, или только сумасшедшим, — это или миф, или клише»11.

В этой книге я хочу показать, что патографии служили той трибуной, с которой медики высказывали свои взгляды на литературу и общество. Делая определенные заявления как в области медицины, так и морали, они пытались вписать свои узкоспециальные интересы в более широкое поле культуры. Подобно жанру биографии, целью которого изначально было дать образцы добродетельной и достойной жизни, авторы патографий также претендовали на определенную моральную позицию. Психиатры XIX века, как и их современники, верили в прогресс, разум и цивилизацию, и эти убеждения в равной мере отражались как в их теориях, так и в литературных опытах. Забота об общественной морали была частью профессиональной деятельности психиатров: по словам историка, «именно выполнение морально-пасторских функций, а не медицинских обязанностей как таковых, придавало психиатрам профессиональный статус и авторитет». Как и их западные коллеги, российские психиатры увидели в патографии возможность обратиться к волновавшим их вопросам, выходившим за пределы узкопрофессиональных. Поэтому они стремились расширить свою компетенцию, распространив ее на как можно более широкую область литературы и искусства. В начале 1890-х годов профессор психиатрии из Харькова П.И. Ковалевский издал одну из первых в стране патографий — характеристику болезней Ивана Грозного и других самодержцев12.