Время покупать черные перстни (сокращенно) - Юрий Невский

Невский Юрий

Время покупать черные перстни (сокращенно)

Юрий Невский

Время покупать черные перстни1

Княгиня Ольга

Слышишь ли? Видишь? - вот и опять зимы бесконечной браслеты обвили запястья, ночные с изморозью перстни украсили пальцы, крест черных дорог лег на груди с витым шнуровом дней синей тоски. Только сморгнет крупчатку обресничье темное елей, струнно задышат сосны - цыганские иглы, заткнутые в холстинную сурову неба, да ветер-поземщик разметает бег и храп своих мохноногих лошадок...- на жемчужном ободке глазного яблока леса живу я, душа затянута серебряными нитями из господней, знать, бороды. Верхняя Березовка - узкий нож долины в шитых блескучим бисером снеговых ножнах залег от меня, а там и все жители: малая горстка огней, узорье вен простуженных речушек, стеклянные трубочки дорог, где ртутным столбиком тепла ползет, пробираясь, наш местный, уважаемый автобус. И что там?! - где там Колыма, Магадан, Чукотка, Курилы? - я здесь, не дотянуться, и вытянув руки, до иззубренного края Урала, ватного снежья Среднерусской полосы, церквух и равнин... Волки - не волки, дичалые, городские псы метут свой след, воспалением обкладывая миндалины поселковых окраин, злопамятно-хищным клыком прерывая артерии припозднившихся жизней, кружево торных тропок, саму память, связующую с людским непостоянством. Беглые солдаты или зеки живут в пустующих отголоском июльского полдня дачах, грея руки у самодельных "козлов", а псы их не тронут, блюдя профессиональную учтивость, да тех находят окоченевшими или убитыми током, угорают опять же, травятся, от пуза дорвавшись до летних запасов рачительных дачников: малинового варенья и грибов. Живу на Правительственной даче, печи топлю, беспрестанно включаю электричество. Выхолощен морозом дом - большущий розовый призрак, да и печи положены неправильно: нет стародавних мастеров. Всего лишь две настольные книги: "Эксплуатация отопительных систем" и "Американский сельский дом" (на английском) коротят вечера перебежечками букв. Но не черствеет хлеб, и вода здесь не портится, нет никаких чужеродных электромагнитных полей - благодать!.. Дровишки колоть знаете как? Поначалу овчинно-доховым увальнем выцарапаешься на мороз, тупо тюкаешь ухмыляющиеся поленца...- а уж злоба подгонит неспешное колыхание сердца - к черту доха! В свитерке сподручнее пластать вертлявое желто-горчичное смолье; свитер пластырем проклеит спину - рубашковой грудью, всем весом ударного механизма тела ныряешь с откоса за серебристой рыбиной обуха, продолжая дугу, полукруг, полулет тончайшего вызвона певческой стали... А, почему, спрашивается, чурье древесное колю по зиме? Знамо дело бесхозяйственность... Привезли грузовик уже в осень, свалили где ни попадя, вот и вся недолга. Раньше приезжало Правительство пить водку, ну и по другому, надобному делу,- все путем было, баньку вон отгрохали любо-дорого! А теперь и времена другие, да и не к лицу ему, вроде, это. Брусовый терем стынет одичало, и я вместе с ним за полторы ставки истопника и сторожа, не от хорошей, понятно, жизни. К вечеру уломаешься, что тебе папа Карло! На четвереньках вползешь в светелку на втором этаже, где обитаю,- только бы ссыпаться в могилку укрывного сна... Ладно, хоть не угоришь - сквозняки вовсю гуляют из-под пола бестолкового дома, выдувают все напрочь - завтра с утра снова, да ладом, так и живу... Все большое, огромное: валенки, рукавицы, топор, овчинная доха, Великий суп, судьба, расстояния, зима - дожить бы, господи, до весны! Бывает, упурхаешься за день, уснешь, позабудешь накинуть какой-никакой крючочишко на дверь входную, стынет в углу смазка на стволе мелкокалиберного винтаря, выданного в спецчасти под