Дипломаты - Савва Дангулов

Савва Дангулов

ДИПЛОМАТЫ. Роман

«Образ Ленина, как он возник у меня в книжке, я старался вызвать силой сердца, силой — я хочу так сказать — любви к Ленину, которая живет в народе и хочет видеть Ленина живым, только живым…» Этими словами из предисловия Саввы Дангулова к его предшествующей книге о Ленине хочется мне начать свой короткий разговор о писателе.

Роман «Дипломаты» — незаурядное событие в советской прозе прошедшего года. В этом произведении к читателю вплотную приближены события, может быть, самого бурного времени Советской эпохи — 1918 года.

Давно ли все это было? Или недавно? Мальчишке, бегавшему по улицам Армавира, было всего шесть лет, когда в Питере и в Москве разворачивалось великое действие, рассказанное теперь им, уже зрелым писателем, на страницах его романа. И еще живы люди, которые могут сказать о себе: «Мы видели Владимира Ильича, мы разговаривали с ним, вот как это было…» Надо только сыскать их, где бы они сейчас ни обретались, — в Нью-Йорке, в Лондоне или в Москве, в знакомых нам переулках Арбата.

Говорят, история — это память человечества. Но в зримых подробностях воссоздать сцены истории не может никакая самая совершенная память — и тут на помощь приходит воображение художника. Исторический писатель в равной мере должен знать бывшее до него и уметь его вообразить. Савва Дангулов уже знаком и полюбился нам со своей небольшой книжкой достоверных и в то же время поэтичных рассказов — «Ленин разговаривает с Америкой». Затем возникла «Тропа» — своеобразная повесть в новеллах, рассказавшая нам не только о встречах Владимира Ильича с заокеанскими друзьями Октябрьской революции, но и о трудных поисках автором по всему белому свету этих людей. И ведь получилась книга приключений, живая летопись давних лет и нынешних дней, книга, завоевавшая признание и наших и зарубежных читателей.

Теперь перед нами роман «Дипломаты» — произведение писателя, чье дарование еще более окрепло. Исследователь исторических фактов, интервьюер живых современников революции и хроникер ее невероятных событий и в то же время художник — таким предстает перед нами Савва Дангулов в своей новой работе. Она отмечена прежде всего мужеством таланта, дерзающего тронуть самый дорогой и ответственный материал памяти человечества — памяти о Ленине, о его соратниках, памяти о величайшем рубеже истории. Автор освоил огромный материал — так, в Лондоне он встречался с человеком, который помнит Владимира Ильича, Веру Фигнер, Петра Кропоткина; в Париже он неожиданно находит личный архив Джона Рида и доставляет его в Москву. Он здание за зданием обходит в Ленинграде все, что хранит в своих стенах память о первых днях советской дипломатии. Дангулову помогает его собственный жизненный опыт — многие годы он работал а газетах, он журналист, в войну — корреспондент «Красной звезды»; но он и дипломат — и у него немалый дипломатический стаж, включая и зарубежный, на Балканах, где он работал советником одного из наших посольств.

Творческое вдохновение поэта-историка приходит позже, когда знания дают ему простор, сообщают уверенность и свободу.

Ленин, каким мы видим его в романе, — человек деятельной мысли. Он одновременно строг и человечен. Его безгранично уважают и любят потому, в особенности, что уважения и любви заслуживают его мысль, его дело. Революционная Россия завоевала в Октябре, а потом отстояла в испытаниях восемнадцатого года свою победу прежде всего благодаря стоической вере в великие идеалы коммунизма, благодаря интеллекту нового человека. Русская действительность, борьба, которую вели русские коммунисты, сформировала тип революционера-воителя, который нередко был и революционером-ученым. Партия большевиков была средоточием наиболее образованных людей России, вера в победу коммунизма для них выражалась и в том, что они десятилетиями готовили себя для работы в социалистическом государстве. Если представить себе интеллектуальный и профессиональный уровень кадров нашей партии к моменту Октябрьского переворота, то неизбежен будет вывод, что подобных кадров не имел «цензовый» государственный аппарат буржуазно-помещичьей России. Так было и в дипломатической сфере — роман Саввы Дангулова художественно аргументирует этот факт всей своей сутью. Без упрощения раскрыты в нем психологические портреты таких деятелей революции, как Чичерин, Воровский, Литвинов, Дзержинский.

