Львы и Лилии - Юрий Буйда

Лилия — это имя, а Лилечка — это судьба.

Лилия и Лилечка — разные женщины.

Лилечка каждый день ходит на службу, пьет растворимый кофе, слывет среди коллег мямлей и чуть ли не синим чулком, вечером покупает в супермаркете пачку пельменей и йогурт, запирает дверь на три замка и читает “Гипериона” или комментарии к “Дуинским элегиям”. Она работает редактором в издательстве и втихую презирает авторов, которые пишут “запало за душу” и “пальто, отороченное меховым воротником”. У нее жидкие волосы рыжеватого оттенка, слишком большая грудь, слишком широкие бедра, а одевается она на Кандауровском рынке.

А Лилия... Лилия — вакханка, гетера, сука, подружка Сафо и Кэтрин Трамелл... по вечерам, заперев дверь на три замка, она надевает белье Victoria’s Secret, пьет душистое вино и ласкает себя до одури... она обожает Тинто Брасса и Джона Хьюстона, опасные тайны и приключения, мясо с кровью, запах скипидара, потных безмозглых мужчин с волосатыми плечами, грязь под ногтями... и у нее роскошные рыжие волосы... огонь в джунглях...

Лилией была моя мать, а я — только Лилечкой.

Я получила свое имя — такое же, как у матери, — как пальто с чужого плеча.

Уменьшительно-ласкательный суффикс превращал меня в тень, в пародию...

Про отца я почти ничего не знаю. Однажды мать сказала, что он был выдающимся человеком, переводил Кьеркегора и комментировал Шестова, но этим список его достоинств и исчерпывался. Они не прожили вместе и двух месяцев — я появилась на свет, когда переводчик Кьеркегора исчез из нашей жизни навсегда. Мать не любила о нем вспоминать.

Зато про Льва Страхова она могла рассказывать чуть не каждый день. Он был первой, главной и единственной ее любовью. Настоящей любовью. Ураганом любви, тайфуном любви и погибелью. Он врывался в женскую судьбу, как захватчик в поверженную крепость, крушил все вокруг, грабил и насиловал, а потом уходил не оборачиваясь...

Когда мать вспоминала про Льва Страхова, она оживлялась. Лев Страхов, Лев Страхов! Он был гениальным актером, который опередил свое время, безудержным пьяницей и бабником. А какой у него был голос... какой дивный голос... бездонные — без-дон-ные — глаза и дивный голос... голос самого соблазна... пленительный голос зла...

Мать то и дело сходилась и расходилась с мужчинами. Они появлялись и исчезали. Когда она расставалась с очередным любовником, то принималась вспоминать Льва Страхова. Другие мужчины приходили и уходили, а вот он — он всегда был с нами, этот человек-ураган, насильник и грабитель, землетрясение и пожар.

“Настоящий лев, — говорила мать. — Бешеный, бешеный, бешеный зверь, царь зверей”.

Наверное, поэтому мне и снились львы — могучие оранжевые чудовища, которые бродили среди белоснежных лилий. Лилии были огромными, как деревья, а львы — страшными. Они кружили по лесу из лилий... лев за львом, лев за львом... круги сужались... львы были все ближе, ближе... они чуяли меня... их клыки, их мощные лапы с грязными когтями, их смрадные пасти... я с криком просыпалась...

Моя мать была актрисой. Неплохой актрисой в неплохом театре. Какое-то время она даже была звездой... главные роли — Элиза Дулитл, Ганна Главари... аплодисменты, успех, цветы... Но гораздо лучше у нее получались другие роли: красавица, всеобщая любимица, богиня, ядовитая змея, шикарная любовница... шикарная! Просто шикарная! Отчим ее тоже обожал... он ей все прощал, все-все-все... они ссорились иногда, но так, несерьезно... он был очень хорошим человеком... инженер-строитель... высокий, с прекрасными волосами, широкоплечий, с детскими глазами... мы с ним гуляли иногда... в парк ходили, в театр... но театр он не очень любил... наверное, из-за матери... однако о ней — ни одного худого слова. Ни одного. Никогда, ни разу. Он никогда не говорил о ней плохо... он ее любил... а для нее он был только одним из воздыхателей... есть такое дурацкое слово — “воздыхатель”... их у нее всегда было много... она любила влюбляться... она так и говорила: люблю влюбляться... и при этом делала рукой вот так... плавно, по-балетному, словно крылом... Вот сука!.. Она ему изменяла чуть не каждый день, а он терпел. Терпел и терпел, а потом умер. В день его похорон она самым пошлым образом отдалась в соседней комнате новому любовнику. Он лежал в гостиной, в гробу, среди этих жутких цветов... а она в соседней комнате ахала и охала... сука... она всегда была сукой... самовлюбленной сукой...

