Заря - Юрий Лаптев

Юрий Лаптев

Заря

Постановлением Совета Министров Союза ССР

ЛАПТЕВУ ЮРИЮ ГРИГОРЬЕВИЧУ

за повесть «Заря» присуждена

СТАЛИНСКАЯ ПРЕМИЯ

третьей степени

за 1949 г.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Блеклый свет угасающего мартовского дня скуповато освещает горницу в крестьянской избе: стол, склонившегося над книгой худенького вихрастого паренька Васятку Торопчина и мать Васятки — рано постаревшую Анну Прохоровну, сидящую у окна с шитьем.

Зима недаром злится,Прошла ее пораВесна в окно стучитсяИ гонит со двора.

Васятка читает нараспев и даже притопывает ногой; так стихотворение запоминается легче. Начало идет гладко, но дальше заминка.

— «Взбесилась ведьма злая…» «Взбесилась ведьма злая…» — упрямо и сердито твердит Васятка, вперив глаза в потолок, как будто где-то там спрятались выскочившие из головы строчки.

— Ведьма, что и говорить! Счастливец, кто эту зиму переживет и от напасти убережется, — Анна Прохоровна горестно вздыхает и смотрит в окно.

— «Взбесилась ведьма злая…» Тебя тут еще не видали! — Васятка скидывает на пол вскочившую на стол и усевшуюся на раскрытую страницу небольшую серую кошечку.

Тихо в избе. Тепло, уютно.

А за окном метель. Теплый, но резкий, порывистый ветер гонит над землей пухлые и тяжелые хлопья снега, белоснежной скатертью застилает просторную улицу села и, вырвавшись за околицу, закручивает над землей снежную сумятицу бурана.

Ветер и снег, снег и ветер гуляют по полям, как братья-разбойники. Прячут от глаз человека дороги и тропки. Сегодня они хозяева. От них скрываются по лесам и рощам, по балкам да оврагам, по густым кустарникам да по глубоким норам и клочковатый, отощавший за зиму волк, и рыжая продувная бестия лиса, и красноглазый моргун заяц беляк.

Но вот сквозь густой падающий снег начинают чернеть силуэты. Один, другой, третий…

Увязая в целине, отворачиваясь от снега, слепящего глаза, колхозники перетаскивают плетеные щиты и укрепляют их на новых местах. А ветер сразу же начинает наметать около щитов сугробы.

Снег забирается в рукава, за пазуху, за воротники полушубков, тает на разгоряченных лицах и стекает ручейками.

Добро, добро, ребятушки! Ай да благодать!

Люди — их не так много, три-четыре десятка — настойчиво пытаются обуздать снежную стихию. Работают сосредоточенно, подбодряя друг друга выкриками. И все в новых и новых местах вырастают в поле шиты, а около щитов — сугробы снега.

— Вот сыплет! Как из худого решета.

Иван Григорьевич Торопчин долго стоял на крыльце райкома, как бы не решаясь выйти из-под укрытия на метель. Обдумывал что-то, хмурился, стягивая густые, с крутым изломом брови. Пробормотал сердито:

— Наверняка опять там. Вот человек!

Туже запахнул полушубок, надвинул шапку и решительно спустился с крыльца.

От райкома до чайной «Досуг колхозника» было всего несколько минут ходьбы. Но когда Торопчин, пригибаясь навстречу ветру, пересек площадь и подошел к двухэтажному каменному дому старинной церковной кладки, где помещалась чайная, мокрый снег облепил его, как маскировочный халат.

Довольно просторное, но приплюснутое низким потолком помещение было почти безлюдно. Только за одним из столиков сидел, глубокомысленно уставившись в тарелку с огурцами, уполномоченный райпотребсоюза да за буфетной стойкой разговаривали две женщины — официантка и буфетчица.

— А в Тамбове у моего Кузи живет приятель. Не то начальник милиции, не то инспектор какой-то. Словом, в больших должностях человек, — с жаром рассказывала буфетчице официантка — чернявая женщина в белом кокетливом переднике и больших валеных сапогах. — Ну, он, значит, Кузе и объяснил: все министры в Москву съезжаются. От каждой страны по восемь человек!

Торопчин, задержавшийся у дверей и шапкой сбивавший с себя снег, прислушался.

— Экая сила! — изумилась буфетчица, невысокая старушка с хитровато-благостным личиком. — И что их сюда несет?

— Договор с нами подписать хотят. На взаимную помощь.

— Врет он нестерпимо, твой Кузя, — не отрывая сосредоточенного взгляда от огурцов, сказал уполномоченный райпотребсоюза.

Из-за ширмы, отгораживавшей один из углов чайной, доносились возбужденные, перебивающие друг друга мужские голоса. Там за столиком, густо уставленным пивными бутылками, сидели три человека, все трое фронтовики: Федор Васильевич Бубенцов и два его приятеля — механик МТС Лоскутин и исполкомовский шофер Мошкин.