заклад души: "А, партизаны пошаливают..." Хоть и не злые они, мужики эти, заросшие до глаз диким немытым волосом, в прожженных у костров телогрейках, а все с автоматами ППШ (образца 43-го года), скоропалительными МГ-4, берданами. Осточертеет им сидеть по лесам; выходят на Баргузинский тракт, стреляют по колесам проходящих машин, тормозят такси, сливают бензин для своих сигнальных огней. Пассажиров не тронут, подарят им какую-нибудь кедровую шишку или наборный мундштучок-безделицу, да и отпустят восвояси. Жгут себе неведомые сигнальные костры, расчищают заброшенные лесовозные дороги, пригодные для посадки одномоторного самолета или планера. Долететь к нам трудно: в позапрошлую осень у них разбился, врезавшись в воронью свадьбу, черной ордой кищмя-кишевшую над лесом, самолет (поговаривали, что с грузом свободно конвертируемой валюты из Индокитая) - и сделался пожар. В местной прессе была по этому поводу ругательная статья, ну и всыпали им! - по первое число. А от воронья спасу нет! Аэропорт бывает неделями закрыт из-за их воздушного пиратства. Одинокого мотоциклиста накроет густая, бурлящая мгла - и нет мотоциклиста. Потому мотоциклисты, если соберутся числом более ста, тогда только едут куда им надо, ну, уж они уступят дорогу - разве что танку или Хозяину Тракта (мужик один, года три тому по пьяни в остановку врезался, ребятишек побил и так народу, вот его душа и мчит все, и мчит на облезлом зеленом "Урале"). "Тачка" хоть и пустая идет, а никогда пассажиров не зацепит, боязно все-таки! Частник возьмется подвезти: полста колов вынь да положь... Меня подвезли как-то раз двое на краденой машине, пьяные до бесчувствия, один другому объяснял на пальцах по методике глухонемых дорогу и что впереди видит. В такой-то Тьмутаракани, а не побоялся сдачи спросить (был у меня стольник одной бумажкой), они даже протрезвели слегка от такой гадости сдачи, однако, наскребли. Еще было: тормознул громаднущий лесовоз на Стрелке, а там инопланетяне в красных фланелевых рубашках! Все у них другое: другие слова и жесты, другие вещи и запах, другие дела и проблемы, до меня не касающиеся... Дорога космических превращений вбирала в себя звездоворотом, переливами складок плаща обтекаемой ночи, обрывами черных дерев, глыбами скалистых облаков - так они разгоняют лесовозы по Баргузинскому тракту, отправляют их в ноль-транспортировку. Старые трамваи воруют, лошадей на ипподроме, продают там космическим антикварам или в музей: престижно, наверное. Потому лучше добираться до нас на бронетранспортере с солдатами, как довелось участвовать в присной памяти Всесоюзной переписи населения. Заломишься в такую глухомань, и ничего тебе. В истертых зубах расшатанных избушек долистывают календарь изжелтевшего века мои верные прабабки, праВремя там киснет в раскоряченных кадушках, праОтец тускло смеется из черных дыр, затканных динамическими линиями Казимира Малевича. Последняя даггеротипная память Царской семьи скрепляет убогую ветшалость стен-промокашек от неумолимого атомного распада. Опять же, не у второй, так у третьей старушонки замечаешь приткнувшийся в укромном закутке японский холодильник с программным обеспечением, портативный котел-автоклав, сваленные в сенцах бесшумные мотороллеры, видеокамеры, приборы ночного видения. Наверное, здесь и хранят трупы, перепиленные бензопилой "Дружба",- для колдовского заделья, ворожбы, перемены обличья. Понятны мне теперь и подозрительно спортивные молодые люди в полуночных автобусах - все, как на подбор, с неимоверного объема контейнеровидными сумками, и зачастившие объявления в газетах и по ТВ про то тут, то там пропавших молодых девушек и женщин. Но вяжет поземка серый свитер зимы, топятся мои печи-нескладухи согласно положениям