Она не привыкла проигрывать... ведь она всегда была абсолютной чемпионкой мира по красоте, по обаянию, по стервозности... абсолютной, непобедимой, вечной... как памятник... когда она поняла, что выдохлась, что звездой сцены ей уже не быть, — просто ушла из театра... отчим был состоятельным человеком, и она могла это себе позволить... могла покупать что угодно... тратила деньги не глядя... и побеждала, побеждала и побеждала... шла по жизни под аплодисменты и звуки оркестров... в лучах славы...

В детстве она мне казалась настоящей богиней... Афродитой, Герой, Артемидой, Венерой... неземная женщина... дивный, божественный мрамор... белый, холодный, прекрасный...

Мне говорили, что я на нее похожа... глаза, руки, шея и так далее... но такая шея была одна во всем мире... дивная шея... белая, полная, пульсирующая... было в ней даже что-то непристойное... непристойное и манящее... прекрасный и ядовитый цветок... точнее, стебель... Она всегда носила открытые платья, чтобы все могли любоваться ее шеей, ее плечами, ее грудью... а я — я так любила наблюдать за нею, когда она раздевалась... или когда она выходила из ванной... она сбрасывала халат одним движением... как мантию... с презрением! высокомерно! великолепно!.. И у меня перехватывало дыхание... ее тело было как взрыв... как залп из тысячи орудий... высокая шея, высокая грудь, высокие бедра... высокие небеса... Господь и ангелы его... она вся словно горела, пылала белым лилейным пламенем... ее тело жило своей жизнью, оно плыло, переливалось, текло, заполняло все вокруг, не было ничего, кроме ее тела, высокого и прекрасного тела... а ее кожа... ее кожа была чудом природы... ароматная, шелковистая, лилее лилий... а родинка под левой грудью — обморок, а не родинка... я так любила целовать эту родинку, когда была ребенком... она позволяла себя целовать... позволяла приобщаться к этому великолепию, к этой роскоши... царственно дозволяла поцеловать ее в плечо... в грудь... коснуться губами родинки... кончиком языка... лизнуть и умереть... О боже... Коснуться губами ее шеи... эта ее шея, господи! Хотелось схватить бритву и перерезать ей горло... пе-ре-ре-зать! Или вгрызться зубами, рвануть, хлебнуть крови — и ах!.. Но я — нет, я, конечно же, не могла... она лежала откинувшись, запустив пальцы в свои роскошные волосы, а я ее целовала, целовала... голова кружилась, сердце замирало... какое это было счастье! Какое счастье... Однажды я от счастья даже описалась... просто обмочилась... от избытка чувств надула в трусы... она дала мне холодную пощечину — так, без всякой страсти — и прогнала к черту...

Конечно, я ее любила. Я никого не любила так, как ее, и только ее я ненавидела так, как только можно ненавидеть другого человека. Наверное, она догадывалась... да точно — догадывалась... но что ей другие люди! Другие люди — это будни, а она была женщиной-пожаром, женщиной-праздником. Она обожала праздники, обожала компанию... она без этого жить не могла... как наркоманка... музыка, вино, снова музыка, опять вино — с утра до вечера, по ночам, до утра... как у нее расширялись ноздри, ее жадные ноздри... они становились как у лошади... как трубы... она вдыхала, втягивала эти запахи — запахи табака, вина, мужского пота, духов, горячего воска... она любила зажигать свечи... щеки розовели, глаза вспыхивали, губы становились толстыми, блядскими, она вся дрожала, вся вибрировала, по ее коже бегали огоньки... она жила, жила — она горела...

А как она умела расшевелить гостей... всех этих поэтов, гениев и красавцев, которые дневали и ночевали в нашем доме... помню, однажды вечером они здорово напились, наговорились, устали и скисли... вечер, полупьяные мужчины и женщины сидят за столом, разговор не клеится... кто-то курит, кто-то потягивает вино, а кто-то просто дремлет... никто и не заметил, как мать вышла из гостиной... ее не было около получаса... а потом она вернулась... ворвалась... разбушевавшаяся Кармен! Выстрел! Буря и натиск! Ураган! Ударом ноги распахнула дверь, ворвалась, закричала что-то сумасшедшее, лихое, дикое, пустилась в пляс... на ней была пышная цыганская юбка... она вбежала в комнату, остановилась, глаза горят, волосы летят, рванула юбку спереди... разорвала до пояса... о, черт! На ней были какие-то безумные чулки... и подвязки... нет, одна подвязка... подвязка с черной розой... белый мрамор, черная роза... и она стала плясать... это был не танец, а безумие... припадок!.. И все вдруг встрепенулись, очнулись, стали хлопать... потом кто-то схватил ложку и принялся отбивать такт... стучать ложкой по столу... другие тоже... все стали отбивать такт ложками... мать в этой своей разорванной юбке... белые ноги, черная роза... стук ложек по столу, по вазам, по тарелкам... трам-там-там... тара-рам!.. Кто-то вдруг упал к ее ногам, пополз, она выставила бедро, и он зубами сорвал с ее бедра розу... Дурдом! Боже, какой дурдом!.. Какой замечательный дурдом...