Переговоры в Бресте, убийство германского посла Мирбаха и мятеж левых эсеров, дипломатические битвы в Вологде, революция в Германии… Портреты Бьюкенена, Локкарта, Набокова… Все то, что мы зовем пластикой литературного произведения — композиция, характеры, язык, наконец, образная структура, — мне кажется, соответствуют тому, чего мы ждем от романа о дипломатах. Классовая природа дипломатической битвы 1918 года проявляется в остром, обнажающем суть событий диалоге, — ведь диалог и есть основная форма дипломатического поединка, — у Саввы Дангулова он не умаляет данных противника и тем самым обнаруживает нашу силу.

Роман покорил меня своей поэтичностью — в ней ощущение и необычности событий, и их непременной будничности. Нигде не ставит читатель под сомнение самый рассказ во всей его строчечной точности. В самом деле, через полвека жизни мира и нашей страны, через лихолетье войн и перевалы революций, писатель донес до нас нечто такое, что делает нас соучастниками давних событий, словно раздвинул пределы нашей жизни, — и вот к годам, прожитым нами, прибавилась жизнь и мысль нашего современника, ведущего рассказ.

Николай Атаров

ДИПЛОМАТЫ

1

Если в предрассветный час подняться по железным ступеням Исаакия и взглянуть в провал окна, Петроград поднимется навстречу большой и сумрачный: врубленные в камень линии улиц — не улицы, а марсианские каналы, нещедрый блеск куполов, массивы парков, точно в их зыбкой мгле скрыты все тайны города, тусклое свечение тяжелой невской воды и далеко за восточными пределами города всполохи зари, неяркой, но грозной. — Россия там.

Дом уже уснул, когда парадная дверь застонала под кулаками.

— Это еще что?

Репнин нащупал босыми ногами ночные туфли, встал. Ему показалось, что в шторах, занавесивших окна, вспыхнул и погас белый рубец — точно на улице включили и выключили фары автомобиля.

«Да который теперь час?» — обернулся он к столику, на котором лежали часы, и, не дотянувшись, поспешил к двери. Тотчас кулаки застучали с новой силой. Репнин ускорил шаг и уперся в стену. «Что за беда?» Пахло мятой — Елена пролила, вечером ей было плохо. В глубине дома потрескивала штукатурка: печи остывали за полночь. Мрачно гудело в трубе. «Хоть бы паклей какой заткнуть — воет, как на погибель». Тьма, заполнившая дом, была твердой — колуном коли, не расколешь. Только высоко под потолком рдел кусочек меди. Какой тайной стежкой проник сюда луч и зажег люстру?

Репнин пошел медленнее — рука стала чуткой: стеклянный колпак настольной лампы, рубчатая обивка кресла, стакан на столе (в нем плеснулась вода), пресс-папье, ребристое покрытие секретера, дверная ручка. Он открыл дверь — посреди столовой с керосиновой лампой в руках стояла Егоровна.

Репнин взял лампу. Они шагнули в прихожую.

— Что так на дворе бело? — взглянул он в оконный проем над головой.

— Снег выпал.

— Отпирай.

— Так просто, не спросимши? — Она приподнялась на цыпочках. — Кто там… кто?

В ответ неистово и слепо загудели кулаки.

— Да открывай ты, старая! — шумно дохнул Репнин, дохнул так, что слабое сердечко пламени вздрогнуло и погасло. — Держи лампу, я отопру.

— Не торопи, батюшка. Помирать в потемках страсть неохота.

— На свету помирают праведники, — засмеялся Репнин. — А нам с тобой потемки уготованы. Помолчи уж.

— А чего молчать-то? На немых и слепых воду возят.

Репнин распахнул дверь. Так и есть: белым-бело. Всмотрелся — у самого крыльца автомобиль, подле трое матросов с винтовками и, кажется, морской офицер: черная шинель, матово поблескивает козырек форменной фуражки, белые виски, ярко-белые, как свежевыпавший снег.

— Репнин? — Человек не поднял, а взвел темные глаза, да, они у него наверняка темные, как шинель, как бушлаты матросов, как бескозырки.

— Чем могу служить?

Офицер поднес к козырьку слабо согнутые пальцы и тотчас отнял.

— Кокорев. Именем революции!.. На сборы двадцать минут.

Репнин тревожно помедлил.

— Что так нещедро? За двадцать не управлюсь.

— Поторопитесь!

— Благодарю за доброту. Прошу вас… — Репнин указал взглядом на открытую дверь. — Спички есть, молодые люди?

Кокорев загремел коробком, зажег списку — так и есть, глаза черные, с искоркой.