святого писания "Эксплуатация отопительных систем", скриплый колодезный ворот мотает железную цепку примет и событий, добывая мне растворенный огонь с льдистыми обломками звезд и рептилий из самого земляного нутра. Стоймя стоят крахмальные, с синькой, тугие ночи, видно, как просечет зыбкое полотно частая бесшумная штопка: то корейские парашютисты елочными игрушками опускаются в мягкие груди снеговых распадков по своим неотложным разведделам. Лесные объездчики, если безработные по зиме, стреляют их влет из наганов, когда случится укараулить, загодя схоронившись в наворочи таежного бурелома. А так едут по утрам в автобусе с морозно-опаленными, усталыми, но счастливыми лицами, в ненашенской прочности кроя одежде. Да билет им, бедолагам, взять пока не на что: меняют у пассажиров на загранично расцвеченные пачки сигарет, колготки, косметику или у детишек на жвачку. Дом мой стоит на взгорке, в ложбинке между двумя горушками. Сверху видны домики поселка за дорогой, многие зимой пустуют, живут только летом. Местность эта и называется Интернат, потому как там дальше, за вымерзшей речушкой, Интернат - он и есть. Напротив - дом Марьи Ивановны, где беру самую вкусную земную воду из колодца. У них веселая собачка Тимка, чрезвычайно плодовитая кошечка Мур, еще дополнительно собака-овчарка, дедушка Аркадий и два мотоцикла. Напротив живет семья, да они люди темные, промышляют, как мне кажется, самогоном, или, по крайней мере, разведением компьютерного вируса, о них что сказать? А левее, там живет княгиня Ольга в ладном, как крепенький моховой груздочек, доме. У княгини Ольги двое ребятишек: один - в детский сад, другой - в школу. Княгиня Ольга теплит жизнь в старухе-маме. Летом та еще гоношится по двору, по хозяйству, а зимой носа не кажет - тяжко, видать. Княгиня Ольга носит в сумочке нунчаки: неведомые палочки, отполированные теплыми ладонями веков, соединенные в торец, как две судьбы, сыромятной жилкой - древнее оружие тибетских монахов-странников. Она владеет ими по тайной схеме полустертой татуировки иероглифов, и надо полагать, в совершенстве. Когда мы, печальные жители Верхней Березовки, поддерживая друг друга, взбираемся в наш любимый автобус, замечаю я прибавление хмурых мужиков то с подвязанной челюстью, то со съехавшим набок носом, то с замороженным динозавром бинтованной руки на темляке... - знаю, чьих драгоценных рук это дело. Княгиня Ольга игнорирует автобус, она идет до городского маршрута пешком. Я думаю, в том она обретает чистую радость, тогда как мы все, перепутавшись биополями, сплющиваем себе грудные клетки и задыхаемся от перегара вчерашнего завоза местного розлива в поселковую точку. Княгиня Ольга смотрит в синий чай крепко заваренного неба, едва забеленного стылым молоком нарождающегося дня из холодильника ночи, она. выходит голая на снег - она будет облита двумя ведрами рассеянного серебра лунного света! Ведро едет вверх тяжеловесным составом, и вслед за рычаговым движением рук перетекают смуглые голыши анатомического атласа мышц...- миг - вибрирует эквилибристом знобящая тяжесть неба, всех просторных снегов, растворенные сахарки улыбчивых звезд и вот - она вознесется, вертикально отлита в столбе разбившихся складок хрустального плаща, закипевшего вокруг тела туманом алмазов и брызг! Я вижу ее в упор (Я хожу в это время тропкой между оград к щиту-распределителю включать опостылевшее электричество) она не замечает ничего из нашего мира, ...