Разговор происходил горячий. Волновала собеседников и тема, да, повидимому, и пиво.

— Ты объясни толково, — перегнувшись через угол стола, наседал на Бубенцова Лоскутин, — почему все-таки ты не хочешь вернуться в МТС? Знаешь ведь, как нам сейчас каждый человек дорог. А посевная начнется?

— Обойдетесь и без меня. Теперь вон все девчата мечтают о тракторе. — Бубенцов сидел, упершись руками в стол, а спиной в стену, упрямо пригнув голову. Темный, с серебряной насечкой ранней седины чуб сползал на покрывшийся испариной лоб. — Не могу я, Алеша, в таком состоянии опять за баранку взяться. Не хочу, чтобы каждый недоросток обходил меня на пахоте.

— Ну и чудак!

— Стоп, машина! Опять вы до ругани доберетесь, товарищи, — пытался утихомирить спорящих Мошкин. — Ну, хорошо, Федор Васильевич, на трактор ты садиться не хочешь. А разве другой должности для тебя не найдется? Ну, погулял почти год, отдохнул, пора и честь знать. А то, пожалуй, люди начнут коситься на тебя.

— А мне наплевать! — Бубенцов, не поворачивая головы, повел сердитым взглядом на Мошкина.

— Врешь! Сам себя обижаешь!

— Скоро, я смотрю, вы забыли, кто вас механике учил, как в помощниках у меня бегали! — заговорил Бубенцов со злой горечью.

— Никто не забыл. Только это до войны было…

— Обожди! — властно оборвал Бубенцов пытавшегося возражать Лоскутина. — Значит, по-твоему выходит — за войну я себя не оправдал? Да я от Кубани до Одера не вылазил из танка! В ста тридцати четырех боях участвовал…

— Ну и что?

— Еще тебе мало?

— Почему мне?

— Нет, ты скажи — должны после этого уважать меня люди?

Лоскутин недоуменно пожал плечами, но за него Бубенцову ответил Торопчин, незаметно для сидящих подошедший к столику и слышавший конец разговора:

— Нет. Совсем не обязательно.

Хотя Иван Григорьевич произнес эти слова негромко, все три приятеля повернулись в его сторону, как на окрик.

— Как ты сказал? — Бубенцов отшатнулся от стены и медленно поднялся из-за стола.

Лоскутин и Мошкин, почувствовав в тоне Федора Васильевича недоброе, встревожились и тоже встали.

— А если люди раньше и уважали тебя, Федор Васильевич, теперь, пожалуй, перестанут, — так же спокойно добавил Торопчин и, не обращая внимания на угрожающий вид Бубенцова, подсел к столу. — Я вам не помешал, товарищи?

— Нет, зачем же, — поспешно отозвался Лоскутин и тоже сел. — Мы ведь здесь собрались не по делу. Так — сидим, пивком балуемся.

— По погоде и это дело.

Федор Васильевич Бубенцов долго стоял, упершись тяжелым взглядом в Торопчина и, повидимому, не зная, как и чем ответить на обиду. Наконец заговорил:

— Нет, ты все-таки объясни свои слова, секретарь. Это ведь не шутка.

— Безусловно. Я бы даже сказал, что твое положение серьезнее, чем тебе кажется. — Торопчин испытующе взглянул снизу вверх на взволнованное лицо Бубенцова. — Вот ты требуешь к себе уважения. А знаешь, кого в нашей стране больше всего уважают?

— Ну, ну?

— Коммунистов… Да ты садись.

— Обожди. А я кто — разве не член партии? — продолжая стоять, спросил Бубенцов.

Прежде чем ответить, Торопчин на секунду задумался.

— Видишь ли… Трудно мне так говорить, товарищи, потому что слова «член партии» для меня священные. Но скажу. Во-первых, есть у нас и непартийные большевики, а потом… по-моему, не каждый член партии — коммунист.

— Интересно, — Бубенцов медленно опустился на стул. — Как говорится, не каждая ягода — малина.

— Вот ты, Федор Васильевич, сейчас вспомнил о своем прошлом. Как в МТС до войны работал, как воевал. Хвастаться, конечно, этим не стоит, но действительно до некоторых пор твоя жизнь была жизнью коммуниста.

— Я еще умирать не снарядился!

— Тогда зачем же позволяешь людям отпевать себя раньше времени?.. Понял ты меня, Федор Васильевич?

Многие, очень многие жители села помнили Федора Васильевича Бубенцова еще Федькой, по прозвищу «Репей»; тогда наводил он страх чуть не на всех своих сверстников и даже на пареньков годами постарше; тогда не было ему соперников ни по арбузам, ни по яблокам; тогда чуть не каждую неделю ходила мать к учителям упрашивать, чтобы не выгоняли ее Федюньку из школы: «единственный ведь помощник растет». Отца Федор потерял рано. С грудью, прошитой пулеметной очередью, вернулся Василий Бубенцов с гражданской войны и «недолго прокашлял».