о, Осанна! Аллилуйя! Богинч Кали! -ракета в огне заклубившихся звезд и рептилий, такая же палочка нунчака темной полировки столетий!.. Впередсмотрящая на носу викингового яла, островной дозор Пасхи, детские рисунки марсиан, русалочья морочь Полесья, хронопы с надейками, тополиная вера старообрядцев... все гремит вокруг жестью ритуально вниз брошенных ведер, -пока бегу запинаясь в мозгу и полах овчинной дохи к спасительной твердолобости Правительственного ковчега. Так было в первый раз и потом - я привык к интернетовским странным порядкам: накинул крючок на дверь, свел на нет бесхозяйственность мелкокалиберного оружья, густо наложив лоск и глянец швейцарской смазки "Жилетт", намагнитил ствол, направил у сведущих в дремучести убойного дела людей целевик, надпилил браконьерским крестом оконечники пуль для подспудного разрывного действа. Верно выбрал мой глаз сферическое черно-кружье мишени в мелькании ушных впадин городских волков - лесных собак, разбойным наметом обложивших пограничье моих владений, сторожко тюкала моя винтовочка, пластая дьявольские тени, рвущие серую пену кровавых снегов. Крался мимо декабрь и январь, все дезертиры и перебежчики, ветер-поземщик да мороз-ледостав, окружающий Космос, топили унылые печи. Она прибегала "ко мне темно в шубейке с заячьими лапками на монограмке рубашки ночи - на ней лица не было! Ей нужны были медикаменты, много медикаментов, жаропонижающее и перевязочный материал. Я сыскал по сусекам - мало ли за какой надобностью в нашем кромешном царстве,- отдал что было. В их доме виднелось косноязычное движение, наносило смутным запахом тревоги. Другой день был в городе, прикупил какие есть аптечные снадобья, памятуя о ночном мороке. Ввечеру стукнул калиткой их дома, отпнул закатившуюся шавку, прошел в сени (показался влажный вздох близкого коня, мерзлый клац переступивших подков, неистребимый какой-то дух солдатского постоя). В горнице никого, дымком парит могучая снедь на желтушной скобленности стола: укладка пирогов под сердешностью полотешки-вышиванки, чугун со щами, верно, мерзлейшая капуста с каплями багровых брусник и зелеными разведчиками хрустких огурцов в деревяшкиной лодочке-долбенке... К чему такая напасть? Неуверенно позвал хозяев в сумрак осыпающихся подозрительностью окон и углов, отставил и шагнул за китайскую ширму с тихо улыбающимися павлинами - там была малая комнатка, там я увидел его: он будто спал, разомкнувшись безумным страдальческим знаком, весь простреленный вдоль и поперек, с приставленным тяжеловесным рельсом забинтованной руки. Другая, вороненая и гибкая, кисть теребила на африканской ворсистости покрывала запечатанный конверт маузера. АХ, ЭТО ВЫ, ВЛАДИМИР ОСКАРОВИЧ?! - зимний убийца Восточной Сибири, мой давний знакомец с запавших с детства иллюстраций Верейского к "Тихому Дону", картины Иогансона "Допрос коммунистов"... - как не помнить мне звериную кардиограмму этих вот рук на острие осциллографа кавалерийской пики, отчеркнувшей тонкое деревце моего позвоночника, меня, загнанного волчару тысяча девятьсот осьмнадцатого года, в набрякшей кровью и смертно забродившим вином, идиотски прыгающей шинели, посреди кудлатых полей всех гражданских войн?.. Я все сразу признал, упомнив: серебряшки казачьего седла с истертой сиделицей, оплетье шпор на перчатково-смятых сапогах, банановую вязку гранат, перепутье патронных железных дорог, лунную полосочку сабельки с витым знаменным темляком и, уж конечно, подлюку-мундир в крестах и нашивках - ныне устало распятый на пластмассовых плечиках... А голова-то его зажата коленными чашечками стереонаушников, змейка провода бежит и путается в стеклянных нитях бороды к велосипедным катушкам магнитофона. Лицо - медная маска Будды - пробито синими электроразрядами глаз - он видит меня, он коверкает ржавую жесть замогильных слов, жамкает неподъемную грушу маузера! Раскалываются, сползая с раздерганной головы наушники, и по всей Африке покрывала, лиственничным плахам пола раскатываются медные колесики "...Боже, Царя храни". Я вырываюсь из подлого скрада, я рву на себе синюю паутину снов и сомнений,- княгиня Ольга прянет вдаль с какой-то бадейкой входя - вся голубая с мороза. Но прибил лекарственную пригоршнь на желтушной столешнице Каиновой печатью, пробил все заросли дверей и, замотав вокруг горла душный шарф темноты и метели пошел, да! - пошел в свою бренную юдоль электричества и сигнализации, а ветер железной скребницей выцарапывал мне слезы гражданских войн, невыплаканные из-за той окаянной погибели... Ладно! Буду разводить сухой спирт, вспарывать жестянки финских консервированных блинов, ковырять штык-ножом духмяную замороженность брикетов черной икры из Правительственных погребков! Натоплю баньку золотое ядрышко,- созову всех странниц перехожих, богомолок, пионерских вожатых, массовиц-затейниц, колдуний...- пусть ночь взовьется синими кострами их юбок, галстуков, мешков для бега - раскрошись, моя грусть, перестуком их каблучков, кроссовок, копытцев! Побегу на танцы в дом отдыха "Учитель", винторез и шапчонку сдам в гардероб, отыму трофейный аккордеон у калеки-ветерана Афганской войны - отломаю всем на удивленье лед-зеппелиновскую "Лестницу на небеса..." - вот они у меня попляшут! Шугану партизан с Баргузинского тракта, загоню их в дикие распадки; поставлю заслоны инопланетному произволу на дорогах; постреляю изоляторы на ЛЭП - отомкну жителей печали от любимой программы "Итальянский язык, 14-й год обучения"; проведу общественный рейд по автобусам - выброшу всех диверсантов-безбилетников: не шастай где попало!.. Разомкну зимы бесконечной браслеты, утоплю в земляном нутре Марьивановского колодца ночные с изморозью перстни, разорву витое шнурово дней синей тоски с крестом черных дорог и неизбывность вечного Круга: прости-прошай, Отопительный Сезон! Рассчитаюсь с тобой, княгиня Зима, жалко мне, что ли, твоих детей: Декабря с Январем, твою мать-старуху Осень? Наставлю намагниченный ствол в фрамугу приоткрытого окна со второго этажа светелки... Поклоненьем Волхвов в Снегопаде, вот твои ведра тяжелой ионной воды, вот палевые декорации рассвета... ...так шел мой железный солдатик мушки по распадкам ног ее и каменистым кручам коленей, бедрам просторным, как весенняя песня табунщика, тайной курчавости укромного конопляного клинышка до покатой смуглости живота, до ложбинки партизанского аэродромчика меж двух островерхих условных Фудзиям, где взлетает серебристый самолетик одномоторного крести-.. ка... О женщина! Ты - моя Верхняя Березовка! От кончиков пальцев Стрелки до подмышечных впадин Кулаковских дач и пионерлагеря "Салют" люблю тебя и вижу приближенно-телескопически все светлые ковыльки волосков, вулка1-нические пупырышки озноба кожи -пусть все затмила алмазная дрссыпь дождей! - Я понял симметрично пройденный путь, вот она - ЛИНИЯ, в о т о н о - ЗИМЫ ЗОЛОТОЕ СЕЧЕНИЕ, ВСЕМИРНЫЙ ЗНАК ИНЬ-ЯНЬ: да и нет, чет и нечет, лед и пламень, "М" и "Ж", небесное и земное... Так застыл весь мир на весу моего пальца, сохраняя упругую взрывчатость спринтера спускового механизма, и я подумал: вот - миг, равный Вечности, секунда веков, вздох прожитой жизни,- пусть лают собаки, а автобусы уходят без расписания, а на остановках тянутся друг к другу все жители печали, беглые марсиане, потусторонние зеки, бодрые старухи-ориентировщицы на местности и смурные лыжные туристы-колдуны... Да не остынет чай с малиновым вареньем в сентябре, не закиснут грибы и другие разносолы в крещенскую роз-звонь, не погаснут теплые домики и танцы в Доме отдыха и Культуры, трофейный аккордеон и милые массовицы-затейницы. Пусть декабрь сменяется январем, там дальше следует февраль и март в конце концов...- я пойду! Я пойду просеивать лежалый уголь, колоть несносные чурбаки, потому что знамо дело - бесхозяйственность, буду топить дурацкие, никому не нужные печи в доме. А иначе во Вселенной сделается маленькая дырка, и туда утечет, будто втянуто все, что есть единственного, несчастного, злого, моего... Туда ускачет зловещий стереоправитель стеклянной Сибири на апокалипсическом гробу в нарушниках двух лошадей: четной и нечетной, гикая и взвизгивая нагайкой крученых судеб во вновь починенной руке; княгиня Ольга, молчаливо помахивая древними нунчаками, прошагает до конечного маршрута подземного автобуса; старуха Осень прокрадется в аквалангистской маске, измазанной йодом, на бесшумном видеовелосипеде для ночной езды, с прихваченной под мышкой бензопилой "Дружба" программного обеспечения; шмыгнут двое детей-сиротинушек, Декабрь с Январем, в белоснежных ватниках "ЯМАХА", снятых с убитых током беглых солдат, празднующих свой вечный день Римских каникул. А так и было: он проскакал мимо, весь в заревах мировых революций и ошметках растоптанных батальонов, чертом выскочил из табакерки Ольгиного дома. Я тащил по снегам своего биополя хозяйскую сетку с кефиром, а он прыгал вокруг аспидным конем, бряцал уздечками, копытами, лезгинками, зубами, папахами, крестами и саблями, палил из всех маузеров в божий свет, как в копеечку. - Эй, ты! - забрал я на его чернокрылый бег.- Кончай ты эту богадельню, приходи нынче - баню топить будем, воду таскать надо, дрова колоть вдвоем сподручнее... - Ла-ды-ы!..- вскипел он, крутясь на черной сковородке и вздыбив лошадку восклицательным знаком в утверждение своих слов, раскатил бильярдные шары сноровистого галопа вдоль по переулку своей белогвардейской надобности. Он точно пришел ввечеру: полупьяный, веселый - рассерженный. Хотел порубать котика Митьку, да окстился. Разбросал повсюду шубейки-борчатки, гранаты, папахи, напластал кучу дров, переломав два моих "не ухватистых" топора, перемежая свой военно-половой фольклор цитатами из Вл. Соловьева. Мы упрягли коника в санки и быстрейше навозили все емкости водой из сурового земного колодца Мариванны. Банька гудела, как Роза Ветров, пар бродил и спотыкался в реликтовых рощах наших голов. Я шкрябал его циркулярной пилой лошадиной скребницы, захваченной в плен еще у Первой Конной, намывая золотой песок природной загорелости кожи. Я скакал по нему батальонами зеленых веников и всеми резервными полками ошпаренных ки-пятков. Но и он, поминая всех святых и апостолов, удавливал меня утюгом рук черной сотни. И только раз (я-то ждал этого), сердце его неровно перебилось, коснувшись звериной памятью затвердевшей багровости косого надрыва, метеоритно распахавшего мою спину. - Кто же тебе это так... засандалил?-густо спросил он, вспоминая. - Да...- было дело,- ответил я, и ничего не ответил, плоско дымясь, как свежеуложенный асфальт. Мы оба благодарно промолчали о кудлатых полях всех гражданских и, может быть, звездных войн. Мы сидели с самого краю хлебородного стола России за малой интернатовской пайкой, всего лишь доставшейся нам. Похмелье чистой ночи вливалось космическим откровением, вдалеке еще постреливали лесные объездчики, да тонюсенько верещали чьи-то парашютисты. Я наразводил сухого спирта и научил его есть механические блины из финских банок, он поставил четверть самогона и, разлив все в 76 граненых стопарей, хлобыстал их один за одним - я пропускал через раз. Ольга примостилась подле, пригорюнившись по-бабьи радостно. Сплетясь рукавами розовых рубашек-вышиванок и буйной некошенностью чубов, как Герои особой маневренности войск, мы пели исконные казачьи песни. Княгиня Зима накрыла нас, смятых и обеспокоенных, железным веком, медвежьей полостью простых свершений, да и пошла себе измерять скользючей рулеткой расстояния до сугревных и лохматеньких людских сердешек.